— Глава 44. О любви, ненависти и иных чувствах
Я никогда не видел, как умирает человек. Я никогда не думал, что убить так просто. Один выстрел, одна пуля, одно тело на камне. Я смотрел на лежащую женщину, но видел лишь бурое пятно на ее спине. Пятно расползалось, а в воздухе, перебивая пороховую гарь, разлился аромат свежей крови.
— Хочешь? — поинтересовался Френсис, и голос его вывел из ступора. — Если хочешь, то пей. Ей уже все равно… да и тебе тоже.
Затошнило.
И еще кричит кто-то. Громко-громко.
А та, которая на полу, мертва. Мертвые не кричат.
— Милая леди, хватит уже. Мне казалось, что нервы у вас покрепче будут.
— Ублюдок, — ответила леди, и я, наконец, узнал Минди. — Долбанный ублюдок! Да мой папенька…
— О вашем папеньке мы обстоятельно поговорим немного позже. И в обстановке более располагающей к беседе. Дориан, вы не могли бы положить тело на стол?
Дуло пистолета смотрело в лоб. Но подчинился я не оружию, а голосу, который словно лишил меня воли. Тело оказалось неожиданно тяжелым и еще неудобным. Я чувствовал сквозь ткань остатки живого тепла и неприятную кровяную мокроту.
— Дориан! Не слушай его, Дориан!
Нельзя.
— Теперь раздень.
— Это лишнее. — Голос мой сух. А вот руки дрожат. От запаха крови тошнота становится невыносимой.
— Отнюдь, — возразил Френсис. — Не стоит играть в благородство, в тебе его нету. Раздевай и бери инструмент.
Пистолет указывает на столик с двумя рядами инструментов. Сталь сияет.
Я могу взять скальпель и ударить Френсиса в горло. Или в живот. Или по руке полоснуть.
Я беру ножницы и начинаю разрезать одежду. Липкая. Грязная. Старая. Ткань сухо трещит, скорее рвется, нежели режется, и лезвия ножниц путаются в размочаленных нитях.
— Дориан, что ты делаешь?!
Я поворачиваюсь к Минди спиной. Это по моей вине она оказалась здесь, следовательно, мой долг — сделать все возможное, чтобы она выбралась из этой передряги. Но я не знаю, что делать, поэтому продолжаю раздевать труп.
Надеюсь, Бог меня простит.
Отложив ножницы, я сгреб ткань юбок и рванул со всей силы.
— Злишься? — поинтересовался Френсис, отходя куда-то вглубь подвала. Остановившись у ряда колоннообразных сооружений, укрытых простынями, он велел. — Но раз уж ты закончил, то подойди сюда. Будь так любезен.
— Дориан!
— Минди, все будет хорошо, — сказал я, не особо веря в сказанное. И Минди поняла. Она замолчала, вздернула подбородок и прижалась к решетке.
Все будет хорошо. Для кого-нибудь.
— Сними покрывало, Дориан. Все покрывала.
Он не улыбался. Он следил за мной жадно и не стесняясь этой своей жадности, в которой мне виделся еще один признак безумия.
Первая простыня держалась крепко. Я дергал, с каждым разом увеличивая усилие, и она, наконец, треснула, рухнула, грозя накрыть меня же.
От простыни пахло эфиром и скрывала она огромных размеров стеклянную колбу. Пустую. В толстых стенках отражалось мое испуганное лицо, и внимательное — Дайтона. И клетка с Минди. И стол с телом. И прочие простыни покровами чужой тайны.
— Смелее, Дориан. Ты уже почти нашел.
Вторая. Третья. Четвертая заполнена густой жижей цвета янтаря.
На дне пятой виден черный ком, в котором я не сразу, но узнаю еще одно тело. Отворачиваюсь.
— Знакомся, Дориан, это Мэри-Джейн. Старая дева, чья жизнь была бесполезна, но смерть принесла науке пользу. Теперь я могу со всей определенностью сказать, что затянувшееся девичество столь же противно природе женской, сколь и развратность. Но ты продолжай, продолжай.
Шестая. В янтаре парит муха-человечек. Руки-крылья распахнуты и почти касаются стенок колбы. Из плеч и живота ее выходят тончайшие жгуты проводов, которые пробивают крышку и выползают наружу, свешиваясь, словно плети винограда.
И нервы мои сдают.
— Это же… это же ребенок! Господи, да вы безумец!
Обритая голова кажется неестественно маленькой. Глаза закрыты. А из сомкнутых губ выползает прозрачная жила. Девочка жива. Я вижу ее дыхание и едва заметную рябь, которая идет от гулких ударов сердца.
— Ребенок. Один из многих детей. Вам ее жаль?
И снова ни тени насмешки. Френсис серьезен также, как пистолет в его руке.
— Тебе кажется чудовищным такая ее… жизнь? Ты готов пожалеть эту конкретную девочку, наплевав на всех других девочек, которые умирают ежедневно и ежечастно. От дифтерии. От голода. От нищеты. От сифилиса. От угольной пыли… ты когда-нибудь был на шахтах? Конечно, нет. А в борделе наверняка был.
— Замолчите!
— В молчании нет смысла. Беда подобных тебе, Дориан, в том, что вы готовы жалеть тех, кого видите, но умудряетесь закрывать глаза, чтобы не видеть слишком уж много.
— И поэтому вы убили ребенка?
— Еще не убил, — поправил Дайтон. — Но убью, и не только ее. Уже скоро.
Он достал из нагрудного кармана хронометр и, повернув циферблатом ко мне, произнес:
— Еще два часа. Мы постараемся провести их с пользой. Но сначала — последняя завеса. Мне, право, удивительно, почему ты медлишь.
Потому, что знаю, кого увижу там, в жидком янтаре. От догадки до уверенности — один жест. Простыня держится плохо, тронь и соскользнет.
— Ну же, Дориан. Ты ведь так искал ее. Помнишь? Голубок и горлица никогда не ссорятся…
Моя рука коснулась ткани. Скомкала. Потянула. Отпустила, позволяя соскользнуть к подножию стеклянной колонны. Пальцы легли на стекло.
По ту сторону его стучит сердце Эмили.
Она жива. Самое главное, что она — жива!
— И может живой остаться, — сказал Френсис, в очередной раз заглянув в мои мысли. — Если ты окажешь мне помощь в моем небольшом деле.
— Дориан, не слушай его! Не слушай!
Эмили выглядит спящей. Веки ее неплотно сомкнуты и мне хочется заглянуть в глаза. Или ударить по стеклу, чтобы треснуло, чтобы выплеснуло желтизну утробы и позволило добраться до проводов. Я буду рвать их, как паутину и…
— Не дури, князь, — мягко произнес Френсис. — То, о чем ты думаешь, вызовет коллапс. И смерть. Ты же не хочешь, чтобы она умерла?
— Почему… за что вы так меня ненавидите?
В его глазах пустота. Это как глядется в бездну, надеясь поймать в ней хоть тень человечности.
— За то, что ты есть. Но в одном не прав — ненавижу я не только тебя. Весь ваш мирок, такой нарядный и такой лживый. Ты садись, Дориан. Время еще есть. Минут пятьдесят.
Его хронометр, должно быть, очень точен.
— Однажды я влюбился. И девушка, которую любил, ответила взаимностью. Ты вряд ли представляешь, какое это счастье, быть любимым. И какое горе, когда оказывается, что любовь — это одно, а чувство долга — совсем другое.
— Она отказала тебе?
— Нет. Согласилась. Мы сбежали. Мы были так молоды и надеялись, что если обвенчаемся, то нас оставят в покое. А оказалось, что венчание ничего не значит. Священник получает кошелек и отрекается. Запись в церковной книге исчезает. Брачный договор с нею. Моя молодая жена после разговора с отцом твердит, что долг ее — повиноваться воле родителя. И она по-прежнему меня любит, она будет ждать, она верит, что… проклятье!
Дайтон пнул железяку, которой угораздило попасться на его пути. Кажется, собственный рассказ привел его в бешенство.
— Знаешь, что я сделал? Я пошел к твоему папаше. Он ведь учил меня. Любил приговаривать, что я талантливый, а у тебя и братца твоего нет и десятой части моего ума. И я подумал, какого дьявола? Если так, то помоги! Ты ведь сам называл меня третьим сыном!
И мы все-таки встречались. Я вспомнил бледного юношу с диковатыми повадками, с которым однажды довелось провести два часа в отцовском кабинете. Юноша пытался втолковать мне основы алгебры. Я думал о том, что Эмили тоже в Сити, и снова был невнимателен. Кажется, тогда меня обозвали тупицей.
— А твой папаша ответил мне, что я, безусловно, надежда и опора страны… когда-нибудь в будущем. И я не должен до наступления этого будущего хотеть чего-то, что выходит за пределы дозволенного. Смирись, сказал он. И будет тебе счастье!
Выражение лица девочки меняется, глаза открываются и рот тоже, выпуская стаю пузырей. Они летят к крышке капсулы и липнут к стенкам.
— Вам следовало… — начала Минди, и Дайтон, дернувшись, подскочил к клетке, ударил рукоятью по пальцам. Минди с визгом отпрянула.
— Прекратите!
— Иначе что? — он повернулся ко мне. — Ты меня остановишь? Благородно станешь под выстрел и умрешь с чувством выполненного долга? Или станешь уговаривать? Скажешь, что надо было послушаться. Стоило поработать во благо правительства и Королевы. Лет пять и мне присвоили бы рыцарские шпоры. А еще через десять даровали бы право на титул наследуемый…
— Долго? — я говорил и смотрел ему в глаза, больше всего опасаясь, что протянувшаяся между нами нить порвется, и тогда Дайтон вновь вспомнит о Минди.
Или об Эмили.
Сколько уже отмерил его хронометр?
— Скорее бессмысленно. Ее отец имел весьма определенные планы. Мне оставалось надеяться, что я успею раньше. Тогда я еще не думал про все это. — Френсис взмахнул рукой. — Я лишь хотел быть рядом со своей женой. Я отправился туда, где мог быстро и дорого продать единственное, что имел — свою голову. И у меня получалось. Я работал. Мне платили. Пожалуй, это было хорошее время.
Я не должен испытывать жалости к Дайтону. Он — убийца. И та несчастная, что лежит на препараторском столе, — одна из многих.
— Я писал ей письма. Она отвечала. Редко — ведь за ней следили. Прятали. Только вот прятали ненадежно, если она встретила тебя!
Тычок дула в грудь выбил зарождающуюся жалость. И дальнейшие объяснения потеряли смысл.
— Если вы говорите об Ольге…
— Да, чтоб тебя! Я говорю об Ольге. О моей Ольге. И о том, — он вдруг изменил голос, передразнивая распорядителя, — что князь Дориан Фредерик Курт фон Хоцвальд-Страшинский имеет честь объявить о своей помолвке… Ты ведь даже не спросил, нужен ли ей!
— И весьма сожалею об этом, поскольку…
…найдись во мне смелость задать вопрос и выслушать ответ, который я читал при каждой встрече в Ольгиных глазах, все сложилось бы иначе. Для нее. Для меня. Для Дайтона.
И для многих иных людей, случайно втянутых в воронку его ненависти.
— Ты ведь хуже, чем ничтожество. Ты — посредственность. Серое пятно на серой стене. Ни желаний, ни мечтаний, ни талантов. Ничего! Я превосхожу тебя во всем, кроме треклятого титула, который даже не твоя заслуга!
Он шагнул влево, и я вынужден был сделать шаг вправо. Этот танец рано или поздно закончится, но пока можно потянуть время.
И Минди определенно что-то задумала. Я ее не видел, но молчание ей было не свойственно.
— Я понимаю, насколько вам было больно. Но почему Эмили? Вы могли бы убить меня.
— Я хотел, — Дайтон остановился у стола с телом. — И хочу. И убью, но позже. Еще слишком рано. Полчаса.
Полчаса — это целых тридцать минут жизни. И хронометр в руке Дайтона выглядит более опасным, чем пистолет.
— Насколько я знаю, тебе доводилось посещать врачебные курсы. Потому прошу, инструмент все еще ждет. А час — не так и много.
— Зачем?
— Затем, что все должно быть достоверно. Вот последняя жертва твоих чудовищных экспериментов. Знаешь, сначала я ненавидел лишь тебя.
Если я откажусь вскрывать, что будет? Ничего хорошего. Этой женщине уже все равно, а Минди жива. И Эмили. И безымянная девочка, похожая на муху в янтаре.
Инструмент был великолепен.
— Так почему Эмили?
Лезвие рассекает кожные покровы, погружаясь в ослабшую массу мышц. Разрез, пожалуй, несколько небрежный, но с учетом ситуации, простительно.
— Ты так ничего и не понял? — Дайтон наблюдает за мной.
Хорошо. Что бы ни делала Минди, пусть она делает это быстро.
— Не в тебе дело. Сначала было в тебе. А потом я стал наблюдать за твоей семейкой. И не поверишь, оказалось, что ты — не самое большое в ней дерьмо.
Второй разрез выходит более аккуратным. И тело раскрывается, вываливая сизоватую требуху. В нос шибает вонью, и меня едва не выворачивает.
— Дело в вашем кукольном мире. Вы дергаете друг друга за веревочки и пляшете, пляшете до одури! И я решил, что почему бы мне тоже не подергать за эти веревочки? Может, тогда я придам этому танцу хоть какой-то смысл?
Вытащив сизое в черных крапинах язв легкое, я аккуратно положил его в лоток. Руки в липкой пленке крови скользили. Полагаю, и на моей одежде осталось изрядно следов.
— Ваш план ненадежен, — я принялся за второе легкое, стараясь оттянуть момент, когда придется прикоснуться к развороченному куском свинца сердцу. — Найдутся те, кто подтвердит мою непричастность.
— На своего дружка уповаешь? Если не ошибаюсь, личность весьма сомнительную, да моя леди?
— Пошел ты!
Я позволил себе посмотреть на Минди. Она стояла, повернувшись спиной, и с нервозной тщательностью расправляла юбки.
— Вы не правы, Персиваль — хороший человек.
— Пускай. Его слово против вещественных улик.
— Циркачи.
— О которых никто не знает. Зато все слышали о самоубийстве Дориана Хоцвальда на почве несчастной любви. Чем не доказательство сумасшествия?
— Ваши пособники…
— …будут мертвы к тому времени, как до них доберутся. Вы будете весьма старательно заметать следы.
Сердце было твердым, аорта — упрямой. Лезвие раз за разом соскальзывало, оставляя зарубки на стенке, но никак не могло разрезать до конца.
— Вы неуклюжи, сэр Дориан, — произнес Дайтон менторским тоном. — Но поспешите, у вас осталось минут десять.
— И что потом? — мне все-таки удалось отделить сердце, которое легло в очередной лоток. Те, кто заглянет сюда в поисках злодея, получат достаточно доказательств моей вины.
И весьма кровавые воспоминания.
— Потом случится взрыв, который должен был бы уничтожить все августейшее семейство, однако по счастливой — или несчастной? — случайности произошел раньше. Скажем… вашу куклу повредили при перевозке. Женщины порой бывают так небрежны.
Громкий хлопок заставил меня вздрогнуть и выронить черный ком печени.
— И очень упрямы, — договорил Дайтон, поворачиваясь к Минди. — Что ж вам, леди, спокойно-то не сидится?
