Глава 14
У Кэри получилось уйти до возвращения мужа.
Ее дорожный саквояж. Белье. И книга, первая взятая с полки. Зачем? Кэри не знала. Она была словно во сне, и сон этот диктовал ей собственные правила.
Экипаж.
И печальный взгляд Фредерика. Он явно хочет что-то сказать, но сдерживается.
Хорошо.
Плохо. Снова она бежит.
Старый особняк выглядел мертвым, и белесые кости колонн подпирали массивный портик. Крылья дома скрывались во мраке. Ворота были заперты, грум долго возился с замком и наконец открыл.
Широкая подъездная аллея была черна. Склонились над ней больные каштаны, стояли, держались друг за друга узловатыми ветвями. И белели в безлистных косах их шары омелы.
…омела – это болезнь. – Сверр стоит за спиной, держит Кэри за руку. – Она разъедает дерево изнутри. Семя падает на ветвь и пускает внутрь дерева корни…
Надо вернуться. Здесь оживут призраки.
Ничего, с призраками Кэри как-нибудь управится, а вот с Брокком и…
Она судорожно выдохнула.
Забыть.
Кэри встречал старик в длинной грязной ночной рубахе и колпаке, который сполз на затылок. В руках старик держал масляный фонарь и палку.
– Здесь нечего брать! – Он замахнулся палкой и тут же опустил. – Леди Кэри?
– Да, Грейтон. Я вернулась…
Запах сырости и тлена. Мертвые пустые стены, на которых проступают черные прямоугольники. Прежде здесь висели картины… и вазы, солидные, фарфоровые напольные вазы исчезли. Мебель… куда она подевалась?
– Леди, – Грейтон, некогда служивший при кухне, торопливо согнулся, – а я уж думал, воры… ох, леди, что ж вы не предупредили-то?
Он шел за Кэри, мелко семеня, и подошвы разношенных сапог, надетых, как подозревала Кэри, на босу ногу, шаркали по паркету.
Темный. Осклизлый будто… а вот и грязный саван, под которым скрыт любимый клавесин леди Эдганг… каминная решетка исчезла, и полка опустела. Охотничий зал лишился звериных голов. Некогда они пугали Кэри… и столик для ломбера ушел… козетка времен третьего Короля… стулья стоят, но побуревшая обивка вспорота.
– Кто еще есть в доме?
Кэри остановилась в игровой гостиной, с непонятным себе самой раздражением отметив, что и здесь мебели было много меньше, нежели обычно. И канделябры ониксовые пропали… не только они. Из этого дома вынесли все, что еще представляло хоть какую-то ценность.
– Так это… я… и еще Мирна…
…древняя полуслепая повариха, которую держали в доме из милости.
– И Шанта, если ее помните…
Кэри помнила. Рыжая девица с выпученными глазами и вечно приоткрытым ртом. Шанта плохо говорила, была медлительна и порой забывала, что должна сделать, и это злило экономку. Но работу Шанта выполняла старательно.
– Остальные-то, – Грейтон поставил фонарь на полку, – иные места нашли… а кто в деревню вернулся. Нам-то некуда. Вот и сторожим дом… уж думали, вы вовсе про нас забыли.
Забыла. И будучи счастливой, вспомнила бы нескоро.
– Мы-то вещички которые, леди, так попрятали… а иные забрали. Кредиторы-с… с бумагами явились, и… мы вам писали.
Только Кэри не получала писем.
– Слышали, леди, вы замуж вышли…
– Леди, – лакей, сопровождавший ее, обратил на себя внимание, – вы собираетесь остаться здесь?
– Собираюсь, – ответила Кэри. – Остаться. Здесь.
Не в собственных комнатах под крышей, тот этаж вовсе выстыл.
Холодный дом, обиженный. И Кэри чувствует перед ним вину. Забыла. Бросила. И вот вернулась.
В покоях леди Эдганг Грейтон, переодевшийся в старый костюм, разжег камин. И сонная Шанти, зевая, потягиваясь, медленно перестлала кровать.
Кэри принесли холодное молоко и холодный же хлеб.
Грелку.
И еще одно одеяло, от которого неуловимо пахло дымом.
– Теплее будет, – сказал Грейтон, втихую погрозив Шанти кулаком.
Помогли раздеться. И платье отправилось в пустую гардеробную. Холодно. Несмотря на камин, обернутую тонкой тканью грелку и одеяла. Холод идет изнутри, он принесен с поля, и Кэри все-таки плачет, хотя обещала себе, что плакать не станет, но все равно… скулит, вцепившись в подушку, от которой несет пылью и слежавшимся пером.
Надо будет вытащить все перины и подушки на улицу, проветрить. Белье перестирать. Отскоблить полы и натереть воском. Столяра пригласить, чтобы посмотрел, что можно будет сделать с мебелью, окнами…
Старый дом оживет, если Кэри постарается. А она постарается. Что ей еще остается делать?
Уснула она, когда небо за окном стало бледно-серым, войлочным. И во сне шла по темному коридору, сама приговаривая:
– Раз-два-три-четыре-пять… я иду тебя искать.
Но тот, за кем она шла, прятался, и обиженный дом спешил ему подыграть. Он выставлял дверь за дверью, и Кэри, устав искать, расплакалась.
Проснулась она в слезах.
А камин погас, и комната вновь выстыла. В кувшине для умывания вода подернулась тонкой корочкой льда. Свежая сорочка едва ли не хрустела, а платье вчерашнее, и надо бы отправить кого-то за вещами… Кэри прикусила губу, чтобы вновь не разреветься.
Пустая столовая.
И огромный стол из черного дуба, протянувшийся вдоль узких окон. Окна затянуты инеем, а на подоконниках лед лежит, укрывая квадратные горшки с мертвой геранью. Стул лишь один, массивный, с широкими подлокотниками и резною спинкой, жесткий до неимоверности.
– Леди, с добрым утром. – Грейтон подает завтрак сам.
Подгоревшие тосты, кажется, из вчерашнего хлеба. Омлет. И варенье, которое успело засахариться. Слабый чай с острым запахом дыма. И слегка подкисшее молоко.
Тишина.
Столовая огромна, и в ней Кэри вновь ощущает собственную ничтожность.
И страх. Призраки собрались за ее спиной. Еще немного, и раздастся хрипловатый голос леди Эдганг… или смех отца… Сверра шепот… точно, шепот.
Нет, всего-навсего горничная вошла, она шаркает ногами и, грузная, располневшая вдвое за прошлый год, пыхтит. Ее лицо красно от натуги. На вытянутых руках она держит начищенный поднос, верно извлеченный Грейтоном из тайника, а на подносе одиноко белеет визитная карточка.
Шанти останавливается у кресла и, шумно выдохнув, говорит:
– Вас это… ждут… давно ужо. – Она отчаянно краснеет.
Прежде Шанти не выпускали к гостям, даже когда леди Эдганг вынуждена была рассчитать большинство слуг, все одно не выпускали. Слишком она была некрасива, груба.
А карточка знакомая.
Брокк.
– Давно? – Холодное серебро, а бумага теплая, и запах его сохранила.
– С ночи, – пожаловалась Шанти.
Грейтон погрозил ей сухим кулачком и поспешно добавил:
– Ваш супруг отказался уходить. И будить вас не велел.
Надо же, какая вдруг забота. Горько.
Зачем он пришел?
Объясниться? Добить словами, слышать которые Кэри не желает? И сказаться бы больной, спрятаться в пустой стылой комнате.
– И где он?
Нельзя прятаться всю оставшуюся жизнь. И Кэри поднялась, надеясь, что выглядит не слишком жалко. Жалости она не потерпит.
…гостиная в пурпурных тонах, некогда роскошная, с тяжеловесной мебелью, вишневыми шпалерами и камином мраморной облицовки. Камин сохранился, но мрамор пожелтел, картины исчезли, оставив на ткани обоев темные характерные прямоугольники. Поблек пурпур, а тяжелые гардины пропылились. Из мебели остался низкий столик, который обжила дюжина глазурованных ваз, и пара кресел, заботливо укрытых чехлами.
Брокк спал.
Он сидел, повернувшись к окну, вытянув длинные ноги, почти упираясь ими в гардины. Мерз во сне и обнял себя, съехал как-то, и поза наверняка была неудобна.
Устал, должно быть.
Он подолгу мог обходиться без сна. И зачастую засиживался в мастерской допоздна, а когда Кэри случалось задремывать, накрывал ее пледом. Он специально купил клетчатый лоскутный плед и подушку смешную, с кисточками.
Тогда ей виделся в этом подарке скрытый смысл… она во всем видела скрытый смысл.
– Здравствуй, – сказала Кэри с порога, осторожно притворив дверь.
По дому гуляли сквозняки.
А Брокк, проснувшись, потянулся, скривился и руку больную прижал к боку. Ноет опять? Ему нельзя перемерзать. И отдыхать надо больше, но он же не послушает.
– Здравствуй, – сиплый мягкий голос.
И взгляд такой, что…
– Зачем ты пришел?
…чтобы сделать ей больно? Сказать, что ему очень жаль, что следовало бы решиться на разговор раньше, что Лэрдис…
От этого имени скулы свело.
– Поговорить. – Брокк растирал искалеченную руку, пальцы ее застыли полураскрытыми, и большой нервно подергивался. – Если у тебя найдется время.
– А если нет?
– Подожду, когда появится. – Ему все-таки удалось сжать кулак.
– И как долго собираешься ждать?
– Столько, сколько понадобится. – Брокк потер переносицу и поднялся: – Кэри… пожалуйста, позволь мне все объяснить.
Чехол был грязен, и Кэри не решилась сесть в кресло, она встала за ним, положив руки на спинку. Наверное, все выглядит так, будто она прячется за креслом от Брокка… и да, она прячется.
– Я тебя слушаю, – голос все-таки дрогнул.
Тишина.
Старый дом следит пустыми глазами окон, впервые взгляд его обращен вовнутрь. И заиндевевшие веки гардин складками пошли, морщинами, вздрагивают на сквозняке, словно дом пытается очнуться от годового сна.
– Ты не можешь здесь оставаться. – Брокк обвел взглядом комнату.
– Почему?
– Потому что этот дом непригоден для жизни.
– Да, пожалуй, я слишком долго не уделяла ему должного внимания. Придется исправлять. – Под тонким саваном чехла пальцы ощущают резьбу. Рисунок из листьев и грубоватых цветов, кажется, прежде они были покрыты позолотой.
…золота в доме не осталось.
– Пожалуйста, Кэри, вернись. Я понимаю, что ты обижена и что у тебя есть на то все причины…
Есть. И он замолкает, не решаясь озвучить имя этой причины, а Кэри не спешит помогать. Если она откроет рот, то снова разрыдается.
Не сейчас.
– Все получилось глупо. Нелепо. И я не знал, что Лэрдис летит… проклятье, да я в жизни не дал бы разрешения. Понятия не имею, как она попала на борт и… – Он говорил, запинался, злился.
Перчатки стянул.
Рубашка измялась, а на левом рукаве проступили бурые пятна, не масла, но крови с живым железом смешанной. И рукав этот мокрый облепил темные жилы механической руки.
– Высаживать было поздно, мы уже поднялись… и я не знаю, что на самом деле ей нужно.
– Ты.
– Мне это, конечно, льстит, но я не настолько наивен, чтобы снова ей поверить. – Брокк опустился в кресло и, прижав пальцы к вискам, пожаловался: – Голова болит.
От нервов, от переутомления.
И наверняка он тоже провел ночь без сна… если в этом кресле. В кресле спать неудобно.
Голоден?
Наверняка. Устал безумно. Кэри помнит, каким он возвращался с испытаний и как порой задремывал во время ужина. Однажды и вовсе уснул, положив голову на скрещенные руки, так и не дождавшись жаркого.
Забавный. Родной… чужой, и обманываться не следует.
– Вернись. Пожалуйста.
– Зачем?
Молчание. И Брокк хмурится. Трет покрасневшие глаза, и на щеке прорезаются пятна живого железа, которые, впрочем, исчезают быстро.
– Кэри…
Нервы-нити.
Сквозняк по ногам. И руки озябли, покраснели… на ярмарке она тоже замерзла, и Брокк купил альвийский кувшин из бледно-розового дерева. Внутри кувшина горела свеча, и стенки его тонкие светились. Они становились горячими, и Кэри грела руки.
Брокк сказал, что тепла хватит для двоих, и накрыл ее ладони своими. На железных пальцах его таял снег, точно они и вправду были живыми.
– Уходи. – Она отступила от кресла, задев стол, и вазы закачались, задребезжали сухо, касаясь друг друга стенками. Старые, треснувшие. – Уходи и перестань меня мучить.
– Нет.
Он стоял по ту сторону стола, скрестив руки на груди.
– Не перестанешь?
– Не уйду. Кэри, я твой муж и…
– О, неужели ты вспомнил? – болезненный нервный смешок.
– Я не забывал. Кэри, произошло недоразумение, которое я исправлю. Обещаю.
– Исправишь? Как исправишь?
Сотрет вчерашний день? Перепишет наново?
Молчит.
– Это был мой полет. А ты отдал его ей.
По старой вазе беззвучно расползается трещина. По белому и по синему, раскалывая рисованные цветы. От горлышка и до дна.
Еще немного, и рассыплется ваза пополам.
Наверное, следует замолчать, но Кэри устала притворяться. И вазу поднимает, сжимает, в тщетной попытке остановить неизбежное. Глина хрустит, и трещина расползается быстрее.
– Наверное, я сама виновата. Ты изначально был со мной предельно откровенен. Но мне казалось, что я могу стать не только другом. Я хотела… Дита просила тебя не торопить. Набраться терпения.
Слушает. Если бы прервал, словом ли, жестом, Кэри замолчала бы. А он стоял, скрестив руки, смотрел сверху вниз, хмурый раздраженный и… виноватый?
– И я ждала. Целый год ждала, пока ты наконец заметишь… дура, да?
Ваза разваливается на две половинки.
– Я делала все, чтобы понравиться тебе, разве что в постель не забралась. Думала… честно, думала. Но побоялась, что ты меня прогонишь. Этого я бы точно не пережила.
Горло дерет, не то от ночных слез, не то от простуды. В доме часты сквозняки, и, наверное, простудиться легко… конечно же в этом дело. И горячее молоко спасет.
Горячее молоко и толика меда – хорошее лекарство от бед.
– Всякий раз, стоило мне подойти чуть ближе, как ты находил предлог, чтобы отступить. Почему? Хотя теперь я понимаю почему.
Слова в пустоту. В мертвенную тишину, которую и дом опасается нарушить. Он следит за Кэри, с насмешкою ли, с презрением, с надеждой, цепляясь за нее, последнее имя на родовом гобелене.
Пыталась убежать? Бежать больше некуда.
– Ты обвинял меня в том, чего я не делала… а стоило появиться ей, и ты ее простил.
– Нет.
– Я видела вас…
– Я помог ей спуститься и только.
Хорошее воспитание. Его растреклятое хорошее воспитание, от которого никуда не деться. Манеры. Вежливость.
– Знаешь, вчера я поняла, насколько смешно выгляжу, пытаясь угнаться за тобой… – Ваза в руках рассыпалась, падала песком сквозь стиснутые пальцы, красно-белой трухой. – Не хочу больше. Не буду. Я хотела обратиться к Королю…
– Зачем?
– Чтобы признал наш брак недействительным…
Губа дернулась, обнажая клыки.
– Но потом подумала, что в этом нет нужды. Ты прав… мы будем жить как принято. Каждый за себя. Я не стану мешать тебе. Ты не станешь мешать мне. Идеальный брак.
– И что ты собираешься делать? – низкий рокочущий голос.
Воротничок трещит, темный пиджак расходится по швам, пусть Брокк и пытается сдержать превращение.
– Для начала приведу дом в порядок…
Он спрашивал вовсе не о доме. И Кэри, не сводя взгляда – бледные глаза, воспаленные, – отвечает:
– Найду кого-нибудь, кто не будет настолько ко мне безразличен.
Живое железо рвануло, выворачивая Брокка наизнанку, с хрустом разорвалась ткань.
Пес был… страшен.
И красив.
Он возвышался, вздыбив гриву из тонких четырехгранных игл, а тусклое зимнее солнце рисовало на серебряной чешуе узоры.
Кэри протянула руку, и пес шагнул.
Попытался.
Он покачнулся и взвыл, поджимая под брюхо короткую, изуродованную лапу. Металлические пальцы человеческой руки, нелепые в этом обличье, судорожно дернулись, точно пес пытался уцепиться за воздух. Он начал заваливаться набок и все же устоял.
Опустил шею.
Зарычал глухо. А рычание перешло в вой.
– Все хорошо. – Кэри шагнула к нему и обняла. – Не спеши… все хорошо.
Он пятился, изгибаясь, пока не уперся в камин.
– Ты знаешь, ты очень теплый… горячий…
Раскаленный. И чешуя сухая, твердая как камень… или металл. Пахнет металлом.
Маслом.
Кровью самую малость. Сменившееся обличье рвет тонкие связи с механической рукой, и по железному остову стекают бурые капли, падают на пол.
– Больно? – Кэри проводит по широкому носу, где иглы мягкие. – Конечно, больно… глупый вопрос, да?
Это не жалость. И Брокк садится, теперь он возвышается над нею, и, пытаясь сгладить разницу, изгибает шею, тычется влажным носом в ладонь.
– Не хочу, чтобы тебе было больно. – Сложно оторвать руку.
И еще сложнее отступить.
– Для меня и раньше не имело значения, что ты… ты не калека… ты сильнее многих, но… ты себе не веришь. – Она пятится, наступая на осколки вазы, которую выронила. – И сейчас ничего не изменилось.
Не рычит – поскуливает и вытягивается на полу, обвивая хвостом здоровую лапу.
– Точнее, изменилось, но… не потому, что у тебя нет руки.
Он положил массивную голову с выпуклым лбом и характерной на нем отметиной. Смотрит внимательно, следит за каждым движением Кэри. И взгляд его смущает.
– Я просто устала тебя ждать, Брокк. Ты был так убежден, что рано или поздно я тебя брошу… пускай. И нет, я глупость сказала, извини, я не собираюсь никого себе искать. Во всяком случае в ближайшем будущем. Но и в твой дом я тоже не вернусь. Хватит.
Дверная ручка была липкой.
– Я пошлю кого-нибудь за одеждой…
Пес зарычал.
– И я буду рада, если ты как-нибудь еще заглянешь… в гости.
У нее получилось закрыть дверь и не расплакаться.
Брокк ушел. Почему-то Кэри ждала, что он все же останется, а он ушел.
Цветок принесли на следующий день. Топазовую орхидею с тонкими полупрозрачными лепестками.
…и черную, ониксовую, в пару к ней.
…заводного какаду, который сторожил шкатулку с шоколадными конфетами в золоченой фольге. И стоило прикоснуться к нему, вздрагивал, расправлял крылья и, нахохлившись, произносил хриплым ломким голосом:
– Кэр-р-ри… вернись домой.
Попугай наклонял голову и смотрел янтарным глазом.
– Вер-р-рнись, Кэри, – повторял он, щелкая клювом.
Какаду нравилось бродить по туалетному столику, постукивая по склянкам. Склянки звенели, и попугай замирал, вслушиваясь в звон их с явным наслаждением. Он был чересчур умен для игрушки.
Приносили газеты, но их Кэри отправляла в камин, не читая.
Дом же оживал.
Он избавлялся от пыли, грязи и остатков позолоты. Чистили трубы. Чинили паркет. Сдирали со стен старые обои, а с ними отходила давным-давно отсыревшая штукатурка. Обламывалась она лоскутами, словно старая кожа сползала с ран, выставляя красное кирпичное нутро дома. И Кэри жалела его, старика, которому все же хотелось жить.
Она понимала и желание его.
И страхи.
Уверяла, что все будет хорошо… и приносила для какаду лесные орехи. Садилась рядом, подсовывала по одному. И нахохлившаяся птица брала орех когтистою лапой, подносила то к одному, то к другому стеклянному глазу, разглядывая придирчиво. Не обнаружив изъяна, какаду раскрывал стальной клюв, совал орех и с хрустом раскалывал. Падала скорлупа, а ядро попугай ронял на протянутую руку Кэри, приговаривая:
– Вер-р-рнись.
– Ты же понимаешь, – Кэри больше не с кем было поговорить, кроме этого странного, все-таки слишком живого существа, – я не могу вернуться.
Какаду подбирался к краю столика и вытягивал шею. Желтый хохолок на его голове раскрывался веером, а клюв опасно щелкал.
– Если я вернусь, все пойдет как прежде. Он успокоится, и… и я так не хочу.
Клюв прихватывал за палец, но осторожно. Какаду сжимал палец и отпускал.
Вздыхал.
Цокал клювом.
– Я… знаешь, я больше не злюсь на него, но мне было больно… то есть я понимаю, чего он боится. Я не выдержу, наверное, если опять будет так больно. И лучше, если каждый из нас…
Не лучше.
Пустые ночи. Суетливые дни, заполненные делами.
…каталоги с мебелью.
Обои, шпалеры и гобелены. Старые сокровища, которые во многом и сокровищами не были, но нуждались в ревизии. Полы, двери, камины… тысячи и тысячи мелочей. Но все равно их недостаточно, чтобы избавить от одиночества. К концу дня накатывала усталость, и Кэри, без сил падая в постель, тянулась к какаду. Тот оживал и хриплым проникновенным голосом просил:
– Вернись.
– Скажи уже что-нибудь другое, а? А лучше я… сегодня мы добрались до чайной гостиной. В ней некогда леди Эдганг собиралась с подругами, давно, еще когда у нее оставались подруги, а потом сидела одна. Это страшно на самом деле – одиночество. Я только сейчас стала понимать, насколько страшно.
Попугай перебирался на изголовье кровати и, крылья расправив, кланялся, просил:
– Дай ор-р-решка, Кэр-р-ри…
– Держи.
Брал осторожно, лапой, балансируя на одной и удерживаясь не иначе как чудом.
– Благодар-р-рствую. – Он церемонно кланялся и повторял: – Вер-р-рнись.
– Вернусь, наверное. Или нет. Я не знаю. Я смотрела на эту гостиную, и… я видела себя в ней. Представляешь? Не ее, но себя. Вот сижу, пью чай… одна. Всегда одна. Смотрю на картины или в окно. Или пламенем любуюсь. Книги читаю. Хотя нет, книги читают в библиотеке… ее почти и не разворовали. Впрочем, все более-менее ценное еще отец продал. Или Сверр? Не важно. Главное, она в этом доме сошла с ума от одиночества и ревности.
Какаду слушал внимательно и орех разглядывал.
– И я боюсь, что стану такой же. Я не хочу. Я не знаю, как мне быть…
– Вер-р-рнись, – подсказывал попугай.
И Кэри отвечала привычное:
– Нет.
А потом ее украли…
Обычный вечер. Сон, который долго не шел. И попугай, придремавший на подоконнике, взъерошенный, нахохлившийся, он выглядел спящим. Но стоило Кэри пошевелиться, как попугай вздрагивал. К счастью, молчал.
Она же ворочалась с боку на бок, и перина казалась жесткой, комковатой. И постельное белье все еще пахло плесенью, пусть его и проветривали минимум трижды. Мешала подушка, одеяло, сама ночная сорочка, сбившаяся, спеленавшая ноги Кэри.
Хотелось пить.
И не хотелось. Сбежать. Спрятаться. Страх был иррационален, и Кэри заставляла себя лежать в постели, повторяя ненавистную считалочку.
– Раз-два-три-четыре-пять…
Сон навалился, смял, и Кэри едва не задохнулась. Она падала куда-то долго, бесконечно, понимая, что падение вот-вот перейдет в полет, но не умея раскрыть крылья. И голос какаду звал:
– Вер-р-рнись.
Глупость. Как она может вернуться из пропасти?
Упасть не позволили, выдернув из сна рывком, но лишь затем, чтобы сунуть под нос тряпку с острым аптечным запахом. От него закружилась голова, Кэри пыталась отстраниться. Ей не позволили. И руки, которые тряпку удерживали, оттолкнуть не удалось.
Крепкие руки.
Надежные. Они подхватили Кэри, и кто-то, должно быть хитрый какаду, сказал:
– Не бойся.
