Глава 2. Здравствуй, Ева
Кабина лифта стояла на месте, лишь на цифровом табло менялись этажи. Но как же медленно они менялись!
— На золотом крыльце… — Ева улыбнулась отражению в темном зеркале. Отражение улыбнулось Еве. Они снова будут вместе.
Совсем скоро.
Седовласый человек раскладывал перед Евой пасьянс из пластиковых карт.
— Ваш паспорт. Ваша спецификация к чипу. Ваши кредитки. Ваша биография… — Седой подвинул папку к Еве. — Я надеюсь, вы осознаете всю сложность вашего положения.
Ева осознавала. Она смотрела на Седого, пытаясь запомнить — или вспомнить? — это лицо. Он сух, как прошлогодний лист, забытый между страницами книги. Он жив, как может быть жив змей, но о змеях Еве думать неприятно.
Он смотрит ей в глаза и улыбается.
— Вы живы, госпожа Крайцер, и поверьте, это уже победа.
Ева верит. Ей нравится чувствовать себя живой, несмотря на то, что жить — больно. Тело не желает привыкать к протезам, и Ева чувствует каждую мышцу, каждую кость. Она сгибает руки в локтях и любуется узорами на коже.
Она разгибает руки и смотрит, как разглаживаются разломы складок.
Она моргает, запоминая прикосновение век к склере.
И дышит жадно, как будто еще недавно ей не позволяли дышать.
— Читайте, — приказывает Седой. И Ева открывает папку. Смотрит на себя. Радуется. Ева красива. Во всяком случае та, что на фотографии.
Сухие строки соглашения убивают восторг.
— Я забуду? — Ева уточняет, хотя формулировки и без того предельно точны. Седой подтверждает:
— Да.
— То есть забуду все?
— Почти. Ваша остаточная память будет скорректирована в соответствии с данной установкой.
— А если я откажусь?
Еве не хочется терять память. Если пустить их в голову, кто знает, что они сделают с этой головой? Кем она станет после эксперимента?
Седой молча вынул из кейса револьвер.
— Вы меня убьете? Вот прямо здесь? В палате? — Ева смеется, но смех горький. Если понадобится, то убьют. И вообще не понятно, зачем им возиться с Евой, когда есть решение альтернативное?
— Вы сами себя убьете, — поясняет Седой. — Вы оставите предсмертную записку, в которой скажете, что не в силах справится с муками совести. Вы признаетесь в саботаже эксперимента. Вы будете чувствовать вину за смерть коллеги. Это достаточная мотивация для суицида. Револьвер ваш.
Ева знает. Она оставила револьвер дома, спрятав в сейф с отцовскими часами и портсигаром. Но что ее сейфы для умельцев корпорации?
— Все не так ужасно, Ева, — Седой сцепляет пальцы в замок. — Вы могли погибнуть, но не погибли. Вы могли попасть под следствие, но вас избавили и от следствия, и от суда, и от приговора. Вы получили второй шанс, и я настоятельно рекомендую воспользоваться им. Прочтите бумаги.
Ева читает. Странно видеть будущие воспоминания, развернутые в буквенном шифре.
— То есть я буду знать, что я работала на «Формику»? И что руководила отделом прикладной нейрофизиологии?
— Да.
— И что я продавала информацию?
Седой подвинул черную кредитную карту.
— Здесь двести тысяч. Вы были не слишком жадным шпионом. Скорее идейным.
— Но после несчастного случая и гибели Наташи меня раскрыли.
Кивок.
— И выперли из проекта…
— Да. Естественно, ваш чип был внесен в перечень неблагонадежных. Наукой заниматься вы не сможете.
— И кем я буду?
— Врачом. Хорошая профессия. Общественно полезная, — Седой не стал скрывать ехидства в голосе. Да кто он такой вообще?
Правая рука Адама. И левая рука Евы. Один на двоих, любимый плюшевый мишка, поделить которого никак не возможно.
— Вы сами понимаете, Ева, что это — единственный вариант. И не следует бояться. Мы просто заблокируем лишнюю информацию, а этот минимум… вы ведь не станете отрицать, что все здесь — правда?
Ева не стала. Она посмотрела на фотографию и на отражение в круглом зеркальце пудреницы. Она попытается запомнить себя такой, какая была сейчас, хотя и знала — бесполезно.
— Понимаете… это ведь буду не я. Совсем не я! — Ева толкнула папку к собеседнику, и тот перехватил, развернул и, закрыв, спросил:
— А вы уверены, что сейчас вы — именно вы?
Нет.
Янус сложил карты, выровнял стопку и подвинул к Еве. И револьвер подал, сказав:
— Выбирайте. Слово за вами.
Он не сомневался, что Ева сделает правильный выбор.
— Скажите… раз уж я все равно забуду, то уж теперь? Все-таки на кого же из них вы работаете по-настоящему?
— У Януса два лица. Оба из них — правда. До свиданья, Ева. Больше мы не увидимся.
Вот здесь он ошибся.
Лифт останавливается, двери его расходятся, выпуская Еву из кабины. Ковровое покрытие на полу лифта меняет цвет, сливаясь с красным коридора. Медленно загораются светильники, больше похожие на наплывы слюды. Лицо гладит поток теплого и влажного воздуха.
Ева снимает пистолет с предохранителя.
Руки ее плотно сжимают рукоять. Пальцы ложатся на спусковой крючок.
Сердце замирает.
Она идет. И прогибается под ногами пол, хранит нечеткие следы, чтобы спустя мгновенье зарастить их. За спиной светильники гаснут, и свет по проводам мицелия перетекает в следующие. Все рады услужить Еве.
— Я иду тебя искать, Ева. Ты ведь здесь? Ты рядом?
Ева останавливается у двери. На двери три замка: кодовый и сенсорные. Сенсорные не активны. А код Ева помнит. Откуда?
Память сползала лавиной, обнажая слой за слоем породу иных, куда более древних воспоминаний.
Она повернула ключ в замке, толкнула дверь в квартиру, перетащила через порожек клетчатый чемодан на колесах, села в коридоре и заплакала.
Несправедливо!
Какое право они имели вышвыривать Еву? И черную метку вешать. И юристы, цепные псы, скакали, тыча в лицо бумагами, дескать, Ева радоваться должна, что так легко отделалась.
Глаза у юристов были разноцветными.
Содержание бумаг — непонятным.
— Несчастный случай! Это был несчастный случай! — пыталась объяснить Ева, а ей отвечали: виновна. И проект свернули.
Они наигрались.
Сволочи! Гады! Ева пнула чемодан и вытерла слезы. Ничего. Она им еще покажет. Только нужно подождать. Раз-два-три-четыре-пять…
…пять-четыре-три-два-один. Ева повернула ключ в замке. За дверью начиналась лестница. Она выводила на поверхность, и Ева зажмурилась, до того ярким было солнце.
А внутренний компас уже взял направление.
Инстинкт выкручивал руки, требуя двигаться вперед. Куда? Зачем? Не важно.
Ева двигалась. По линии, проложенной лишь для нее. И знала, что еще по пятерым таким же движутся равные сестры. Она слышала их, а они слышали саму Еву.
Младшие сестры выстроились вдоль стены. Их глаза были слепы, их рты были закрыты. Их разум был подчинен одному: желанию Евы идти.
Как легко ей было! И как прекрасно!
Распахнулись ворота, выпуская в седой день. И открывшаяся перед Евой равнина поразило бескрайностью. Зашевелилась земля под ногами, прорезалась тысячей ртов. И тысяча же тел, темно-рыжих, в сияющей хитиновой броне, выползли наружу. Они вскипели живым морем. Они взлетели, разрывая воздух, словно пули. И звон многих крыльев оглушил Еву.
Биение жизни было прекрасно.
Роение длилось вечность.
Когда тяжелые тела самок начали падать на землю, Ева шагнула. Она шла по хрустящим панцирям, запоминая звуки и запахи, закрепляя их в памяти.
Скоро память исчезнет, сменившись другой, ложной. Она спрячет истинную суть Евы. Она изменит саму Еву, как полет меняет юную царицу.
Она позволит уйти далеко от улья и создать свой.
Если, конечно, Ева дойдет.
Слетевшиеся птицы жадно склевывали беспомощных муравьих.
Но Еву не съедят. Ева знает, как разговаривать с другими-которые-сами-охотятся. Они будут помогать, чуя в ней силу и силы страшась. А потом, когда придет время, их сменят младшие сестры, создав новый дом.
И чтобы это случилось, следовало спешить. Жизнь диктовала свои правила. Ева хорошо их усвоила.
Она стояла перед дверью. Смотрела на замок. Страха не осталось, как и прежней Евы, вырванной из архивов памяти улья. Ее время прошло, и скоро она исчезнет, чтобы появиться вновь, когда новым нимфам станут нужны маски.
Это произойдет нескоро.
Нет. Не так.
— На золотом крыльце сидели, — пальцы скользили по квадрату замка. — Царь. Царевич. Король. Королевич.
Пальцы сами нажимали нужные цифры, набирая двенадцатизначный код.
— Сапожник, портной. А ты кто такой?
Скользнула заслонка и луч сканера пробежал по сетчатке Евиного глаза.
— Добро пожаловать, Команданте, — произнес механический голос, отворяя дверь.
За дверью начиналась прихожая. Здесь стоял шкаф из беленого дуба и кожаное кресло рядом с высоким столиком. На столике примостился старый телефон, трубка которого упала и повисла на витом шнуре.
Ева вернула трубку на место.
— Эй… — из прихожей она вышла в огромный зал и остановилась. Это место было знакомо.
Двери. Погасшие экраны. Щели вентиляционной системы. Стол. Стул. И женщина, сидящая на стуле. Высокая спинка его загибалась и раздваивалась дугами аорты. Те в свою очередь выпускали ветви более тонких кровеносных сосудов, которые сливались с полом.
Женщина поднялась.
Маска, скрывавшая ее лицо, отражала Еву, дробила на тысячу осколков, каждый из которых был похож на остальные.
— Вы должны уйти… — из-за кресла выскочил Игорь и остановился, заломив руки. — Вы…
— Выбрать не можешь? — спросила Ева и протянула руку. — На, понюхай. Я — это она. Она — это я. Ты должен меня слушать.
Игорь попятился. Он слышал запах и запах диктовал ему подчиняться.
— Ты совсем его задавила, — сказала Ева, глядя на все отражения сразу. — Вычистила все, что было, и теперь посмотри, разве может он тебя защитить?
— А тебя? — маска руками придержала округлый живот. Ева появилась вовремя. Судя по сроку, место для кладки уже подготовлено. Тем лучше. Скоро пластиковые соты кувезов наполнятся новой жизнью.
— И меня не сможет. Он ничего не может. Тогда зачем он нужен?
Ева повернулась к Игорю и велела:
— Иди сюда.
Шел боком, нехотя, но шел. Остановился в двух шагах и вперился в пол.
— Я выберу себе другого, — Ева выстрелила в упор. Эхо прокатилось по комнате и, ткнувшись в бетонные стены, умерло. Пуля вошла в правую глазницу и вышла в затылочной части, разбрызгав осколки кости и мозгового вещества.
Агония длилась недолго. Гифы симбионта жадно проглотили кровь и оплели тело, заключая в плотный кокон пищеварительного пузыря.
— Ты молода, верно? — Ева приблизилась к сопернице и положила руки на плечи. — В тебе нет памяти и опыта. Ты умеешь звать, но не умеешь делать так, чтобы дочери твои не гибли. Ты имеешь силу, но не способна ее рассчитать. Твои инстинкты тебя ведут, но разум еще спит. Это плохо. Я исправлю. Посмотри мне в глаза.
Она подчинилась. В прорезях зеркальных глазниц ее зрачки казались белыми, а радужка, напротив, винного цвета. Темный гранат в желтоватой оправе белка.
Ее глазами на Еву смотрели все младшие сестры. И она приказала им спать.
— Не надо бояться.
Они не боялись. Они видели, слышали, понимали и подчинялись. Они готовы были к переменам, а Ева готова была перемены дать.
Только сначала следовало кое-что сделать.
Ева сняла маску.
— Здравствуй, Ева, — с трудом произнесла женщина. Ее лицо было знакомо.
Ева видела эти высокие скулы и глаза, меняющие цвет. Помнила брови, слишком темные для типа лица. И волосы, скрученные двумя жгутами.
Смотреться в живое отражение было странно.
— Здравствуй, — Ева уперла ствол под грудь и трижды нажала на спусковой крючок. — Ева.
Ева склонилась над телом, закрыла ему глаза и маску вернула на место.
— Прости.
В голове звенел муравьиный рой, пел песню новой жизни, и Евин голос был готов ее дополнить.
Переступив через мертвеца, Ева подошла к креслу. Она села, прижимаясь к изогнутой спинке, и закричала, когда иглы симбионта пробили мышцы и позвоночный столб.
По телу прокатилась судорога. Застыло сердце. Замерли на полувздохе легкие. И спазмировавший желудок вытолкнул из горла желтоватую жижу.
Ева слышала, как прорастают в ней корни чужой жизни. Они раздвигают слои клеток и, растворяя оболочки, пьют содержимое. Они расплетают нити ДНК, сверяя с эталоном, и как меняют эталон.
Королева умерла.
Да здравствует королева!
