Глава 2. Где Аврелий Яковлевич вершит волшбу, а тако же совершается душегубство
Люди могут жить долго и счастливо, но как их заставить...
Философский вопрос, конкретного ответу не предполагающий, но меж тем занимающий многие светлые и не очень умы
По дороге Себастьян вновь стошнило.
И Агафий, вздохнув, привстал на козлах:
— Держитеся, княже. Скоренько поедьма.
Он сунул два пальца в рот, а после свистнул так, что каурая лошаденка, в пролетку запряженная, завизжала со страху да не пошла галопом — полетела. И пролетка с нею полетела, с камня да на камень. Себастьяну пришлось вцепиться в борта.
Он думал об одном: как бы не вывалится.
И мысли эти спасали от тянущей боли в животе. Агафий же, стоя на козлах, знай себе, посвистывал, и этак, с переливами, с перекатами…
Кажется, на площади Царедворцев, Себастьян-таки лишился чувств, ибо ничего-то после этой площади и не помнил, и не мог бы сказать, каким таким чудом вовсе не вылетел из несчастной пролетки, и как она сама-то опосля этакой езды уцелела.
Он очнулся у дверей знакомого особняка, удивившись, что стоит сам, пусть и обняв беломраморную и приятно холодную колонну. Над нею, по широкому портику, расхаживала сторожевая горгулья да подвывала тоненько. Она то распахивала короткие драные крылья, то спину по — кошачьи выгибала, то трясла лобастою уродливой башкой и, грозясь незваным гостям страшными карами, драла каменный портик. Звук получался мерзостнейший, и вызывал он такое душевное отторжение, что Себастьяна вновь стошнило, прямо на розовые кусты.
— Эк вас, княже… — сказал кто-то, но кажется, уже не Агафий.
Тот был за спиной, грозил горгулье не то пальцем, не то бляхой королевское особой стражи, главное, что та от бляхи отворачивалась и мяукала.
В дом Себастьяна внесли на руках.
— Э нет, дорогой, не вздумай глаза закатывать, чай не барышня обморочная…
Под нос сунули нечто на редкость вонючее…
— Вот так-то лучше… пальца два в рот сунь… а лучше три, — посоветовал Аврелий Яковлевич, подсовывая медный сияющий таз.
Себастьян совету последовал.
Рвало его насухую…
— Черноволос, — Агафий сунул ведьмаку Себастьянов ботинок. — Во какой!
— Знатный, — Аврелий Яковлевич вытащил веточку с волосами. — Жирный какой… ишь, насосался кровей… ничего… ты, главное, Себастьянушка, помереть не вздумай.
Себастьян собирался было ответить, что скоропостижная кончина в его жизненные планы не входит, но согнулся в очередном приступе рвоты.
В медный таз плюхнулся очередной кроваво — волосяной сгусток.
— Вот так… ладненько… пей, — к губам прижался край глиняной кружки, и Себастьян послушно сделал глоток.
Питье было…
Кислым? Горьким? Перебродившим явно… и острым запахом плесени.
— Пей, будет он мне тут носом крутить, — тяжелая ладонь ведьмака легла на затылок, не позволяя отстраниться. — Давай… за матушку… за батюшку… за родню свою… по глоточку…
Аврелий Яковлевич или издевался, или заботу проявлял, но забота его во многом была сродни издевке. Себастьян глотал питье, которое с каждым глотком становилось все более омерзительным.
И сквозь сладковатый запах ныне отчетливо пробивался крепкий дух падали.
— Вот молодец, а теперь зубы стисни и терпи… сколько сможешь, столько и терпи.
Себастьян подчинился.
Он чувствовал, как ведьмаковское зелье растекается по желудку, по кишкам, как обволакивает их густым, будто масляным слоем. На мгновенье ему стало почти хорошо.
А потом плохо.
Так плохо, как не было никогда в жизни…
— Вот так… правильно… — густой бас Аврелия Яковлевича причинял невыносимые мучения, и Себастьян хотел бы попросить ведьмака помолчать, но для того пришлось бы выпустить тазик.
Его не рвало — его выворачивало наизнанку.
И эта изнанка была утыкана черными крючками…
— Терпи, — Аврелий Яковлевич поднес вторую кружку. — Эту дрянь вымывать надобно… ничего, ты у нас парень крепкий… Агафий, попридержи князя…
Агафий попридержал.
Чтоб его…
Когда Себастьян открыл глаза, светило солнце.
Ярко так светило. Пробивалось сквозь кружевную занавесочку, ложилось кружевом же на широкий подоконник, на листья герани, на белоснежную подушку… Себастьян закрыл глаза.
Он лежал.
Определенно лежал. На спине. Пряменько… и руки на груди скрещены, точно у покойника. Мысль эта категорически Себастьяну не понравилась. Он попытался пошевелиться, однако понял, что не способен.
А что если и вправду за покойника приняли?
Отравили… лечили… а лечение такое, что почище отравы в могилу сведет… вот и…
Нет, если бы в могилу, то лежал бы он не в кровати, а в гробу… да и одеялом навряд ли укрывать стали бы. В гробу да с одеялом неудобно.
Мысль показалась здравой и даже вдохновляющей. И Себастьян вновь глаза открыл. Солнце было ярким, а из приоткрытого окна приятно тянуло сквознячком. Он осознал, что, верно, лежит давно, оттого и тело затекло, занемело. Под пуховым одеялом было жарко, и Себастьян вспотел.
От пота шкура чесалась.
Или не от пота?
— Живой… — раздался над головой знакомый голос, преисполненный удовлетворения. — Эк ты, князюшка, везуч…
Припомнив вчерашний вечер, Себастьян согласился: и вправду везуч, только везение это какое-то кривое.
Меж тем Аврелий Яковлевич поднял Себастьяна, подпихнул под спину подушку, а потом и вторую, преогромную, набитую пухом столь плотно, что подушка эта обрела каменную твердость. Наволочка ее была расшита голубками и незабудками, и Себастьян эту хитрую вышивку чувствовал шкурой, сквозь мокрую ткань рубахи.
— Пей от, Себастьянушка, — в руки Аврелий Яковлевич сунул кружку, огромную, глазурованную и с теми же голубками. — Пей, а после поговорим.
У самого князя кружку удержать не вышло бы. Он и рук-то поднять не в состоянии был, но с ведьмачьей помощью управился и с ними, и с кружкой, и с густым, черным варевом, которое имело отчетливый привкус меди.
Но хоть внутренности не плавило, уже радость.
На самом деле с первого же глотка по крови разлилась приятная теплота. А на последнем Себастьян и кружку сам удержать сумел.
— Живучий ты, — с непонятным восторгом сказал Аврелий Яковлевич.
— Упрекаете?
— Восхищаюсь. Другой бы давно уж лежал бы ровненько, смирненько, как приличному покойнику полагается, а ты знай себе, хвостом крутишь.
Хвост дернулся и выскользнул из-под одеяла, щелкнул по теплой половице.
Нет, умирать Себастьян точно не собирался.
А собирался найти того, кто одарил его этаким подарочком…
— Лежи, — рявкнул Аврелий Яковлевич. — Успеешь еще с подвигами…
— Кто… меня… — голос, однако, был сиплым, севшим. И горло болело невыносимо.
— Это ты мне расскажи, кто тебя и где…
— Когда?
Безумный разговор, но Аврелий Яковлевич понял.
— Думаю, денька два тому… вспоминай, Себастьянушка. С кем ел. Что ел… эта пакость сама собой не родится, она под человека делается, из его собственных волос… волоса… надобно снять, а после изрубить на мелкие куски. И проклясть. Про то уж я тебе подробно сказывать не стану, лишние знания — лишние печали…
Себастьян согласился, что лишние печали ему в нынешней ситуации совершенно ни к чему.
— Одно скажу, что на то не менее десяти ден надобно, — Аврелий Яковлевич отступил от кровати, решив, что ненаследный князь в обозримом будущем не сомлеет. — А держится наговор еще денька этак три… в том его и неудобство.
Значит… две недели… примерно две недели.
Себастьян постарался вспомнить, где был… а где он только не был! И премерзко осознавать, что любой мог бы…
Или нет?
Волосами своими он не разбрасывается, и линять не линяет… и значит, человек, который волосы взял, достаточно близкий… настолько близкий, что явился бы в гости…
И кто являлся в гости в последние-то недели?
Лихо?
Быть того не может!
Нет, конечно, нет… у Лихо нет мотива… а если… являться не обязательно… панна Вильгельмина — хорошая женщина, только не особо умна… и подружки ее… или не подружки?
Допросить бы, кого она в Себастьяновы комнаты запускала…
Панна Вильгельмина запираться не станет.
Не Лихо… конечно, не Лихо… кто-то пробрался, взял волосы… волос, если Аврелий Яковлевич утверждает, что будто бы и одного довольно.
Взял.
Заговорил.
Подлил… подлить тоже непросто, но ничего невозможного… Себастьян в последнее время частенько в кофейню на Залесской улочке наведывается, уж больно там кофий хороший варят, с перцем да кардамоном, с иными приправами. И столик всегда один берет, у окна, чтоб люди проходящие видны были. Интересно ему за людьми наблюдать…
— Тебе повезло, Себастьянушка, — Аврелий Яковлевич придвинул кресло к окошку. Сел, закинув ногу за ногу, из кармана вытащил портсигар.
Закурил.
— Будь ты человеком, я б, конечно, постарался, но… тут уж как боги ссудили бы. Но в постели б надолго оказался… а после всю оставшуюся жизнь питался б овсяными киселями.
Аврелий Яковлевич выглядел утомленным. И на темном его лице морщины проступили глубже, будто и не морщины, но зарубки на мореной древесине.
Глаза запали.
И сосуды красные их прорезали.
— И королевичу спасибо скажи…
— Заговоренный?
Перстень лежал на столике у кровати.
— А то… на нем, небось, через одну вещицы заговоренные… вот тебя и шибануло маленько… не тебя, а тварюку эту… только мне другое интересно. Почему тебя?
Этот вопрос Себастьяна тоже занимал.
Оно, конечно, врагов у него имелось вдосталь, что в Познаньске, что на каторгах, и многие людишки с превеликою охотой выпили б за упокой мятежной княжеской души. Вот только с волосьями возиться… нет, лихой народец к этаким вывертам непривычный.
Ему б попроще чего…
Как в позатом годе, когда повстречали Себастьяна четверо да с гирьками на цепочках…
…семь лет каторги за разбой.
Или три года тому… темный переулок да нож, который о чешую сломался.
Или в тот раз, когда в управление бомбу прислали… бомба, оно куда как проще, понятней…
Аврелий Яковлевич не столько курил, сколько вертел папироску в пальцах, казавшихся на редкость неуклюжими.
— И отчего именно теперь…
— То есть? — силы медленно, но возвращались. И Себастьяну удалось сесть самому. Он стянул пропотевшую рубашку, отер ею плечи и лицо. — Какая разница, когда?
— Может, — согласился Аврелий Яковлевич, — и никакой. А может… может, тебя не просто травили, а убрать хотели, чтоб, значит, под ногами не путался… дело-то такое… полнолуние было…
Ведьмак говорил медленно, подбирая слова, а этаких политесов за ним прежде вовсе не водилось. И оттого неприятно похолодело в груди. Хотя, конечно, может, и не внезапная перемена, случившаяся с Аврелием Яковлевичем, была тому причиной, но банальнейшие сквозняки.
— Убили кого? — облизав сухие губы, поинтересовался Себастьян.
Ответ он знал.
— Убили.
— Кто?
— А мне откудова знать, кто? — Аврелий Яковлевич с немалым раздражением цигаретку смял. — Это ты у нас, мил друг, опора и надежда всея познаньской полиции.
Ведьмак поднялся.
— Ты у нас и выяснишь. Коль уж жив остался…
— Аврелий Яковлевич!
— Чего?
— На меня-то вы чего злитесь? Я-то ничего не сделал…
Аврелий Яковлевич нахмурился, и уголок рта его дернулся, этак недобро дернулся.
— Старею видать… вот и злюся без причины… слухи пошли, Себастьянушка… а это дело такое… и королю неподвластно их остановить. Поговори с крестничком, чтоб поберегся, чтоб не натворил глупостей…
Ведьмак прошелся по комнатушке, которая, надо сказать, была невелика и на диво прелестна. Светлая. Яркая. С мебелью не новой, но весьма солидного вида. Единственно, что солидность эту портило — статуэтки из белого фарфору.
Голубочки.
Кошечки… вот как-то не увязывались у Себастьяна кошечки с характером Аврелия Яковлевича. Он же, подняв статуэтку с каминной полки, повертел, хмыкнул и на место вернул:
— Экономка моя… все уюты наводит… пущай себе…
— Аврелий Яковлевич! — Себастьян попробовал было сидеть сам, без опоры на подушку, и понял, что получается. — Рассказывайте.
Неприятное чувство в груди не исчезло.
И значит, не сквозняки были ему причиной.
— Рассказывать… рассказать-то я расскажу, да только показать — оно всяк быстрей.
И на одеяло упал характерного вида бумажный конверт.
— Аккурат с утреца и вызвали — с… только — только тебя, мил друг, откачал, умыться не успел даже, а тут, нате, пожалте, Аврелий Яковлевич, на место преступления, долг свой обществу, значит, отдать…
Пальцы все еще слушались плохо, и Себастьян несколько раз сжал и разжал кулаки.
Конверт был жестким, из шершавой плотной бумаги с острыми уголками, о которые в прежние времена ему случалось и пальцы резать. В левом углу виднелась лиловая печать полицейского управления. В правом — красная полоса предупреждением, что содержимое сего конверта является государственной тайной, а потому доступно не каждому.
Себастьян провел по полосе большим пальцем и поморщился, обычная процедура ныне показалась на диво болезненной. И кожа на пальце покраснела, вспухла волдырем.
— Это нормально? — он продемонстрировал палец Аврелию Яковлевичу, который лишь плечами пожал да заметил философски:
— А что в нынешнем-то мире нормально?
Из конверта выпал пяток снимков. Видно, делали в спешке, по особому распоряжению… и получились снимки вроде бы и четкими, да в то же время какими-то ненастоящими, что ли?
Не снимки — картинки из театра теней.
Глухой проулок. И кирпичная стена, получившаяся на редкость выразительно. А вот край вывески на этой стене размыт, и сколь Себастьян ни вглядывался, букв не различил.
— Переулок Сапожников, — подсказал Аврелий Яковлевич, вытаскивая очередную цигаретку. Эту он покатал в пальцах, разбивая комки табака. Дунул. Прикусил белую бумагу, вздохнул. — Спокойное местечко… мирное…
Не столь мирное, как Бяла улица, но все же…
Себастьяну доводилось бывать в этом переулке, и он с неудовольствием отметил, что мог бы и сам узнать, без подсказки. По кирпичу, темно — красному, особого винного колера, который встречался лишь на старых улочках Познаньска. По характерному фонарному столбу с желтою табличкой, где выгравировано было имя благодетеля, сей столб поставил, по камням мостовой, круглым, аккуратным.
По витрине на втором снимке.
И флюгере — сапоге на третьем…
Впрочем, ныне его интересовала вовсе не мостовая, и даже не флюгер, каковыми местные сапожники донельзя гордились, сказывая, что будто бы делали эти флюгера в незапамятные времена, по особому разрешению…
Женщина сидела. Пожалуй, на первый взгляд могло показаться, что ей, уже немолодой, стало дурно, вот она и присела прямо в лужу…
Дождей в Познаньске уже недели две как не было. И все мало — мальски приличные лужи высохли. Толька эта, темная, черная почти, появилась не так давно.
И в ней отражалась бляха луны.
Себастьян сглотнул, сдерживая тошноту. Ему случалось повидать всякого. Вспомнился вдруг утопленник, которого месяц тому выудили, а с ним — и ведра два раков, которых санитары разобрали… съедят и не побрезгуют.
Еще шутили, что так оно в природе положено, сначала раки едят человека, а опосля наоборот…
…или та старушка, которая кошек держала, а после померла, сердце прихватило… и нашли ее только на третий день…
…или одержимая, своих детей зарубившая…
Нет, случалось повидать всякого, а потому Себастьян и сам не понял, отчего эта картина, почти мирная, почти пристойная, вызывала в нем столь неоднозначную реакцию.
И он поспешил взять другой снимок.
Лицо крупным планом.
Искаженное страхом, и еще, пожалуй, болью.
Разодранная шея… и не просто разодранная, гортань вырвали…
Живот — дыра. Змеи кишок, стыдливо прикрытые подолом длинной черной юбки.
— Это… не мог быть… человек? — говорить было тяжело, но Себастьян заставил себя пересмотреть снимки.
Лихо…
Не стал бы убивать. Он ведь совестливый. Он первый бы себя на цепь посадил, пойми, что с ним неладно… а ведь не далее как вчера встречались…
Позавчера уже…
Само то время, чтобы плеснуть в кофий заговоренного зелья.
Нет, гнать такие мысли поганой метлой надобно. Лихо никогда бы… ни за что бы… и эту женщину он не убивал. Но кто-то хочет, чтобы подумали именно на него… и ведь подумают.
— Кто ее нашел?
— Дворник, — ответил Аврелий Яковлевич, дыхнув едким табачным дымом. — И да, сообщил он не только полиции… к моему прибытию от репортеров не протолкнуться было…
Плохо.
Мигом вспомнят прошлогоднюю историю, и Вевельского волкодлака приплетут, не разбираясь, виновен он или нет. Виновного так еще и отыскать надобно, а Лихо — вот он, в городе…
Сказать, чтоб уехал?
Оскорбится, дурья башка… или подумает, что и Себастьян поверил.
Успокоиться.
Лихо не при чем. Но вот отравление это своевременное весьма… будь Себастьян человеком… или не попадись ему в руки королевское колечко, как знать, чем нынешняя ночь закончилась бы…
— Аврелий Яковлевич, — Себастьян перебирал снимки, осторожно поглаживая и острые углы карточек, и глянцевую поверхность. — А с вами-то ничего за последние дни не происходило… странного?
Ведьмак усмехнулся, этак, со значением.
— Верно мыслишь, Себастьянушка… приключилось. Цветы мне прислали. Лилии…
Он тяжко вздохнул.
— С проклятьем? — поинтересовался Себастьян.
— Что? А нет… с ленточкою черной и открыткою.
— Шутите?
— Да какие тут шутки, — Аврелий Яковлевич стряхнул пепел на ладонь, а затем высыпал в раззявленный клюв фарфоровой утки. — Или думаешь, что у меня поклонница тайная завелась…
— Ну почему поклонница… может, и поклонник…
Ведьмак хмыкнул.
— Венок болотных белых лилий… короной на твоем челе…
— Это что, стихи?
— Вроде того.
— Аврелий Яковлевич!
— Она очень любила лилии… колдовкин цветок, — он говорил, разглядывая несчастную утку с превеликим вниманием. — А я любил ее… и стихи вот писать пытался. Оду во славу… дурень старый… нет, тогда-то еще молодой, но теперь…
Аврелий Яковлевич тяжко вздохнул:
— Предупреждает она…
О чем предупреждает, Себастьян уточнять не стал, чай, сам понимает, что ни о чем хорошем. А ведь почти поверил, что та, прошлогодняя история, в прошлом осталась.
Демон сгинул.
Колдовка мертва.
Черный алтарь вернулся в Подкозельск, где ему самое место…
На Лихо и то коситься перестали, говорил, вроде, что даже приглашали куда-то, не то в салон, не то на бал, не то еще куда, где людям на живого волкодлака глянуть охота…
Себастьян тряхнул головой, что было весьма неосторожно, поелику голова эта сделалась вдруг неоправданно тяжелою, и он едва не рухнул с кровати. Подушка спасла. И одеяло, то самое, пуховое, в которое Себастьян обеими руками вцепился.
— Полегче, — велел Аврелий Яковлевич, заметив этакую маневру. — Тебе, мил друг, в этой постельке до вечера лежать…
— А…
— А труп от тебя никуда не денется, — ведьмак дыхнул дымом, и Себастьян закашлялся.
— За между прочим, курение вредно для здоровья! — заметил Себастьян, разгоняя сизый дым ладонью. — А у меня его и так немного осталось…
— Так кто ж в том виноватый? — притворно удивился Аврелий Яковлевич. — Нечего всякую пакость жрать, тогда и здоровье будет.
Замолчали оба.
Следовало сказать что-то… но ничего в голову не шло. Вообще голова эта была на редкость пустой, и непривычность подобного состояния донельзя смущала Себастьяна.
Он вновь поднял снимки…
— Кто она?
— Сваха, — Аврелий Яковлевич прикрыл глаза. — Профессиональная… заслуженная, можно сказать…
О чем это говорило?
А ни о чем.
— Ты, Себастьянушка, не спеши… успеешь… крестничка моего пока не тронут, а с остальным управишься… только на будущее… перстенек королевский я силой напитал. Прежде, чем в рот чего тянуть, ты его поднеси. Ежель нагреется, то…
— Понял.
— От и ладно, — ведьмак поднялся. — Это хорошо, что ты у нас такой понятливый. И еще, вещицы какие, ежели вдруг в руки проситься станут, не бери.
— Это как?
— Обыкновенно… вот пришла, к примеру, тебе посылочка… от поклонницы… иль еще от кого… ты ее открывать не лезь. Али еще бывает, что идешь по улочке себе, а тут под ноги чужой бумажник…
— Аврелий Яковлевич, да за кого вы меня принимаете! — Себастьян оскорбился почти всерьез. Он, быть может, и не образец благородства, но чужими бумажниками до сего дня не побирался.
— Экий ты… все торопишься, торопишься… я ж не в том смысле. Лежит бумажник, прям таки просится в руки… нет, ты у нас человечек приличный, а неприличных вокруг полно. А ну как возьмут и с концами? Вот и тянет вещицу поднять, пригреть, до тех пор, само собою, пока истинный хозяин не сыщется… или вот и вовсе блеснет монетка, медень горький, но тебя такая охота ее поднять разберет, что…
— Не брать.
— Не брать, — важно кивнул Аврелий Яковлевич. — И вообще, Себастьянушка, купи себе перчатки и очки…
Очки Аврелий Яковлевич к вечеру самолично преподнес: круглые и со стеклами яркими, синими.
— Брунетам, говорят, синий идеть, — сказал он и на стеклышки дыхнул, протер батистовым платочком, отчего рекомые стекла сделались какими-то неестественно яркими.
