Глава 17. О сложностях родственных взаимоотношений
Появлению Себастьяна дорогой братец вовсе не обрадовался.
Вскочил.
Кинул картишки, правда, предусмотрительно рубашками вверх да перчатками белыми прикрыл, чтоб, значит, не возникло у кого неправильных желаний. Оно и верно, нечего добрых людей вводить во искушение.
— Тебе чего? — недружелюбно поинтересовался Велеслав, одним глазом пытаясь за партнерами по игре следить, а другим — за братцем, выглядевшим на редкость недружелюбно.
— Поговорить, — осклабился братец.
И партнеры посмурнели, верно, осознав, что сему разговору предстоит быть долгим, нудным и оттого не скоро вернется Велеслав к игре.
— Занят я, — сделал он вялую попытку отбиться от назойливого родственничка, но братец вцепился в локоть, когти выпустил, которые рукав пробили.
А китель-то, чай, не казенный.
Шит по особой мерки, из аглицкого дорого сукна, в лазоревый цвет окрашенного…
— Ничего. Подождут… хотя…
Темные глаза Себастьяна задержались на пане Узьмунчике, появившемся в клубе третьего дня. Был он невысок, румян и простоват с виду, чем сразу снискал расположение Велеслава: видно было, что пан сей — есть глубочайший провинциал, которому в приличных клабах бывать не доводилось. Вот он и стеснялся, краснел, заикался.
Проигрывал, правда, по мелочи, но ведь вечер только — только начался.
Велеслав весьма себе рассчитывал и на вечер, и на пана Узьмунчика с его кожаным пухлым портмоне, где пряталась новенькая чековая книжка.
Да и наличные имелись.
— Ба! — воскликнул Себастьян, и пан Узьмунчик покраснел густо, ровнехонько, даже очочки его потешные кругленькие и те будто бы порозовели стыдливо. — Кого я вижу! А мне тут сказали, что ты, Валет, завязал…
— Так я ж… — неожиданно хриплым баском ответил пан Узьмунчик. — Я ж пока вот… в гости зашел.
— И вышел бы. Ты, Валет, аккуратней был бы… господа офицеры — это тебе не купцы. Напорешься. Так мало, что сам помрешь дурною смертью, так еще и статистику управлению попортишь. И мне потом возись с твоим убийством, гадай, кого ж ты так прокатил-то…
Пан Узьмунчик поднялся, оставив на столе банк, где уже лежал десяток злотней, не считая прочей мелочи.
— Я… пожалуй… пойду.
— Иди — иди, — благосклонно разрешил Себастьян. — И свечку поставь за свое чудесное спасение.
— Чудесное? — пан Узьмунчик отряхнулся совершенно по — собачьи, и из фигуры его вдруг исчезла и прежняя нескладность, и суетливость, и неуловимый провинциальный флер.
— Так разве ж я не чудо?
Братец когти убрал, но Велеслав мрачно отметил, что дыры на ткани останутся, и вовсе рукав ныне выглядит подранным, а значится, чинить придется.
Деньги просить.
У дорогой жены, которую он, Велеслав, честно говоря, побаивается. И оттого тянет сделать что-либо этакое, чего людям высокого звания делать никак неможно.
К примеру ударить.
Но сразу от мыслей этаких делалось неудобственно, да и страшновато: а ну как она, колдовка, пусть бы и утверждали иное, но Велеславу лучше знать, догадается? Прочтет? И сама уже ударом на удар ответит… и донес бы, как есть донес, куда следует, но…
Нельзя.
Не время.
Она-то думает, что умна, да только все бабы — дуры, это каждому ведомо. Пускай спровадит Лихослава, небось, колдовка с волкодлаком завсегда договорятся, пускай управится с купчихою этой, которая на Велеслава смела глядеть свысока да попрекать деньгами, не прямо, нет, но взглядом одним.
— Осторожней, братец. Гляди, с кем играть садишься, — Себастьян подранный рукав погладил, — Этак не то, что без порток останешься, но и без совести… хотя о чем это я? Избытком совести ты у нас никогда не страдал…
Велеслав оторвал взгляд от банка, который ушлый крупье сгребал, дескать, раз прервана игра этаким бесчестным способом, то и банк оный принадлежит клабу, а никак иначе.
— Чего?
— Того, Велеславушка. Валет это. Известный катала. Ищет таких вот, как ты, глупых и фанфаронистых, готовых провинциального сиротинушку раздеть — разуть…
Себастьян погрозил пальцем.
И вновь коготь выпустил, черный, острый. И коготь этот вдруг уперся в Велеславов нос, напоминая о давнем неприятном происшествии, когда оный нос обрел некую кривизну. Велеслав выдавал ее за тяжкое последствие боевых ран… бабам нравилась.
Дуры. Точно дуры.
Жаль, что братец не таков… чего явился?
А понятно, чего.
— Ничего не знаю, — поспешил откреститься Велеслав, оглядываясь.
— Плохо, братец. Я бы даже сказал, неосмотрительно.
А ведь случись беда, не помогут. И крупье отвернется: не впервой ему сие делать, не мешаясь меж благородными господами, буде им приспичило выяснить, чья шпага длинней. И дружки — приятели, собутыльники дорогие, в стороночке останутся. Скажут, мол, семейное дело… частное.
— Идем, — Себастьян хвостом смахнул перчатки. — Побеседуем… приватно.
Вот уж чего Велеславу совершенно не хотелось, так это приватной беседы с дорогим братцем. Но ведь не отстанет же ж… прицепился, что репейник к заднице.
— В нашем клабе есть удобные кабинеты, — поспешил заверить распорядитель, объявившийся словно из-под земли. И поклонился этак, угодничая.
В клабе распорядителя недолюбливали, почитая человечком ничтожным, суетливым безмерно да напрочь лишенным всяческого понимания об истинной сути веселья. Однако при всем том умудрялся он не допускать сурьезного ущербу, какой порой случался при предыдущем распорядителе.
Нонешний обладал воистину удивительным чутьем на неприятности, умудряясь всякий раз появляться именно там, где назревал очередной скандал. И время-то подгадывал хитро, так, что и имущество спасал, и сам бит не был, хотя многие при виде сухопарой этой фигуры, согнутой в вечном поклоне, испытывали почти непреодолимое желание отвесить распорядителю вескую затрещину.
— Кабинеты — это чудесно, — во все клыки улыбнулся Себастьян. — Кабинет нам подойдет, правда, Велечка?
Велеслав поморщился: этак, снисходительно, его именовала лишь старая нянька, на которую никакой управы не было…
Распорядитель вел, скользкий, точно угорь, и такой же лоснящийся, будто воском натертый от самой макушки до пяточек.
На них глядели.
Шептались.
И верно, пойдут слухи… нет, в клабе знали, что братец Велеславов в полициях служит, да только знание сие было абстрактным. Ныне же он, ненаследный князь и старший актор, самолично заявился смущать покой честных офицеров.
Каждый, небось, припомнил, какие за ним грешки числятся… кто-то подворовывал втихую, кто-то бутозерствовал по пьяни, были пьяные драки и разговоры, казалось, в кругу своих, надежных людей. Ан нет… Велеслав спиной ощущал настороженные взгляды сослуживцев.
Расскажет братцу про тот анекдотец о короле?
Аль сплетню, что будто бы Ее Величество… обсуждение принцессиных ножек, буде там было что обсуждать… а то случались и вовсе крамольные беседы, за которые не то, что выговора — обвинение получить можно…
— Зачем ты сюда заявился? — зашипел Велеслав, когда прикрылась беззвучна дверь.
Кабинеты при клабе имелись.
Самые, что ни на есть, приватные. И Себастьян, оглядываясь с любопытством, кажется, начинал понимать, о какой приватности речь шла.
Стены комнатушки, не сказать, чтобы большой, были оклеены красными обоями. Из мебели тут имелась круглая кровать, выставленная в центре комнаты, да столик, на котором таял в серебряном ведерке лед, охлаждая бутыль с шампанским.
Стояло блюдо с оранжерейными персиками да клубникой.
И кальян.
Имелись тут иные малые радости, но вспоминать о них было не время.
— Соскучился, — Себастьян, вывернув шею, разглядывал зеркальный потолок. — Экие вы тут затейники, однако…
В потолке отражалась и кровать, и столик, и картины, препошлейшего, надо сказать, содержания. Прежде-то Велеслав не особо на них внимание обращал, висят и висят, а вот сейчас вдруг просто-таки воспылал интересом к искусству.
— Начинаю думать, что некая часть жизни проходит мимо меня, — Себастьян попрыгал на кровати. — Может, и мне в клаб вступить?
— Рекомендации нужны.
— Неужто не замолвишь словечко за родного-то братца?
Он похлопал по атласному покрывалу, ярко — красному, отороченному черным кружевом. Местным девицам, которые, в отличие от паскуднейшего братца характером обладали легким, веселым, оное сочетание было весьма по вкусу.
И еще колготки сеточкой.
— Садись, — почти дружелюбно предложил братец. — И вправду побеседуем, что ли…
— Да я лучше постою.
И поближе к двери.
Не то, чтобы Велеслав бежать вздумал, да и куда ему бежать-то, скорее уж всем нутром своим осознавал явственную необходимость в пространстве для маневру.
К счастью, братец не настаивал, он упал на кровать, широко раскинув руки, и воззрился в собственное зеркальное отражение.
— Все ж таки странные вы люди…
— Чем?
— Да вот… просто представил… тебя и девицу какую-нибудь… такую, знаешь ли, — он очертил фигуру гипотетической девицы, и Велеслав нехотя согласился, что та вполне в его вкусе.
Вот нравились ему бабы округлые, мягкие.
Себастьян же ткнул пальцем в зеркало.
— Она-то, может, еще и ничего… девиц зеркала любят, а ты… красный, потный. Глаза выпученные. Пыхтишь…
— Я… не пыхтю… не пыхаю… не пыхчу.
— Не важно. Главное, что зрелище-то потешное донельзя… а лет этак через пять… ну или через десять, когда постареешь, то и вовсе смех смехом. Ляжки трясутся белые. Живот обвис. Задница в прыщах, а шея в складках…
— Ты… — Велеславу захотелось дать брату в морду.
Вот просто взять и… и желание это, возникавшее едва ли не при каждой встрече, к счастью, случались они редко, было вполне себе закономерно. Однако Велеслав потрогал занывшую переносицу — никак предрекала она новые беды — и с сожалением отодвинул мысль о душевном мордобое.
Не поймут — с.
— Чего я? — удивился Себастьян. — Я-то тут никаким боком. Во — первых, зеркалами не балуюсь. А во — вторых, веду активный образ жизни. Ты же, братец, дело другое…
Велеслав скрестил руки на груди: так-то оно верней.
А то мало ли…
— Сиднем сидишь, пьешь безмерно, загулы устраиваешь. Нехорошо. Задумайся о здоровьице.
— Задумаюсь, — пообещал Велеслав.
— И правильно… глядишь, и думать понравится.
— Тебе чего надо?!
Ведь не на зеркала же поглядеть он явился в самом-то деле! Экая невидаль, зеркало… и комнаты, подобные нынешней, небось, в каждом втором клабе имеются… и вновь темнит братец, другого ему надобно.
— Если про Лихо спросить, то я знать не знаю, где он… в монастырь ушел, — Велеслав сказал, чувствуя, как краснеют уши. В зеркале сие было особенно заметно, и главное, что он, как ни силится, не способен глаз от зеркала отвесть.
…а задница у него вовсе не прыщавая.
И живот не висит.
Да и шея без складок, а что ляжки белые, так оно и понятно, какими им еще быть, ежели ходит Велеслав в одежде? Небось, руки — шея загорают, а ляжкам тут сложней.
— В монастырь… — задумчиво протянул Себастьян. — И ты не знаешь в какой?
— Понятия не имею.
— А ведь удачно получилось, да? Он в монастырь… ты в князья… а Богуслава княгиней станет. Хорошая из нее княгиня выйдет, верно?
— Всяк лучше, чем из той… — Велеслав скривился и рукою махнул: тоже братец услужил… в клабе месяц шуточки ходили про невесту эту его… и не только шуточки, слушок один пополз, нехороший… а когда Велеслав сказал, по — родственному, упредить братца желая, тот разозлился.
До желтых волчьих глаз.
До клыков.
Нелюдь, как есть нелюдь… Велеслав-то ничего дурного не желал, едино, упредить об опасности да сберечь честь родовую. За что бить-то было?
И не извинился после.
— Экий ты… политически негибкий, — покачал головою Себастьян. — В нынешнем-то мире, если хочешь знать, взят курс на демократизацию общества. И на борьбу со стереотипами.
И вновь палец поднял.
Правда, на сей раз без когтя, но с намеком.
— Скажи еще, что она тебе нравится…
— Почему нет? — Себастьян скатился с кровати, поднялся, медленно, плавно, и эти, напрочь нечеловеческие, текучие какие-то движения заставили Велеслава попятится к двери. — Нравится.
— Раз нравится, то и женись.
— Может, и женюсь, — согласился Себастьян. Он наступал, неспешно, заставляя Велеслава вжиматься, правда, уже не в дверь — в красно — золотую стену. И затылком чувствовал княжич Вевельский узоры на обоях, а еще — острый край картины. — Раз уж Лихо в монастыре сгинул… нет, я, конечно, попробую его вернуть, но если вдруг не выйдет…
Черные у Себастьяна глаза.
Страшные.
Разве у человека бывают такие? И в горле пересохло, а сердце забилось быстро — быстро, и коленки вдруг затряслись. Велеслав не трус, конечно, не трус. Пускай на войне и не бывал, но доводилось дуэлировать… и кровь лил… и ранен был…
…и не причинит ему вреда родной братец.
Коготь уперся в шею, аккурат у натянутой, что струна, жилки.
— Сердечко пошаливает, — с укоризной произнес братец и клыки облизал. Выразительно так, отчего сердце упомянутое споткнулось, едва вовсе не стало. — Ну что ты, дорогой… выдумал себе страхов… разве ж я могу родного брата тронуть?
— Н — нет? — с надеждою произнес Велеслав.
— Конечно, нет. Я ж не изверг какой…
И коготь от горла убрал.
— Вот только, дорогой мой, хочу, чтобы ты понял… если вдруг с Лихо и вправду беда приключится… в монастыре ли, аль еще в каком интересном месте, куда вы его загнали, я костьми лягу, но сделаю все, чтобы вернуть себе право на наследство. Думаю, у меня получится.
— Ты же… ты же не хотел!
— И не хочу. Мне эта головная боль с титулом ни к чему… но видишь ли, я ж тварь такая… злопамятная, мстительная…
Знает.
Если не знает, то догадывается.
Но о чем?
— Я… я и вправду… я ничего ему не делал!
— Коня за что убил.
— Это не я! — убедительно солгал Велеслав. Во всяком случае, ему казалось, что убедительно, но растреклятое зеркало — сегодня же надо будет сказать распорядителю, пусть поснимает оные зеркала к Хельмовой матери — отразило его, дрожащего, бледного.
— Не умеешь врать, не берись, — Себастьян щелкнул по носу. — Что в выпивку подлил?
— Опий! Клянусь! Обыкновенный опий! Безвредный! Его и детям дают, чтоб спали лучше… я и влил-то немного… чтоб голова закружилась.
— И как?
— Закружилась, — признался Велеслав. Идея, прежде самому ему представлявшаяся в высшей степени удачною, ныне казалась глупой.
— А ты на свежий воздух вывел?
Велеслав кивнул.
— Добрый какой! От это я бы сказал, по — братски! — Себастьян хлопнул по плечу, и вроде ж так легонько хлопнул, а колени Велеславовы подкосились самым позорным образом, и сам он по стеночке сполз.
— Я… я просто хотел… мы с отцом разговаривали…
— Надо же, он и говорить способный?
— Неправильно это, чтобы Лихо наследовал! Не по — человечески!
— Вот оно как даже…
— Он ведь волкодлак! А где это видано, чтобы волкодлак титул получил… и место в Совете… и вообще!
— Вообще — это да, — Себастьян присел рядышком и вполне серьезно так произнес: — Вот «вообще» волкодлакам отдавать никак неможно!
Глумится.
А ведь дело-то серьезное! И Лихо сам должен был бы понимать… отказаться… его папенька просил, только вот Лихо к просьбе отнесся безо всякого понимания. Оно и ясно, нелюдь же ж. А и был бы человеком, тоже не отдал бы…
— Вдвоем придумали?
— Вдвоем. Папенька сказал, что он у нас совестливый очень… коняку увидит, решит, будто бы задрал… спужается. Сегодня коняку, а завтра, глядишь, и человека какого… и в газетах про волкодлака писали… нет, папенька не собирался его выдавать!
— Да ты что…
— Чтоб мне сдохнуть! — не очень убедительно поклялся Велеслав.
— Не хотелось бы тебя разочаровать, но рано или поздно это случится… — Себастьян похлопал брата по плечу. — Поэтому не могу сказать, что твоя клятва меня впечатлила… да и зная папеньку… ладно, сдавать не собирались. Рассчитывали в монастырь спровадить, верно? Кто должен был шум поднять?
— Я.
Велеслав ударил себя кулаком в грудь.
— Я раскаиваюсь!
— Что-то слабо верится… ладно, план идиотский, так и у вас мозгов немного… но расскажи-ка мне, братец, лучше о женушке твоей ненаглядной.
— Чего рассказать?
— Всего рассказать, — Себастьянов хвост хлопнул по мягкому ковру. — А то, знаешь, в последние дни, куда ни сунешься, всюду она… прям-таки вездесущая.
Велеслав закусил губу: всего рассказывать было нельзя.
Рано.
И пускай бы ушел Лихо — Велеслав старательно твердил про себя, что как есть, в монастырь, ушел, куда ж еще ему податься — но купчиха осталась.
Себастьян опять же.
С него станется угрозу исполнить, написать кляузу… а королевич-то, как поговаривают, братцу благоволит… нет, нельзя ему пока перечить.
— Она… она хорошая женщина. Набожная, — он говорил осторожно, еще и оттого, что знал: не удастся утаить от Богуславы эту беседу. И ошибись Велеслав, разозлится женушка его, отцовскою милостью навязанная.
— Набожная, значит…
— Каждый день в храме бывает. И благотворительностью ведает. Сиротам там вспомоществление оказывает…
— Просто святая.
— Почти, — сказал Велеслав, изо всех стараясь не покраснеть. Он и на брата смотреть опасался, устремив взгляд на картину, благо, была она большой, затейливой, с нимфами, сатирами и прочими мифическими личностями, занимавшимися делами куда более приятными, нежели нынешние Велеславовы. — Она… она радеет о семье.
— Того и гляди, совсем зарадеется.
Себастьян поднялся.
— Жаль. Знаешь, братец, я-то понадеялся, что, может, чудо случится…
— Какое?
— Рождения совести в отдельно взятом организме.
Велеслав промолчал.
Совесть?
С совестью он сам разберется. После. И в конце-то концов, он же ничего не делал… да, та задумка была нехорошей… шутка дурного пошибу.
Именно, что шутка.
Не более.
А остальное — это так… отмолится… и ставши князем, Велеслав самолично позаботится, чтоб братцу красивый памятник поставили.
Или еще чего придумает.
— Но видно зря надеялся, — Себастьян смотрел сверху вниз и было во взгляде его что-то этакое, заставившее Велеслава вновь покраснеть. — Твое дело, конечно, только… знаешь, даже если меня не станет, то князем тебе не быть.
Кулаки стиснул.
Бить будет?
— А тебе, дорогой братец, советую все ж подумать хоть раз в жизни. Ей титул нужен, а не ты… и потому в живых тебя она точно не оставит. Наверное, в чем-то это и справедливо.
Вышли вдвоем. И Себастьян, переступивши порог, преобразился. Улыбкой сверкнул. За руку схватил. И тряс ее, тряс… а после сказал да громко так, чтоб все слышали:
— Спасибо! Спасибо, братец! Ты очень нам помог.
Сверкнул черным глазом хитро и добавил:
— Родина тебя не забудет!
И сгинул.
А Велеслав остался. Один на один с приятелями, которые смотрели мрачно, со смыслом.
И подумалось: теперь точно будут бить. Абы не до смерти.
