Глава 7. Опоздавших не ждут
Холм показался издали. Рыжий горб с темными пятнами домов. Словно блохи запутались в верблюжьей шерсти. Торчали штакетины сухих сосен. Скрипел ветряк, перекачивая силу ветра в небытие проводов истлевшего генератора. И на черном колесе восседала пара аистов.
Когда Глеб подошел слишком близко, одна из птиц подпрыгнула и расправила перепончатые крылья. Закинув голову, аист издал трещащий звук. И второй, выпрямив суставчатые ноги, подхватил.
Глеб снял сначала первого, потом и второго, уже подпрыгнувшего и готового спикировать на человека. Позже, взобравшись на холм, Глеб сшиб колесо и добил выводок из трех уже начавших покрываться чешуей птенцов.
Единственная улица заросла высокой травой. Старые дома просели, а из крайнего штопором поднималась кривая сосна. Заходящее солнце придавало ее коре и иглам красноватый оттенок, деревню же красило лиловым.
Глеб нашел колодец — ворот работал, цепь с ведром тоже были на месте — и вытащил воды. Обеззараживающая таблетка растворилась с тихим шипением. Вкус, правда, испоганила окончательно. А ведь хотелось нормальной водички, ледяной, чтоб аж зубы сводило, а горло перехватывало, упреждая ангину. Три глотка и передышка. И снова три, а остаток ведра — на голову перевернуть, наслаждаясь прохладой.
То лето было жарким. Раскочегаренное солнце еще в мае выжгло траву. Листва на редких деревцах побурела и съежилась. Люди торопились поскорей добраться до цели, будь то дом или офис с отфильтрованным искусственно охлажденным воздухом.
А Глебу нравилось.
Он сбегал из школы в зал, зачастую пустой, но тем лучше было. Никто не смотрел, не лез с советом и не насмехался, что Глеб сменял спортивную саблю на нынешнюю, притворявшуюся старинной. От древности в ней была лишь форма, но и она завораживала Глеба.
Плавный изгиб клинка. Длинная рукоять с широкой лентой, защищающей пальцы. Изящный эфес и гравировка на пятке. Приятная тяжесть в руке.
Иллюзия боя с тенью.
Глеб становился перед зеркалом, салютуя собственному отражению, и свет катился по стали, вспыхивая ярко и зло.
Первый шаг — приглашение к танцу.
Чувства обостряются. Закрой глаза и ничего не изменится. Сабля сама ведет партнера. Она заставляет вспомнить каждую щербину в полу и переступить через торчащую шляпку гвоздя. Пригнуться. Ударить, пронзая тень. Потянуть, слушая, как режущая кромка вспарывает душный воздух.
Услышать грохот машин на улице. И гудение земли, принимающей сваи под будущий дом. Молот работает мерно, как сердце, и Глебо подстраивается под ритм.
Тело вскипает, льется градом пот. Но движение — жизнь.
И Глеб продолжает танец.
Он останавливается, лишь когда силы иссякают. Тогда тянет упасть на пол и лежать, дышать, пока не надышишься. Но Глеб знает — нельзя. И заставляет себя идти по периметру зала, мимо зеркал и балетного станка, мимо шведской стенки и старого тренажера с обломанными педалями.
Десять кругов, пока не выровняется дыхание. И еще столько же, чтобы сердце унять. Потом убрать за собой. И верную саблю, обтерев от пыли, укутать в старый теткин шерстяной платок.
И тетке позвонить, сказать, что с ребятами гуляет. Ложь, конечно, но ей почему-то спокойнее, когда Глеб с этими несуществующими ребятами, чем один. Он выбирается из зала уже в сумерках и бродит по городу. В тот вечер он до реки дошел. Стоял на берегу, широком в противовес узкому руслу Двины, и глазел на свое отражение. По течению спускались тени и скукоженный кленовый лист. Трещали кузнечики.
И телефон нарушил благодатное состояние безделья, разозлив Глеба:
— Да? — сказал он, поднимая рюкзак и сверток с саблей. — Скоро буду, теть. Не нервничай.
— Ты уж постарайся, Глебушка, — пропела тетка. — Тебя люди ждут.
Он тогда удивился не людям, а необычно ласковому теткиному тону. А уже позже начал гадать, кто именно ждет и зачем.
Двое-из-ларца, одинаковых с лица. Точнее лица их — вареные яйца на воротниках-подставках. Ноздреватая неровность кожи, широкие щеки и узкие лбы. Темные костюмы и золотистые значки на лацканах пиджаков. Чашки чая в руках. Бумаги на столе.
Тетушка, застывшая в кресле.
Реальность существовала в картинках, как комикс.
— Наташка заболела? — Глеб сразу понял, зачем эти здесь, но до последнего надеялся на ошибку. — Несчастный случай, да?
Номер первый поправил галстук. Номер второй поставил чашку и хорошо отрепетированным голосом произнес:
— К моему величайшему прискорбию, я должен сообщить, что ваша сестра погибла в результате несчастного случая…
Он говорил много, вот только у Глеба отключило слух. Наташка не могла погибнуть! Не могла и все тут! Ну не такая она была, чтобы взять и умереть.
— Примите наши соболезнования, — завершил речь номер первый, протягивая бумаги. — Компания признает свою вину и готова компенсировать…
Бумаги подписывала тетка. Она же получила деньги и получала до тех пор, пока Глебу не исполнилось восемнадцать. И Глебу в этой ее готовности брать виделось предательство. Как будто он и тетка взяли да продали Наташку.
Тогда он еще не знал, кого винить в произошедшем, и винил сразу всех.
От воспоминаний стало душно. Больная рука заныла, а в груди возник тяжелый ком, пробудивший кашель. Выворачивало кровяной слизью.
И Глеб печально подумал, что это, наверное, конец.
Ферменты медленно расплетали белковые косы. Трещали водородные связи, разрывались узелки ковалентных. И взрыхленные нити ложились на конвейер обратного синтеза. Временно гайто прекратил свое существование. Свежесозданные ошметки ДНК отмокали в ядерном соке, и ласковые руки рестиктаз вклеивали новые буквы в старый текст.
Клетки работали.
Гайто оживал.
Элемент за элементом выстраивалась новая сеть материального воплощения. Кружево нейронов становилось плотнее, пока не вытянулось столбом спинного мозга. Щупальцами растянулись двенадцать пар черепных нервов, и волна прошла сквозь все элементы головного мозга.
Гайто считывал информацию.
Адаптировался.
Фильтровал потоки нервных импульсов, пытаясь отловить нужное. Один из потоков вызвал особую тревогу: левая верхняя конечность носителя была повреждена. Начавшееся было восстановление, судя по остаточным следам стимулированное искусственно, затормозилось. Осколки костей плавали в гнойном вареве из лизированных бактерий и клеток.
Воспалительный процесс обеспокоил гайто. В перспективе он мог привести к потере носителя. Однако перепрофилирование иммуноглобулинового синтеза и дополнительная стимуляция деления остеобластов должны были изменить ситуацию.
Гайто был доволен.
И носитель тоже, чему способствовал дофаминовый выброс.
Двухэтажное здание сельского управления издали казалось неповрежденным. Только черные рамы зияли провалами, да сквозь плитку проросли бархатцы и астры. Из хищных венчиков торчали псевдотычинки, поблескивающие медвяными каплями приманки. При появлении Глеба цветы закачались, словно перешептываясь. А стоило наступить на один, и прочие втянулись в подземные норы.
Внутри дома ничем не пахло. Из щелей кондиционера свешивались нити паутины. Одна из дверей была разнесена в щепки, а содержимое коморки вытащено в коридор. Валялись древние гроссбухи, собирая пыль, притаилась в углу чернильница, и желтоватый череп с подоконника пристально следил за Глебом.
— Здорово, Йорик, — поприветствовал Глеб.
Остальные кости лежали в уголке, прикрытые желтоватым тряпьем, словно спрятанные про запас. И шелест крысиных лап, раздраженное шипение лишь заставило ускорить шаг.
Ночевать в поселке было опасно.
Ночевать на болоте было еще опаснее.
И на чашах виртуальных весов лежали две кучи сопоставимого дерьма. Только это обстоятельство странным образом веселило Глеба. Появилось желание пробежаться, заорать и приставить дуло к виску. А что: раз и все, никаких мучений, никаких стремлений, никаких угрызений совести.
И врачиха невинноубиенная сниться перестанет.
Правда, она пока и не начинала. Но Глеб не сомневался: будет. Все они, паскуды, во снах являются, шагают строем, чеканят шаг. И честь отдают, будто он, Глеб, командует мертвяками.
Сзади раздался шорох, и Глеб, повернувшись, пальнул на звук. Грохот выстрела сотряс здание от фундамента до крыши, а серое вытянутое тельце кувыркнулось, поймав пулю.
Кошка. Просто кошка. Может быть и обыкновенная даже. Вот кошку жалко. Правда, стоило подойти поближе, и жалость иссякла: у кошки по загривку шел ряд шипов, а на когтях поблескивала темная смазка, наверняка ядовитая.
И жила тварь, несмотря на дыру в брюхе, дергалась, ползла к Глебову ботинку, пытаясь дотянуться лапой. На лапу Глеб наступил. А потом наступил и на голову, раздавив хрупкий череп.
У андроидов трещало иначе.
То, что виноваты именно андроиды, Глеб понял, прочитав отчет. Оказывается, тетушке его предоставили в числе прочих бумаг, но та по каким-то своим соображениям всю стопку припрятала. И наверное, права была, потому что Глебу следовало дозреть до понимания.
Он зрел помидором на подоконнике, и когда тетка попала в больничку, да там и преставилась — Глеб был готов. Отчет он перечитывал трижды, подозрительно перетряхивая канцелярские фразы, но подвоха не усмотрел. Он и раньше подозревал, что дроиды вовсе не так безобидны. И подтверждение данного факта предопределило дальнейший путь Глеба.
Форум. Разговор. Приглашение. Городской стадион и трибуна, с которой говорил человек. Нормально говорил, понятно, безо всяких там выпендрежей юридических. И Глеб четко осознал: вот слова, в которых нет ничего, кроме правды.
И когда его позвали снова, он пришел, чтобы остаться. «Черные сотни» стали новой семьей, а напарник — братом.
Глеб помнил самостоятельный выход и дрожь в коленях. В руках была бита. Дроида не гнали. Пристроились в хвост на проспекте и шли следом. Он оглядывался, оглядывался, а потом сорвался и побежал, нырнув в переулок. И напоролся на живую стену. Глебов напарник поставил андроиду подножку и добил пинком. А мастер ячейки, проверив регистрационную карту, сказал:
— Бей.
Глеб еще подумал, что не сможет и на замахе зажмурился. Бита проломила череп, и в лицо брызнуло чем-то мокрым. Группа заулюлюкала, напарник же, выбив биту, крикнул в ухо:
— Бежим!
Сзади доносился усталый вой ментовских сирен. И уже сидя в подвале, отмывшись добела, Глеб пытался понять, что чувствует.
Ничего.
— Ну, за боевое крещение! Ты, по ходу, свой человек. Нежный только больно. Ничего, пройдет. Главное, помни, что вместе мы — сила! — напарник протянул стакан.
— Вместе мы — люди, — отозвался Глеб.
Слабость усиливалась. Глеб только и сумел, что забраться на чердак, по пути закрывая за собой двери. Узенькое оконце было забрано решеткой, а крыша выглядела целой. В углу нашелся остов старой кровати и кипа матов, видимо, перекочевавших из спортзала. Обшивка во многих местах зияла ранами, и желтоватое ватное нутро вылезало наружу. Но все лучше, чем на полу. Глеб обложил матами кровать, соорудив некое подобие хижины, и забрался внутрь. Качало. Руку дергало немилосердно. И перед глазами красные мушки заплясали.
Нужно отдохнуть. Просто отдохнуть. И поесть.
Еда проваливалась точно в пустоту. Глеб глотал, не ощущая вкуса. Запахи тоже куда-то пропали. И звуки заменились шипением. Не башка — старый телевизор.
Ничего. Справится. Полежит. Поспит. Утром проснется целеньким и здоровеньким. Наташка всегда говорила, что сон лечит.
Наташка сбежала из дому, бросила Глеба на тетку, а потом вообще умерла.
Сука!
Точно, как он раньше этого не понимал? Она во всем виновата! Она и никто другой. От удивления такой очевидностью мысли, Глеб пропорол вилкой десну.
Боль отрезвила.
Вероятно, Наташка ни при чем. Просто Глеб подыхает, вот и мерещится всякое. Например, он сам, но снятый словно бы изнутри.
Структура носителя была приятно сложна. Гайто разрастался, спускаясь по волокнам нервной ткани к жерлам сосудов и полям мышц. Он снисходил к органам, один за одним подключая их к новой системе и корректируя.
Погас микроочаг воспаления в миокарде.
Погибла колония клеток округлой формы в печени, так и не успев выплеснуть в русло кровотока зонды метастаз. И засбоившие было островки Лангерганса вернулись к прежнему ритму работы, исправно выделяя инсулин.
Гайто старался.
Человек спал. Он казался беззащитным, и черный кот бесшумно протек в дыру окна. Он крался, но подойдя на расстояние броска, замер. Кот втянул запах. Длинные усы его дрогнули, а шипы на хребте поднялись. Издав сиплый звук, кадавр попятился.
То, что лежало под матами, представляло опасность. Об этом недвусмысленно говорил запах. Запахам кот доверял.
Первым, что Глеб ощутил при пробуждении, был голод. Желудок сводило спазмами, а во рту набралось столько слюны, что она стекала по подбородку. Мышцы ныли, кости ломило, но голод диктовал свои условия. Глеб, стараясь совершать минимум движений, вытряхнул из сумки банки с тушенкой. Ел он, выгребая содержимое пальцами, причмокивая и облизывая, а наесться все не получалось.
Ощущение сытости накатило сразу и вдруг, столь же отупляющее, как и голод. Глеб попытался преодолеть его, но только и сумел, что выползти да справить естественные надобности. Моча была бурой. Но сытость мешала нервничать.
И Глеб, зарывшись в маты, снова заснул. Снилось ему собрание. Он стоял, облокотившись на трибуну, и говорил. Сначала тихо, потом громко, крича и перекрикивая толпу. Количество людей множилось, а потом они стали походить друг на друга. У всех были лица Наташки, а из голов торчали проводочки-петельки. И Глеб знал, что может дернуть любого — послушают.
Было страшно.
Второе пробуждение мало отличалось от первого. Разве что голод был не столь всеобъемлющим. И лихорадило меньше. Правда, отключило все равно, зато без снов. И в дреме Глеб слышал помещение и каждый предмет, в нем находящийся. Услышал и зверя. Тот сидел на подоконнике и разглядывал Глеба. У зверя было четырехкамерное сердце и еще одно, дублирующее, эхо которого терялось в ритме основного пульса. И сквозь дрему Глеб прицелился в голову, но стрелять не пришлось: зверь ушел.
Потом Глеб не мог сказать, был ли зверь на самом деле или же существовал лишь в искаженном болезнью воображении. Главное — Глеб остался жив. И силенок прибавилось. А рука почти перестала чесаться. Все-таки медицина — великая вещь.
— В бою не сдается наш гордый «Варяг», — севшим голосом сказал Глеб, пытаясь пошевелить пальцами. Получилось. Но повязку снимать он не стал. Сложив вещи, Глеб спустился с чердака и принялся обыскивать здание.
Телефон. И еще один. И даже два, но все молчат. Темны мониторы, подернуты пылью. В кожаной папке покоится стопка документов, а из-под стола выглядывает мумифицированная нога в бурой туфельке. В шерсти ковра запуталось стекло. Из глазированных горшков торчат хлысты сухих лиан.
Грязное зеркало трюмо подмигивает светом. Глеб трет поверхность, обдирая и пыль, и паутину, которая прилипает к рукаву. Отражение проступает медленно и оно незнакомо. Это узкое лицо с острыми скулами и мутными глазами не может принадлежать Глебу.
Глебу только-только двадцать пять исполнилось, а мужику в зеркале хорошо за тридцатник. У него рожа мятая. Рыжая щетина на подбородке и шее растет клочьями, а в просветах кожа шелушится. На лбу шрам. На носу второй шрам, свеженький.
Сам мужик невысок, худощав, еще и сутулится. У Глеба же осанка была. Два года себя дрессировал, как собачушку, не то на Гамлета героического метил, не то на неудачника-Ромео. Но главное же, что с результатом! А теперь что? Ничего. Хрень в складочку.
Мужик ухмыльнулся и поправил лямки рюкзака. Из-за плеча выглядывало дуло винтовки, а поверх грязного комбеза лежала сбруя кобуры с ТТ.
Глеб коснулся кончика носа мизинцем, и отражение повторило жест. Еще подмигнуло, дескать, и не надейся, ты это, больше некому.
— Да пошел ты, — сказал Глеб и, повернувшись к зеркалу спиной, продолжил осмотр. Наткнувшись на поросшую плесенью банку варенья, он пальцем снял колонии и принюхался. Потом решился и попробовал. Очнулся, только когда в банке не осталось ни капли. И чувство голода поутихло.
Рация нашлась в грязной комнатушке, где хранили всякий хлам. Висело вместо шторы алое знамя с золотыми серпом и молотом да дырами в ткани. Висел плакат «Здоровый образ жизни» и барабан без палочек. Висела труба, широкую горловину которой затянуло паутиной. Глеб собирался было закрыть дверь, но взгляд зацепился за бурый ящик с ручкой, обмотанной скотчем.
Ручка была от двери, а ящик оказался старой довоенной рацией. Работающей рацией. Она не могла работать, но меж тем работала. Шипел эфир, стрелял оборванной волной в ухо. Ползла стрелка, меняя диапазоны. И вздыхало окрестное пространство, раскрывая перед Глебом пустоту.
— …прим…
Голос выскочил из небытия, чтобы тут же исчезнуть. Глеб повернул колесо, отматывая пройденные частоты. И дальше двигал медленно, осторожно.
— …вызывает… уничтожен…
Старая машина дразнила. Но Глеб был упрям.
— …вызывает Ева-нуль. Центр должен быть уничтожен! Вызывает Ева-нуль. Центр должен быть уничтожен. Вызывает…
— …на золотом крыльце сидели. Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. А ты кто такой?
Этот голос Глеб узнал бы из тысяч и замер, боясь пропустить хоть слово.
— …вызывает Ева… вызывает Ева…
— …кто ты такой?
— …уничтожить…
— Бах, — сказала рация женским голосом и умерла.
