– Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь? Здоров ли? – спросил Штольц.

– Ох, нет, плохо, брат Андрей, – вздохнув, сказал Обломов, – какое здоровье!

– А что, болен? – спросил заботливо Штольц.

– Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.

Штольц засмеялся.

– Только? – спросил он. – Это ты наспал себе.

– Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».

– Ну, что ж ты?

– Не поеду.

– Отчего же?

– Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку…»

– Что ж? – хладнокровно сказал Штольц. – В Египте ты будешь через две недели, а в Америке через три.

– Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.

– В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?

– Ах!.. – произнес Обломов, махнув рукою.

– Что случилось?

– Да что: жизнь трогает!

– И слава Богу! – сказал Штольц.

– Как слава Богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как, бывало, в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!

– Ты уж слишком – смирен. Что же случилось? – спросил Штольц.

– Два несчастья.

– Какие же?

– Совсем разорился.

– Как так?

– Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то? Захар, Захар!

Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты.

– Какой плут этот староста! – сказал он. – Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.

– Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, – возразил Обломов.

– Да пусть их! – беспечно сказал Штольц. – Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему не выгодно, то и тебе не выгодно: зачем же его держать?

– Вон что выдумал! – говорил Илья Ильич. – В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..

– А ты не знаешь, – перебил Штольц, – в Верхлёве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…

– Ах, Боже мой! – сказал Обломов. – Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы – все пропало! Беда!

Штольц засмеялся.

– Как же не беда? – продолжал Обломов. – Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!

– Да, если это так, конечно, мало проку, – заметил Штольц. – А ты заведи-ка школу в деревне…

– Не рано ли? – сказал Обломов. – Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…

– Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, – чудак! Однако послушай: не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.

– Да, правда; только у меня план еще не весь… – робко заметил Обломов.

– И не нужно никакого! – сказал Штольц. – Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужели еще все не готово? Что ж ты делаешь?

– Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье?

– Какое же?

– С квартиры гонят.

– Как гонят?

– Так: съезжай, говорят, да и только.

– Ну, так что ж?

– Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…

– Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! – с удивлением произнес Штольц. – Кстати, о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму…

– Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось… вот, погоди…

Обломов начал шарить по ящикам.

– Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар!

Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату.

– Где тут две гривны были на столе? вчера я положил…

– Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало…

– Как не лежало! С апельсинов сдачи дали…

– Отдали кому-нибудь, да и забыли, – сказал Захар, поворачиваясь к двери.

Штольц засмеялся.

– Ах вы, обломовцы! – упрекнул он. – Не знают, сколько у них денег в кармане!

– А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? – напомнил Захар.

– Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, – живо обратился Обломов к Штольцу, – я и забыл.

– Зачем ты пускаешь к себе это животное? – заметил Штольц.

– Чего пускать! – вмешался Захар. – Придет, словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…

– Не твое дело, Захар. Поди к себе! – строго заметил Обломов.

– Дай мне лист почтовой бумаги, – спросил Штольц, – записку написать.

– Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… – сказал Обломов.

– Ведь нет ее! Давеча искали, – отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату.

– Клочок какой-нибудь дай! – приставал Штольц.

Обломов поискал на столе: и клочка не было.

– Ну, дай хоть визитную карточку.

– Давно их нет у меня, визитных-то карточек, – сказал Обломов.

– Что это с тобой? – с иронией возразил Штольц. – А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?

– Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать…

– Бывает ли кто-нибудь у тебя?

– Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков…

– Я у тебя и книг не вижу, – сказал Штольц.

– Вот книга! – заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.

– Что такое? – спросил Штольц, посмотрев книгу. – «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?

– Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности: если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.

– Помилуй, Илья! – сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. – Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.

– Правда, Андрей, как ком, – печально отозвался Обломов.

– Да разве сознание есть оправдание?

– Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, – со вздохом заметил Обломов.

– Надо же выйти из этого сна.

– Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит покойно! – с едва заметной горечью заключил он. – Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь?

– Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты…

– Хорошо; пожалуй… – решил Обломов.

– Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь…

– Вот уж и завтра! – начал Обломов, спохватившись. – Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что Бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу… после…

– Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика.

– Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один…

Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.

Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.

– Тебе, кажется, и жить-то лень? – спросил Штольц.

– А что, ведь и то правда: лень, Андрей.

Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.

– Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? – вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. – Да и рубашка наизнанку надета?

Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.

– В самом деле, – смутясь, сознался он. – Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!

– Ах, Илья, Илья! – сказал Штольц. – Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! – закричал он. – Одеваться Илье Ильичу!

– Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать. Потом хотели было…

– Захар, – говорил, не слушая его, Штольц, – давай ему одеваться.

– Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, – охотливо говорил Захар.

– Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?

– Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять потускнели…

– Ну, давай как есть. Мои чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и…

– Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать… ведь я не брит…

– Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я тебя завезу.

– В какие дома мы еще поедем? – горестно воскликнул Обломов. – К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не был.

– Кто это Иван Герасимыч?

– Что служил прежде со мной…

– А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим болваном!

– Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так Бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит…

– Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? – спросил Штольц.

– У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры всё изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!

– Что ж вы делаете?

– Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он курит…

– Ну, а ты?

– Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар.

– Тарантьев, Иван Герасимыч! – говорил Штольц, пожимая плечами. – Ну, одевайся скорей, – торопил он. – А Тарантьеву скажи, как придет, – прибавил он, обращаясь к Захару, – что мы дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…

– Скажу, не забуду, все скажу, – отозвался Захар, – а с обедом как прикажете?

– Съешь его с кем-нибудь на здоровье.

– Слушаю, сударь.

Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегиванье груди.

– Ты еще сапог не надел! – с изумлением сказал Штольц. – Ну, Илья, скорей же, скорей!

– Да куда это? Да зачем? – с тоской говорил Обломов. – Чего я там не видал? Отстал я, не хочется…

– Скорей, скорей! – торопил Штольц.