Екатерина Лесина
Знак его любви

Суку возьму. Определенно суку, вон ту, с медово-желтой в мелких завитках шерсткой и подслеповатыми, только-только начавшими открываться глазами. Я ее еще в прошлый раз заприметил, а вот теперь уверился - если кого и брать, то ее. Свернулась в углу корзины и жует лапу, сосредоточенно так, целеустремленно. Иголочки усов подрагивают, из беззубой пасти текут ниточки слюны, и щенуха сердито ворчит.

  - Ух ты какая, - Харм поднял желтую за загривок, та выпустила лапу и заворчала громче, отчетливее. - Свирепая... уверен?

  - Уверен.

  - Так это, может, погодь пока? Ну, с недельку-другую, а то ж малая еще, подохнет.

  - Не подохнет.

  - Ну, сам гляди, на вот, - сунул в руки и отвернулся.

  Теплое круглое тельце ворочается в ладонях, трется мокрым носом о пальцы, повизгивает, пахнет молоком и свежим сеном.

  - Ты тока это, - не выдерживает Харм в воротах. - Сразу-то не клейми, а?

  Не могу: обычай есть обычай.

  Свеча. Горячие капли белого воска стекают на салфетку. Наливаясь жаром, белеет и перстень-печать, щенуха лежит рядом, водит со стороны в сторону лобастой головенкой, принюхивается. Секундная жалость, бесполезная и привычная - может, и вправду погодить следовало? - захват пальцами шеи, чтобы не крутилась, прикосновение железом, визг и вонь паленой шерсти.

  Клеймо вышло ровным, аккуратным, и знак четко виден.

  - Все уже, все, не визжи... заживет. Как же назвать-то тебя, а?

  В этом году весна запаздывала, ждали и боялись, сами не зная, чего больше - того, что все ж таки задерживается чересчур уж сильно, и вот-вот сев пропустится, а потом и жатва, или того, что нагрянет. Нагрянут.

  Каждое утро Исхийя выходил во двор, щурился на солнце, прикладывая полированный глядельный камушек то к левому, то к правому глазу, знак на лбу тер, расчесывая до красноты, вздыхал, дергал себя за куцую бороденку и мелом добавлял на щите черту. И торопливо, почти бегом, скрывался в доме: это чтобы людей не видеть и не слышать.

  Запаздывала весна. Уже на ден пятнадцать как запаздывала. И сегодня небо серо-войлочное, плотное, солнышка-то не видать почти, зябко. А Исхийя все глядит и глядит, Пастушьи ворота выискивая. Чего смотреть, когда и так понятно - не будет сегодня весны.

  Может, завтра свезет?

  - А в Мальчицах уже, - зашептала Барвиниха. - Седмицу как...

  - Откуда знаешь? - Вячка передвинулся поближе, похлопал себя по бокам, подпрыгнул, согреваясь. Люди зашикали - всем-то холодно, не ему одному, а Исхийя сегодня что-то совсем уж завозился.

  - Мне Алышка казала. Намедни былась, ихнюю ж девку за Курчана сватать хотели.

  Вячка кивнул - ясное дело, хотели, деревня-то большая, крепкая, за сорок дворов, а если и с хуторами, то и вдвое будет, и в другой какой год за радость было бы пойти, но какая ж свадьба, когда весна запаздывает? А вдруг с Пастухом что случилось?

  А Барвиниха прямо в ухо горячо зашептала.

  - И взяли-то, взяли только Лутку-рыбака...

  Одного? Редко так бывает, обычно двоих-троих, а тут... поневоле начинаешь думать, что скорей бы уже, и тягомотно ждать.

  Исхийся, спрятав стеклышко в мешочек, а мешочек в карман, заковылял к расписанному меловыми черточками щиту, но новую не добавил, а, уперши взгляд в мерзлую землю, произнес:

  - Все... не придут в этом годе... самим надобно.

  - Ох ты ж мамочка моя! - заголосила Барвиниха. Бабы подхватили, и дети с ними, и редкие, приблудившиеся собаки тоже. Мужики расходились молча, стараясь не встречаться взглядами.

  - Сидеть. Кому сказал, сидеть! Вот так, умница. А теперь лежать. И не рычи, не рычи, ишь, свирепая... не нравится тебе дрессура? На свободу тянет? Ветер-то весной пахнет, чуешь, чуешь, девочка моя... кровь не обмануть. Ну уж нет. Лежать! Рано тебе вниз. На вот лучше, заслужила. Ешь, моя родная, ешь... привыкай ко вкусу. И не скребись, зажил уже твой знак, зарубцевался. Да, да, у меня такой же. Он всех метит...

  Собрались, как заведено, в доме старосты, тот загодя приготовил холщовый мешок, сбоку которого виднелась свежая латка.

  - Мыши погрызли, - пояснил Исхийя, поглаживая пыльную ткань, натянувшуюся, обрисовывающую ровные кругляши камней. - Давно это... не проводили.

  Давно, годков пятнадцать уже, а то и больше. Вячка обряда сам и не помнил, не участвовал, от отца слышал, тот-то любил поднапустить страху про то, как тяжко без Пастухов. Вячка слушал и не верил - как это тяжко? Вот ждать их приходу по-настоящему тяжко, гадать, кого выберут, трястись, звонкий собачий лай заслышав, и голос Пастуха, тихий вроде, но каждое словечко различимо. Правда с людьми Пастух никогда не говорил, брезговал видать, а вот суку свою - здоровую, клыкастую, черного окрасу с рыжими подпалинами на груди и брюхе - любил. А Вячка ненавидел, крепко и обоих. Казалось, что ненавидел, теперь же вот...

  - Седай, - Михаль подвинулся. Места в избе и вправду маловато, разрослась деревня, с каждого двора по человеку и вот уже не повернуться.

  Последним явился Алшын-мельник, кивнул и, стянув шапку и тулуп, кое-как примостился на краю лавки. Исхийя же поднялся, откашлялся и заговорил.

  - Знамо... милости лишившись... во грехах погрязши, Вышнего прогневили... - он запинался на каждом слове и, казалось, древняя фраза будет тянуться бесконечно. - Отвергли руку, милость дарующую...

  Никто не перебивал. Ждали. Слева сопел, давя в себе кашель, Иштван, справа ерзал на лавке Михаль.

  - И да простятся нам грехи наши... и да пребудет Новейший Завет, завет Крови, не во искупление пролившейся, но в знак любви.

  Первым тянул мельник, вытащил черный, ничего не сказал - положил на стол перед собою. Ну а дальше как-то просто пошло, белый, опять белый, и снова... черный... два белых, черный. Опять черный. И опять.

  Тяжко дастся в этом году весна, уж лучше бы пришли.

  Вячка сунул руку в пыльную, отчетливо пованивающую навозом утробу безо всякого страха, правда, долго не мог уцепить неожиданно скользкий гладыш, а потом, поймав-таки и вытащив - разжать пальцы.

  Белый. И сердце заколотилось, застучало, стыдливо и радостно.

  ... на кого рычишь? На кого скалишься? У... злющая. Укусить хочешь? На, кусай. Крепче, крепче зубы жми, эта рука, та самая, которая клеймо поставила. Помнишь? Конечно, помнишь, ты же умная, я тебя сразу заприметил. Что глядишь-то? Или кусай или не кусай. Лижешься. А вот это ни к чему... Любишь, только ты и любишь. Хвостом виляешь... к следующей весне уже пойдем, нельзя их там одних надолго... Пастух да не бросит стадо свое. А они мои, меченные. Все мы тут меченные, Его любовью связанные, порой, веришь, думаю, что лучше б этот мир подох. Ладно, не слушай, не о том говорю, о Нем рассказать бы надо, только в другой раз... в другой, сказал. Лежать! У, бесова твоя душа, играться хочешь? Ну давай, пока можешь. Ищи... да, вот-вот такой же запах ищи. Тренируй нюх.

  Стылая земля с серым, плесневым налетом: не лед и не снег, среднее нечто - перемертвие.

  - Эх, - Исхийя, опустившись на колени, принялся разгребать сизые прорезанные крупными порами кучки и сыпкую с мелкими комочками-камушками землю. - Эх, было время...

  Замолчал. Глянул снизу вверх, нахмурился. Помогать же надо, вот и помогали, кто землю чистит, а Вячке выпало перемертвия носить за границу круга. Белые и черные камни в лунном свете поблескивали одинаково, неразличимо по цвету и ярко, так, что хоть глаза прикрывай. Только не гоже от знака закрываться.

  - Было время, когда не было ни Отары Его, ни Пастухов, ни Псов... - бормотал Исхийя. Его слушали, внимательно, с почтением.

  Носить помогал мельник, прихватывал края рогожи, подымал осторожно, чтоб не рассыпать ни крупинки, и тогда, кивнув, пятился в темень, нащупывая ногами прежние следы. Работали молча, и постепенно в центре поля разрасталось черное пятно чистой земли.

  - Люди сами по себе жили, весна вот наступала и для всех одинаково, и платить за нее не было нужды...

  - Мне дед то же говорил, - шепнул Алшын, помогая вытряхнуть рогожу. За кругом перемертвия было больше, темное, сухое и колючее оно походило на куски известняка, которые заречцы возили на торг, или соляные сланцы еще, но от тех хоть польза была, а это... мерзь. Нечисть и та ступать сторонилась.

  - И потому брали безмерно, - голос Исхийи долетал и сюда, на окраину поля, ничуть не приглушенный, скрипучий, сердитый. - Лишь бы побольше, себе и детям своим, и внукам... и у земли, и у мира, и у других людей брали, и воевать ходили...

  Вячка против воли вслушивался в знакомые слова, они не менялись, кто бы ни рассказывал Историю: дед ли, кривой, окосевший и почти не слезавший с печи, но все норовивший уйти, чтоб не заминать остальным, а отец не разрешал; отец про судьбу толковал и про то, что Псы сами найдут, кого забрать. А как деда не стало, то отец рассказывал, и тоже теми же словами, что и Исхийся сейчас, про кровь, что лилась бездумно, про жизни, что уходили из мира вместе с силами и про то, что однажды мир заболел.

  ...умирал мир, синеглазая, а мы и не замечали, жили, как придется... неплохо, жили, бестолково только. Весна праздником была, и лето, и даже зима в радость. А потом однажды она затянулась, и не зима даже, зима - это когда снег и мороз, а тут вроде и солнышко светит, а снег себе лежит, и лед на реках. Лед есть, а рыбы нету, и зверя, и птицы, и вообще ничего, ни травиночки. Скалишься вот, весело тебе, а на самом деле страшно очень... неделю весны нету, другую... и вдруг как-то понимать стали, что это все, конец... лежи, лежи, куда лезешь? Место! Вот так, синеглазая, слушай, я всем это рассказываю, чтоб знали. Откуда Он появился? Пришел. Может, и вправду Богом был, а может, человеком, которого угораздило понять... придумать.

  - Тогда отдало море мертвых, бывших в нем... и судим был каждый по делам его, в книге Его записанных, и даровано прощение, - Исхийя стоял в центре круга - черная, очищенная от перемертвия земля слабо дышала жизнью. Руки старосты дрожали и Вячка вяло подумал, что надо бы другого выбрать, стар уже Исхийя, а ну как не управится?

  Стыдно стало за мысли такие. Управится, на то и староста, а не сумеет - другие помогут.

  - И отпущены были мертвые, и создал Он новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И сказал: я есм Алфа и Омега...

  - Алфа и Омега, - зашептал Михаль, сжимая скользкую рукоять серпа.

  - ...начало и конец...

  Вячка проговаривал старинные слова, тоже шепотом, а выходило громко и оттого страшно.

  -... я есм любовь. Мир - плоть моя, кровью агнцев насыщаемая, дабы насытить прочих.

  Исхийя, как и положено старосте, начал: один удар и знакомый, сытный запах отдаваемой жизни. Старуха с Михалева двора - угораздило ж черный вытянуть - повалилась на землю. И Вячка, зажмурившись, вогнал лезвие ножа в спину своего Агнца. Хрустнуло. А девка и не дернулась даже, стоит себе, пялится в ночь слепыми с сонных чар глазами. И боязно, и торопиться надо - по пальцам теплое бежит, льется зазря, не на землю. Вячка ударил еще раз и толкнул от себя, а когда упала, перевернул и, примерившись, резанул по горлу, по обычаю. Захрипела-таки, застонала. Ничего, воздастся ей, там, в ином мире, у престола Его. А тут что? Кто она? Приблуда ничейная, безродная, некому о ней жалеть... некому.

  А руки-то дрожат.

  - Сие есть кровь наша, Новейшего Завета, за многих изливаемая, - сиплым голосом продолжал говорить Исхийя. - Так написано и так исполнено. По слову Его, по знаку Его.

  Знак и вправду пока еще виднелся на узком девичьем лбу, четкий, старательно прорисованный, он бледнел, а ночь наоборот наливалась тяжелой чернотой, прорезаясь запахами и звуками.

  Возвращались вместе, а вроде как наособицу, стараясь не глядеть друг на друга, стараясь не думать о том, что - а ну как да не поможет? Вдруг да ни одного, истинно любовью отмеченного? На жертву определенного? Тогда снова придется собираться, мешок пускать, на милость Вышнего уповая, а потом, выбирать, кому из рода в агнцы. И не откажешься, не уйдешь из села - некуда, мир-то един и закон тоже.

  Чудеса? Да не было чудес, ни мертвые не вставали, куда там, слишком их много, чтобы вставать, да и зачем? Кого судить? Кому судить? Он отказался. А мы были слишком напуганы происходящим, да, синеглазая, напуганы... что, не веришь? Собачьи мысли о всемогуществе хозяина? Его тоже всемогущим считали, особенно они... а как иначе? Единственная надежда.

  Стадо да спасется... они его стадо, агнцы, а мы с тобою пастухи, следить поставлены, охранять и сохранять. Резать, поить Его их кровью, как поит Он их земли своей. Возвращать единожды отданное.

  Весна-таки наступила. Очунявшая, подпоенная жизнью земля освободилась от пятен перемертвия, проклюнулась голубыми звездами первоцвета, а потом и другие травы полезли, буйно, споро, спеша подняться и использовать силу.

  - Выгонять пора, - Исхийя мял в руках сочную стрелу медвяника. - И сеять. На девятый день положено, аккурат завтра выходит. Скажи, чтоб сготовились, чтоб все вышли, до единого, что...

  Осекся, сложил в карман растрепанный стебель, собрал с пальцев прилипшие лепестки - корове отдаст - и вздохнул, сгорбился.

  А Вячка решился задать вопрос:

  - А чего не пришел-то?

  Исхийя, смерив настороженным взглядом, дернул себя за бороду, поглядел на рассиневшееся небо и только после этого ответил:

  - А кто его знает-то? Прогневался? Да не гневливый он, я от думаю, что псица его издохла, старая была, а как без собаки-то истинно отмеченных сыскать? Ты смекай, Вячка, смекай, тебе после меня с Пастухом говорить. Только сначала про сев объяви, и про то, чтоб скотину завтра выпустили.

  Выпустят, и сеять пойдут все. И про тех, что на поле остались, ни словом не упомянут, нету их больше, приняла земля с кровью и плотью, всех одиннадцатерых. А Пастух двоих бы взял... или троих, тогда, глядишь, и та приблудная, Вячкиной рукой принесенная, живою бы осталось.

  - Благословение Вышнего на клыках псов его, - добавил Исхийя и коснулся знака на лбу. - Жизнь наша в любви его.

  Любовь, благословение... слова все. К севу готовиться надо, земля-то жирная, жадная, хороший будет урожай, а следующим годом, кто знает, может, и Пастух вернется.

  - Вот-вот, - поддакнул Исхийя, усмехнувшись в бороду. - Может, что и вернется... если повезет.

  Привычный звон в ушах - лопнула пленка, разделяющая миры - и холод. Под ногами, прикрытая тонким налетом перемертвия, теплится жизнь, зима прошла, а она еще теплится.

  - Сколько ж они прошлой весной крови вылили?

  Руда неуверенно машет хвостом, в глаза заглядывает, синеглазая моя, побаивается, не за себя - за меня, преданная девочка. Командую.

  - Ищи. Давай, ищи. Вперед.

  И страшно - справится ли? Сумеет отыскать тех самых, Им отмеченных? Агнцев, кровь которых даст еще немного жизни этому миру.

  За спиною тают врата, и Руда, гавкнув, отбегает. Останавливается, оглядывается.

  - Ищи! Быстро!

  Не привыкла она, чтобы кричал, поджимает хвост и уносится вперед по тропинке. Ничего, первый выход всегда тяжел, и для меня, и для нее, едины ведь. Хорошо еще, если в деревню идти не придется, в лесу оно как-то легче, что ли.

  Повезло. Знак на лбу зачесался - значит, нашла, значит, не ошибся я в прошлом году, выбирая Пса. Значит, повезло ей, если вот так и сразу. Впереди раздается женский визг и Рудин рык, надо спешить, а то упустит еще...

  Не упустила. Молодец, девочка, глажу, сую в пасть мясной катышек - кровь земле, плоть собакам, боль Пастухам, силу тому, кто жизнь дарует. Он отзывается, в наливающихся огнем линиях знака и в нахлынувших волною запахах и оживающей земле. Аз есм любовь. Аз есм жизнь. Аз есм весна.

  И теплая шерсть под дрожащей рукой.

  - Ну что, еще пойдешь?

  Руда заскулила и облизнулась. Нет значит. И хорошо, а то ж спешить надобно, подо мной шесть деревень. Встать, отвернуться, чтоб не видеть, как зарастает землей тело агнца, свистнуть Руде, создать врата. В этом году весна не опоздает.