Глава 6. Музыка, сломавшая небо
Юлька первая услышала корабли.
Она дремала, прильнув к теплой драконьей шее, и Нагльфар мурлыкал песню. А может, за мурлыканье она принимала гудение огня в глотке зверя, или скрежет его костяного тела, или звон водяной нити под килем, или стон ветра, наполнявшего парус.
Как бы то ни было, но встревожил ее звук совершенно иной — капля воды, скатившаяся с весла. Шорох волны о чужой борт. И осторожное нежное касание металла о металл.
Юлька вздрогнула и очнулась.
Впереди был туман. И позади был туман. И вообще повсюду, куда ни глянь, был туман. Он сочился сверху, сквозь промоины туч, белый, густой, творожистый.
Нагльфар шел осторожно, прощупывая путь веслами.
— Эй, — сказала Юлька шепотом. — Там впереди кто-то есть… наверное.
Она поднялась и взобралась на борт, вытянулась, одной рукой придерживаясь за Нагльфара.
Белым бело.
И пролив все у?же, а море шепчет, море поет. И песней убаюканная, расплывается мгла.
— Тиш-ш-ше, — шепчет она, умоляя. — Тиш-ш-ше… блиссско!
Пальцы, сплетенные из творожистой взвеси, обретают плоть. Они белы, гладки и неестественно длинны. Они цепляются за борт Нагльфара, и корабль вздрагивает, сдерживая рык.
— Грим! — шипит кошка, но так тихо, что ветер тотчас стирает это шипение.
— Блиссско! — повторяет предупреждение Грим. — Они блиссско! Сссовсем…
— Кто? — Джек по-прежнему стоит у рулевого весла, хотя управлять Нагльфаром больше нет надобности: дракон сам выбирает дорогу.
— Эйнхерии. Герои минувшшших дней, — Грим мелко и часто сглатывает. С его рук и волос, с босых перепончатых ног течет вода. Скатываясь, она уходит в щели под палубу, и втягивает туда же тонкие пряди, словно бы Грим решил сродниться с кораблем.
— Пусссть они уходят, — он разговаривает с Снот, но смотрит на Юльку. — Варг выпустил всссех! Он ссскасал, что идет Нагльфар. Он не лгал. Ему нет нужды лгать. Он будет шшшдать вас там.
Гримовы глаза потускнели, уже не лунные камни, но мутные стекла, которые вот-вот рассыплются просто от старости.
Он мертв уже — Юлька знает точно, она видела тысячи и тысячи мертвецов — но продолжает жить.
— Если оссстанетесь, вам не ссспастись. Тебе не ссспастись, — шепчет он Юльке и протягивает руку, — мне шшшаль.
Грим ни о чем не просит, но Юлька касается его ладони, гладкой и холодной, как будто пластиковой.
— Мне тоже.
У мертвецов руки скользкие. Неудобно ловить.
Зачем ловить мертвецов? Юлька не помнит. Помнит не Юлька.
— Мы останемся, — также шепотом отвечает Джек. — Мы останемся и будем драться.
Кошка все-таки заурчала, все также беззвучно, но страшно. Спина ее выгнулась, шерсть встала дыбом, а хвост заметался от бока к боку.
— Сссря, — говорит Грим. — Вам не победить.
— Нет чести в том, чтобы бежать, — Нагльфар не умеет шептать, но удивительным образом его слова мешаются с рокотом волн.
— Зато есть здравый смысл. И спорить здесь не о чем. Мы дойдем. Недалеко уже.
Запрыгнув на борт, Снот принюхалась к туману. И Юлька тоже потянула воздух носом — ничего, кроме сырости.
— Высади нас… где-нибудь высади.
И Нагльфар, подчиняясь приказу, вытянул мостик-весло.
— Если получится найти тропу… — кошка исчезла, и туман отпрянул, как будто брезговал прикасаться к белоснежной шерсти. — Нам очень повезет, если получится найти тропу.
— И есссли никто не пойдет ссследом, — заметил Грим, присаживаясь.
Вода еще текла с него, собираясь серыми, словно свинцовыми лужицами.
— Мы останемся, — повторил Джек.
И Юлька подумала, что, наверное, это будет правильно, но совершенно бессмысленно. Если они останутся, то погибнут. А если уйдут, то… вернуться? Домой?
Ей хотелось вернуться, во всяком случае, когда-то, но сейчас дом представлялся чем-то совершенно далеким и не имеющим значения. Там Юлька не умела летать, зато вышивала крестиком и гладью, вязала куклам свитера и спала, обняв плюшевого медведя с изжеванным ухом.
Там не было Юльки, но была Юленька. И мама именно ее ждет. Вряд ли она обрадуется, получив подменыша. И Алекс потерялся… как возвращаться без него?
Зачем?
— Мы останемся, — сказала Юлька, жалея, что у нее нет оружия.
Зато есть крылья, клюв и когти. Этого будет достаточно, а если нет, и Юлька умрет, то значит, так нужно небу.
— О да, вы остаетесь! — Снот вынырнула из тумана и прыжком перелетела на Джеково плечо. — Вы шли сюда лишь затем, чтобы красиво умереть. Смерть не бывает красивой, Владетель. Ее боятся. От нее бегают. И ей не остается ничего, кроме как идти по следу, убеждая, что все так, как есть.
Она говорила громко, и снова туман превращал ее слова в песок, белый, сахарный, подходящий для того, чтобы растаять в воде. Интересно, сколько надо песка, чтобы море стало сладким? Наверное, очень много, столько слов Советнице в жизни не произнести.
— А еще, чтоб ты знал, детеныш: в смерти нет ничего красивого. Это кровь, грязь и дерьмо. Ты видел когда-нибудь, как вываливаются из распоротого живота кишки?
Сизыми скользкими змеями…
Свободной рукой Джек схватил Советницу за шкирку и тряхнул.
— Не указывай мне.
— О да, конечно, Владетель. Как смею я указывать?! Мне надлежит лишь поклоняться и оберегать тебя… всячески оберегать от собственной глупости. И не потому, что я испытываю к тебе любовь или хотя бы симпатию. Отнюдь. Но от тебя зависит жизнь Ниффльхейма.
— В котором не осссталось жизни, — добавил Грим, наматывая прядь на палец.
— Я чую их. Идут бесчисленные рати. И мнят героями себя. Отрадно знать, что смерть найду в бою. И мог ли я мечтать о большем? Нет! Иди, Владетель. И крылатую возьми с собой. Нагльфар же грезит битвой. И жаждет он повергнуть храбрых в бегство…
— Все равно, это не правильно, — ответил Джек. Кошка висела в его руке, не пытаясь вырваться.
— Джек, пожалуйста. Если ты хочешь что-то изменить — будь благоразумен. Дойди.
— Дойду.
Он разжал руку, и Снот плюхнулась на палубу комом теста, и встала не сразу. А на белой шерсти остались отметины от пальцев. И Юльке не было жаль кошку.
Запрыгнув на узкий мост-весло, Джек повернулся к Юльке и спросил:
— Идешь?
— Да. Сейчас… секунду.
Ей надо было обнять Нагльфар и еще попрощаться с Гримом, который ждал, что его тоже обнимут, но Юлька стеснялась. И водяной скрипач сам шагнул к ней.
— Потссселуешь? — Грим улыбался и совершенно нечеловеческая улыбка не испортила прекрасное его лицо. Наверное, в Грима можно было бы влюбиться. Наверное.
В другой раз.
Юлька, поднявшись на цыпочки — иначе ей было не дотянуться до него — коснулась губами щеки. От кожи Грима пахло селедкой и еще морем, и на губах осталась соль.
Как будто бы он плакал.
— Я сссыграл бы тсссебе пессстню. Сссамую лучшую сссвою пессстню. Я сссочинил ее для одной дсссевушки. С рышшшими волосссами. Ее больше нет. А пессстня осталась. Я сссыграю ее им. Им понравитссся.
— Я услышу.
— Ссснаю… — он помог забраться на весло и еще смотрел вслед. Юлька не оборачивалась, но спиной ощущала взгляд. Ей хотелось плакать и смеяться. Она уже слышала бурю грядущую и стальные громы, жалела тех, кому выпадет умереть, и радовалась, что умрут они в кипении боя.
Это было правильно.
Наверное.
Мост-весло закончился у скал, и Юлька перепрыгнула на скользкие камни. Она больше не боялась упасть, как не боялась идти по узкой козьей тропе, которая вилась меж трещин и уступов, ныряла в проточины и норы, карабкалась по бурому телу скалы.
Выше и выше…
Впереди маячила сутулая спина Джека, а сзади доносился топот кошачьих лап.
— Снот, — Юлька не остановилась и не обернулась, спрашивая. — Скажи, если мы дойдем… если Джек дойдет, то и вправду все можно будет исправить?
— Да.
Грим взобрался на лавку у правого борта, подвинул поближе уцелевшие щиты и сел. Он шевелил длинными пальцами ног, и шипастые отростки на пятках дергались.
Черная скрипка легла на плечо, и Грим рассеянно тронул струны. Первый звук стрелой пронзил туман, и тот закричал голосом эха.
Взметнулись весла Нагльфара. Вода стекала с них и разбивалась о воду. Капли звенели о прошедшей весне, такой далекой, почти забытой. Море замерло.
— Играй, — велел Нагльфар, и Грим кивнул.
Скрипка в его руке засмеялась, голос у нее был детский, звонкий. И мгла отпрянула, страшась его. Она катилась прочь, обнажая седое море, камни и слепленные из тени корабли. Клочья тумана оставались в ловушках парусов, повисали на клыках драконьих морд, разукрашенных, но мертвых, слепых. Точно такие же были у людей, которых оказалось даже больше, чем Грим предполагал.
Они стояли вдоль бортов, бездвижной стражей, сжимая в руках копья и мечи, секиры и луки. Их броня была сера и походила на рыбью чешую, приросшую к человеческому телу.
Корабли шли плотно, сцепившись бортами, но крючьями служили когти морских чудовищ, а веревками — волчьи жилы.
Гудел ветер.
Нес стрелы.
— Может, поговоришшшь? — предложил Грим. — Вы шшше мертвые. Вдруг договоритесссь?
— Я — мертвый корабль, — возразил Нагльфар, расправляя клинковые перья. — Они — корабли мертвецов.
Стрелы ударили разом, выбив щепу и кость искрошив, увязнув в палубе и отлетев от брони драккара. А Нагльфар, вдохнув сырого промозглого воздуха, выдохнул пламя.
…зеленью славится лето. И вереска волшебным ароматом, который пчел сзывает.
Грим запел о лете.
— Я вызываю вас!
Загрохотали скалы, не то смеясь, не то готовя слезы камнепадов.
— Я вызываю!
Двинулись навстречу.
Грим заиграл про осень, про листья, что кружатся в печальном танце и спешат друг друга ранить острыми краями. О пряже волглой туч, той самой, из которой ветер свяжет зиму.
Поднявшись на дыбы, Нагльфар обрушился на вражий борт. Захрустели доски и железо, с чавканьем расползлась подаренная тенью плоть, мешая черную кровь с водой.
Зима приносит бури. Гонит их к берегу, щелкает сухими хлыстами молний, и стадо ярится, топчет скалы, сотрясает тонкий лед. Оскальзывается, падает, рассыпается сухою поземкой и спешит к очагам.
Зиме тоже бывает холодно.
И лунные рыбы, поднимаясь с морского дна, ложатся боком на воду и пухнут, пухнут, пока не распухают до огромных льдин, которые спешат поймать заблудшую ладью. А поймав — сжимают меж боками, разламывая.
Как ломались и хребты кораблей. Нагльфар взъяренный, измазанный чернотой, спешил терзать врага. Он бил, подобно соколу морскому, хватал корабль и выдирал из моря. Разламывались водяные струны, спеша добычу отпустить.
Весна так отпускает зиму. И лед хрустит, что кости на клыках дракона. Вскрывается вода… чернеют раны на снежных покрывалах рек. Совсем как те, в которых вязнут копья и топоры, багры, гарпуны, стрелы… герои повергают зло.
Проталины рассыпав, весна в них садит жала первоцветов.
— Презрев судьбу, как мужества любимец, с мечом, дымящимся от дел кровавых, пробью себе к мятежнику дорогу… — выл Нагльфар.
Обрубки весел, словно пики, вспарывали хрупкие борта и вновь ломались. Стучали топоры, крюки впивались в тело и тени спешили по ним.
Грим доиграл и поднялся.
Кипело море, полное осколков, разбитых кораблей, раздавленных людей, темной крови и зеленого огня. Драккары шли… сползали с берегов тяжелыми тюленями, ныряли в воду и устремлялись в бой.
Взревело небо раненым быком.
И горы-таки отозвались, спустив лавины с привязи.
А Грим играл. Он вспоминал все вёсны, все лета, зимы, осени в парадном их багрянце. Он вкладывал себя меж струн и по себе водил смычком, взрезая жилы.
Нагльфар хрипел. Он шел ко дну, захлебываясь горечью морской, но еще дышал, палил, и жаждал боя.
Пусть будет бой.
С зелеными глазами, что будто камни дальних недоступных стран. С нежнейшими руками, которые река лизала, словно верный пес. С ее губами — сладкое дыханье дурманит разум…
Плачет Грим.
Про первый шаг на отмели, про камни, что приносил со дна, раскладывая дивными узорами лишь для нее одной.
Про первый вздох, про голос дивный, которому внимал, как внемлет берег птичьим стаям.
Про первый поцелуй, последним ставший…
И скрипка захлебнулась плачем.
— Играй! — потребовал Нагльфар, распятый сотней тысяч копий. И тени, взгромоздившись на борта, живьем глодали плоть. — Играй же!
Горели волосы. Малейшее движение рождало боль.
— Играй…
— Ты слышишь? — Грим спросил у неба. — Ты слышишь меня?!
И небо отозвалось. Оно вздохнуло, и серые створки туч распахнулись. Полыхнула и погасла жемчужина солнца. А хребет мира все же не выдержал, хрустнул и разлетелся на разноцветные осколки. Они же устремились к морю, к теням и кораблям, укрывая всё и вся радужным одеялом.
А Грим играл. Потом его не стало.
Они успели дойти до лестницы прежде, чем мир начал рушиться. И Юлька, ступив на крутые ступени, вытесанные из прозрачного камня, остановилась.
Она глядела в небо до боли в шее, в плечах, и не могла наглядеться. Тучи вспыхивали алым, зеленым, синим, всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками сразу. И осколки разноцветной мозаики летели вниз.
Кто-то радугу взорвал…
— Нам пора, — сказала кошка и потерлась о Юлькину ногу. — Нам действительно пора.
И они побежали.
Ступени карабкались выше и выше, становились у?же и у?же. И не ступеньки вовсе — детали старого конструктора, вросшие в камень, разбросанные кое-как в подобии лестницы.
Юлька задыхалась, и ноги ныли, но она заставляла себя бежать и не слушать рыдающее небо. Обидно ему лишаться радуги…
Лестница закончилась, и не осталось ничего, кроме скалы, узкого длинного языка, выдававшегося в море. Но гранита не хватало, и он сменялся темным старым льдом. Две глыбины срастались в поцелуе.
— Хельхейм, — произнес Джек, обозначив очевидное.
Он встал у границы моста и стоял, разглядывая будущее владение. Копье его, вытянувшееся, сделавшееся тонким, упиралось в камень. Положив руки на острие, Джек тарабанил по нему пальцами, и все глядел, глядел… Юлька хоть отдышалась.
И только отдышавшись, она увидела именно то, что видел он: Хельхейм.
Она представляла себе это место по-всякому. То грубым древним замком, то дворцом с частоколом тонких башен, то вовсе зданием скучным, напоминающим то, в котором расположилась городская мэрия.
Но Хельхейм не был домом. Он был айсбергом.
