— Глава 42. О том, что боги бывают разными
Мы въехали в деревню, и Персиваль сказал:
— Баста. Ты или передохнёшь, или сдохнешь. Выбирай сам.
И он был совершенно прав. Но разве мог я остановиться?
— Эмили.
— Что "Эмили"? — передразнил он, сползая с конской спины. Расставив широко ноги, Персиваль потянулся, наклонился и с громким стоном разогнулся.
— Я должен найти Бакстера.
— Найдешь. И гордо плюнешь в его наглую харю. А знаешь почему? Потому что на большее у тебя силенок не хватит. Так что кончай дурить, Дорри. Глядишь, пару часов здорового сна спасут твою задницу. Или голову.
И снова я вынужден был признать его правоту. Последние несколько миль я держался в седле на одном упрямстве, но рано или поздно и оно иссякло бы.
Уже иссякло.
Я позволил Персивалю взять лошадь под уздцы, сам же шел рядом, держась за стремя. Мышцы ног закаменели, и каждый шаг отдавался в спине резкой болью.
Солнце, зависнув над старым амбаром, вылизывало меня шершавым языком, грозя оставить новые следы на моей изрядно попорченной шкуре.
В гостинице, которую Персиваль, как пес, нашел по запаху бекона, отыскался номер и для меня. За плотно задвинутыми ставнями царила блаженная темнота, источавшая тонкий аромат лаванды и свежего белья. Скинув плащ, маску и перчатки, я сел на пол и кое-как стянул сапоги. На это ушли последние силы. Я даже не заснул — я отключился, а после очнулся, как был, с сапогом в руке, но лишь для того, чтобы переползти на кровать.
Второе пробуждение принесло ломоту во всем теле и зверский голод, который, впрочем, нашлось чем утолить. На столике рядом с кроватью стоял поднос с парой тарелок и кувшином. Молоко оказалось свежим, хлеб тоже, а что было до того, я не понял, но все равно съел.
Записка лежала в сапоге.
"Прочухаешься, возвращайся домой. В трактир не лезь. Спугнешь".
Писано сие послание было на обрывке газеты и куском угля. При прикосновении буквы стирались, оставляя на пальцах черную пыль.
Сложив лист, я сунул его во внутренний карман сюртука. Затем поправил одежду, привести в порядок которую не представлялось возможным, обулся, хотя треклятые сапоги не желали налезать на опухшие ноги. Спустился.
Рассчитался с хозяйкой и забрал оседланного коня.
Почему-то поступок Персиваля меня не удивил, хотя и несколько задел, в очередной раз ярко продемонстрировав собственную мою беспомощность.
Собирался ли я последовать совету? Пожалуй, да.
Но сначала я собирался добраться до Сити.
Я въехал в город вместе с предрассветным туманом. На мучнистых крыльях своих он нес смрад сточных канав и истошные кошачьи вопли. Хруст мелкого щебня под копытами моего уставшего коня растворился в белизне.
И солнечный свет увяз в этой перине, словно мир вдруг сжалился надо мной, предоставив короткую передышку. Она закончилась за порогом мастерской на Эннисмор-Гарден-Мьюс.
Наверное, это было честно.
Он сидел в моем кресле, разглядывая мой чертеж с выражением удивленным и слегка презрительным. На колене его лежал толстый том "Истории" Геродота, формат которого делал книгу весьма удобной подставкой, чем он и пользовался.
Мне был виден край листа, и карандаш в руке гостя. Второй был заткнут за ухо, а третий валялся на полу вместе со сломанной линейкой и моим любимым циркулем.
— Дориан Дарроу? — спросил гость, завершая рисунок. — Или правильное будет сказать Дориан Хоцвальд-Страшинский?
— Да. И снова да. С кем имею честь?
Я сразу понял, что он здесь не просто так. И еще понял, что он опасен. Гость же, отбросив карандаш, поднялся.
Он не спешил назвать свое имя, разглядывая меня. Я же разглядывал его. Строгое лицо. Широкий лоб свидетельствует о незаурядном уме. Массивный подбородок говорит об упрямстве. Резко очерченные надбровные дуги выдают склонность к насилию. Уши чуть оттопырены. Нижняя губа находит на верхнюю, прикрывая заодно и кончики клыков.
— Дайтон. Френсис Дайвел Дайтон к вашим услугам, сэр.
— Мы не знакомы?
— Нет. Но это обстоятельство не мешает мне тебя ненавидеть.
Легкое движение руки и в ладони его появляется пистолет.
— Думаю, беседу нам стоит продолжить в ином месте. Если вы не возражаете, сэр Хоцвальд.
Я не возражал. Я думал лишь о том, что будет, если в мастерской появится Персиваль. Или Минди. Или миссис Мэгги…
— Тогда прошу на выход. И без глупостей.
— Там солнце, знаете ли.
Можно попробовать выбить пистолет. Или позвать на помощь. Или швырнуть в него склянку с соляной кислотой. Можно придумать тысячу и один вариант, каждый из которых даст мне шанс.
Но что в этом случае произойдет с Эмили? И откуда взялась уверенность в том, что Френсис Дайвел Дайтон знает, где она?
— Мой экипаж до некоторой степени устранит сие неудобство, — ответил он, поднимая плащ. При этом дуло пистолета осталось неподвижным. — А в остальном… вы ведь джентльмен. И ради прекрасной дамы совершите подвиг терпения.
— Эмили у вас?
— Да.
— Тогда уберите оружие. Я не буду убегать.
Он ничего не ответил, но пистолет исчез в рукаве.
— Я тебе подарок оставил. Если вдруг случится так, что ты вернешься, — Френсис сложил лист пополам и сунул в книгу. — Все ошибаются в одном и том же моменте.
Книга легла на стол. Плащ — на плечи Дайтона.
— Крылья не должны двигаться относительно оси. Воздушный поток поднимет одну плоскость, но сломает две.
Маска у него из осколков зеркала склеена, и кажется, что на меня смотрю я же, расколотый на тысячу лиц, каждое из которых чуть отличается от прочих.
Мы ехали довольно долго. Я смотрел на город через темное стекло мобиля, на котором серебряными прожилками выделялась проволока. Я слушал журчание воды в патрубках, сухой шелест цилиндров. Я чувствовал нарастающее давление пара, который вырывался со свистом и оседал на стекле же каплями грязной росы.
Пусть это покажется странным, но я не испытывал ни страха, ни злости, скорее томительное любопытство. Оно и вынудило меня нарушить паритет молчания вопросом:
— Как вы меня выследили?
— Никак. Случай помог. Случай знает, кому помогать, и в этом мне видится некое высшее одобрение. Хотя я в Бога не верю. И предваряя вопрос: в прогресс я не верю тоже. Вера создает богов, поэтому лучше я поверю в себя. Тогда, возможно, и я когда-нибудь стану богом.
Маска скрывала выражение его лица, а тон был ровным и равнодушным. И я не мог понять: издевается надо мной Френсис или говорит вполне серьезно.
— А ты поклоняешься прогрессу, мой старый недруг. Приносишь в жертву идеи, раскладывая чертежи на жертвенниках кульманов; пытаешься строить храмы и когда-нибудь во имя Его совершишь подвиг. Например, отдашь Ему и людям, именем Его, воздух. Землю. Воду.
— Разве это плохо?
— А разве это хорошо?
— Прогресс приведет к счастью.
Он рассмеялся и смеялся долго. А после сказал:
— Прогресс никуда не приведет. Тем более к счастью. Ты счастлив?
— Я?
— Ты, Дориан. Именно ты. Ты живешь во время своего Бога. Значит, ты должен быть счастлив. Но выражение лица твоего говорит об обратном. А знаешь почему?
Я не стал задавать вопрос, но он все равно ответил.
— Сила духа, сила ума — не суть важно. Если есть сила, то кто-то будет сильнее. Угоднее.
— Но вы же сказали, что не верите!
— Не верю. Однако отсутствие веры никогда и никому не мешало стоять у алтаря. Блаженны неверующие, ибо поведут они за собой нищих духом. И приведут к вратам Царствия Его, и скажут: вот ваш Бог. Посмотрите, разве он не таков, как вы заслужили?
Френсис играл со мной, как кошка с мышью, а несся по путаным улочкам Сити.
— Эмили… она жива?
— Пока да. А если нам удастся придти к соглашению, то живой и останется. Голубок и горлица никогда не ссорятся, так?
И снова смех, в котором мне чудится отчаяние, что удивительно и невозможно: из нас двоих именно я пребываю в положении жертвы.
Голубок и горлица… бабушка так говорила.
Надеюсь, Ульрик сумеет придумать правильную ложь. А еще надеюсь, что он доберется до этого ублюдка, чье лицо определенно было знакомо мне.
— И все-таки, зачем я вам нужен?
— Ну должен же кто-то совершить покушение на Ее Величество Королеву Викторию. Уверяю, методы будут самыми прогрессивными.
