Глава 6. Обещание
Снег поставил подножку и тут же превратился в гладкую, накатанную дорогу. Алекс летел по ней, кувыркаясь, путаясь в плаще, пытаясь не выпустить из рук молот, хватая ртом молочную взвесь и проклиная Крышкину.
Идиотка!
Что она творит? Мало он с ней возился? Бросить надо было! Бросить и…
Падение закончилось в расселине. Алекса припечатало к скале. Выступ ее тупым мечом ударил в спину, обездвижив на миг. Но и мига хватило.
Волк навалился молча, погребая под собственной тяжестью. Руку придавил. Правую. А левая, пустая, бесполезна. Но Алекс бил по шкуре зверя, и шкура звенела. Алекс драл ее пальцами, но лишь резался об острые края инеистой шести. Алекс кричал и тянул из-под себя выбитую, вывернутую правую руку, боясь лишь одного — не успеет.
Конечно… пальцы ослабели. И плечо чужое. Мягкое. Волк мог бы убить… ждет? Кого.
Крышкина-Покрышкина. Идет по дорожке, глядит на Алекса.
В руках ее — длинная льдинина с талым краем.
— Юлька! — Алекс почти вытянул руку. — Юлька, очнись!
Она не в себе. Просто она — не в себе. Она подойдет и очнется. Поймет, что не надо Алекса убивать. Не надо… он же не враг!
— Юлька, это ведь не ты?
Волк отвернулся, но не ушел. Если бы волк приподнялся, хотя бы немного. Самую-самую малость, тогда…
Крышкина присела рядом и, отложив льдину, сунула пальцы под горло Алексу.
— Не шевелись, пожалуйста, — попросила она. — Мне неудобно.
Алекс прижал подбородок к шее.
— Ты мне мешаешь. Всегда мешаешь. И сейчас мешаешь. Нельзя мешать!
Он не мешает, он выжить пытается. Как?
— Я… я помогу. Я сделаю, как ты хочешь.
— Да?
— Обещаю! Только пусть он немного сдвинется? Неудобно же.
— Врешь? — она склонила голову к плечу, сделавшись похожей на огромную птицу. — Врешь!
— Клянусь! Чем хочешь, поклянусь! Выполню… все, что скажешь.
Волку хватит одного удара. А Крышкина? Что с ней делать? Убегать? Убить? Она же своя. Она не виновата, что такой стала.
Юлька смотрела на волка долго, словно примеряясь, а потом вдруг ударила наотмашь. Льдина распорола бок. Черная жижа хлынула из раны, оплавляя края, растекаясь и ширясь. Волк становился водой.
Умирал молча.
Алекс поднялся — правая рука затекла и висела плетью, лишь пальцы мертво, упрямо, продолжали цепляться за рукоять Мьёлльнира.
— Так лучше? — серьезно спросила Крышкина.
— Намного.
Он почти поверил, что Юлька стала прежней, нормальной, как она улыбнулась и сказала:
— Теперь ты должен исполнить клятву.
— И… и чего ты хочешь?
Крышкина протянула льдину.
— Убей себя.
Не собирался Алекс убивать себя. Не собирался и все тут! Но левая, живая рука вцепилась в осколок.
— Ты же этого не хочешь! Юлька, ты что…
— Хочу, — она перекатила голову на другое плечо.
Кукла на веревочках. Рисованные глаза и рот тоже рисованный. Улыбается. Ждет. А веревочки уже видны, тонкие, прозрачные, как леска в воде. Они выходят из головы и рук, тянутся вверх, прячутся в рукаве кукловода.
— Мы хотим, — сказала Крышкина.
— Мы хотим! — повторила та, которая стояла за ней. Не человек — дерево. Ива снежногривая. Волосы-ветви до самой земли стекают, блестят льдяными камнями, но ярче льда сверкают синие глаза. — Мы хотим!
Снежная дева хохочет. И голос ее — вой волчьей стаи — летит сквозь сладкую метель.
— Бей же, Алекс! Не трусь! Или ты, как твой отец?
— Да… нет! Я не трус! Он не трус!
Острие льдины уперлось в грудь, увязнув в черном волчьем меху. Спасибо Бьорну за подарок.
— Не поможет! — говорят Крышкина и ее хозяйка. — Бей. Ты клялся. Клятву надо держать.
— Я… — Алекс хочет разжать пальцы, но те приросли к рукояти. — Я не тебе обещал! А ей! Ты — не она!
— Я — мара. Мы — мара.
— Отпусти ее. Слышишь?
— Слышу, — дева коснулась Юлькиной головы, и светлые волосы обындевели. — Но зачем? Что ждет ее здесь? Или там? Жизнь, мимолетная, как прикосновение солнца? Я так давно не видела солнца… я забыла, как оно выглядит. Но она еще помнит. У нее замечательные воспоминания. Мне хватит их надолго.
— Отпусти!
Лед не плавился, но продавливал шерсть, рвался к теплой коже.
— Мы будем смотреть ее сны… мы будем долго-долго смотреть ее сны. Наверное, вечность. Вечность — это почти навсегда.
— Ты… ты все равно ее убьешь.
— Только когда закончится вечность.
Кожу обожгло.
— Но мне хватит тебя, — мара наклонилась и выдохнула Алексу в лицо колючий снежный рой. — Не спорь со мной. Не спорь с собой… сдержи слово. Ты боишься?
Ее палец лег на льдину. Надавил, проталкивая в тело.
— Разве тебе больно?
— Нет. Я не хочу умирать!
Кровь плавила лед, заостряя лезвие.
Ударить надо. Второй рукой. Свободна ведь. Мьёлльнир не подведет.
— Не стоит, — она улыбается. — Лучше поцелуй меня. Не об этом ли ты мечтал?
Ее губы — алые рубины. Ее щеки — жемчуга рассвета. Ее волосы седы, но она молода. Она диктует ему, как ее видеть. На самом деле она — чудовище. Просто еще одно чудовище. Нельзя пускать ее в голову!
— Скажи, ты уже был с женщиной?
Лизка из 11-го «Б». Бабки вперед. Туалет и теплые, потные сиськи под колючей кофтой. Грязный подвал. Кровать на пружинах. Матрац. Пиво. Сигареты. Шум в голове, не то от выпитого, не то от страха и смелости сразу.
Лизка лежит на спине и курит. Она всегда курит, а пепел стряхивает прямо на матрац.
— Бабки вперед.
Купюры она сама выхватывает из рук и только хмыкает. Ее равнодушие унижает Алекса.
— Ты это, недолго, лады?
Лизка роняет сигарету и потягивается. Ее жесты, ее лицо с крупным подбородком и узким лбом, к которому прилипли прядки волос, ее запахи всплывают в памяти, как если бы их оттуда вытаскивали.
Алекс не помнит, чтобы это было так!
— Нет, — Алекс уже не требует — просит. Но мара не собирается отпускать его. Она толкает в прошлое, смакуя каждую секунду того подвального часа.
— Да.
Она пила его память вместе с рыбье-скользким Лизкиным телом, скрипом матраца, дымом, тошнотой и судорогой, скрутившей тело.
— Пожалуйста…
И стыд пила, и страх, который случился позже. Он обслюнявленным окурком прилип к подошвам, въелся в кожу дешевой помадой. Лишил сна. Лизка — всем дает. А что, если она — заразная?
Точно заразная. Проявляется ведь не сразу. Каждый день — ожидание. Мучительное. Грязное. Сам себя ненавидишь, жалеешь, держишься, гадая, придется каяться аль пронесет.
И что скажет отец, если не пронесет?
Пронесло.
Мара смеется, отпуская. Она хочет есть и увидеть солнце. Это же такая мелочь.
— Ш-ш-ш… — шепчет она, склоняясь к ране, подхватывая кровь горстями, вдыхая ее, как воздух. — Ты сдержишь сло…
Гунгнир беззвучно распорола воздух и вошла в спину. Острие копья диковинным украшением выглянуло меж ключиц.
— Эй! — крик Джека прорвал тишину, наполнив ее пересвистами метели и треском, стоном, собственным Алекса судорожным дыханием. Хрустом ослабевшего льда в ладони. И клекочущим смехом умирающей девы.
— Он поклялся… клялся…
Расползлась мара снежной кучей под весенним солнцем. Дольше всего рука держалась — цветок ладони на стебле запястья, хрупкие пальцев лепестки и темный ком кровяного снега.
Завизжала Крышкина, Алекс же, закрыв разрез пальцем, опустился на снег.
— Эй, ты. Живой?
На вопрос Джека, Алекс ответил кивком. Слов у него не осталось.
— Ты клялся? — а вот и кошка, которая имеет обыкновение вовремя исчезать. Белая, как сугробы. А может и вправду сугроб говорит? У него два глаза — синий и желтый. Лед и солнце. Она давно не видела солнца.
— Алекс, немедленно ответь. Ты клялся? Ты ей что-то обещал? Обещал и не сдержал слово?!
— Не ей.
— Тогда хорошо.
Хорошо? Что именно хорошего? Снег? Волки? Крышкина, которая совершенно сбрендила? Или Джек, баюкающий копье. Победитель… жизнь спас. И теперь получается, что Алекс ему должен? Благор-р-родно. Появился и спас. Только где он шлялся до этой самой минуты?
— Мара нас завьюжила. Мары мастерицы морочить, — Снот забралась на руки. Тяжелая. Теплая. Врет постоянно. Думает, что Алекс — ребенок. А он взрослый давно и понимает, когда другие лгут. — Девочка, будь добра, прекрати рыдать и подойди сюда.
Крышкина рыдать не прекратила. Куда в ней только слезы помещаются? Подходила она боком, и с каждым шагом сгибалась все больше.
— Иголочку свою возьми, — промурлыкала Снот. — И зашей эту дыру, пока другие не пришли.
— З-зашить? — Юлька облизала губы.
— Зашить.
— Я… я не умею!
— Учись, — Снот скатилась на снег. — Или мне прикажешь? У меня лапы, милая моя. Ими иголку держать неудобно. А ты сиди смирно, воитель. Больно не будет.
Алекс не боли боится. Он не хочет, чтобы Крышкина к нему прикасалась. Пусть сейчас в руках ее не нож, а всего-навсего игла.
— Я сам.
— Сиди! — рявкнула кошка. — С-самостоятельный. Не для твоих рук игла.
Пришлось сидеть. Юлька шепотом сказала:
— Извини, я не хотела… не хотела тебя… я видела… я говорила, чтобы она перестала… говорила ей.
На глазах опять набухли слезы, и Юлька едва не выронила треклятую иголку.
— Я… я не знаю, почему со мной… почему это со мной!
— Деточка, если ты не зашьешь рану, твой дружок истечет кровью. А это — печально.
Кошка лгала. Кровотечение останавливалось, схватываясь жесткой коркой. Но Крышкина, всхлипнув, воткнула иглу под кожу.
Будто огня плеснули. Желтого, настоящего, как солнце.
— Извини… извини пожалуйста!
— Шей!
Алекс готов был ударить. Из-за этой дуры все случилось. А она все мямлит, ковыряется огнем в его ране, колет, тянет, скрепляет края кривыми стежками.
Терпеть. Нельзя бить девчонок. Нечестно. Юлька слабенькая, Алекс — сильный. Он должен был за ней присмотреть. Она не виновата. Точнее, виновата не она.
— Не виновата, — сказала Снот, растягиваясь на снегу. — Грим ее настроил. Как скрипочку свою. Играй — не хочу. Если умеючи, то любую мелодию вывести можно.
— То есть? — Джек присел рядом с кошкой. Копье свое положил на колено и для верности рукой прикрыл.
— Любую — это любую.
Нить оборвалась сама и сама же завязалась узлом, скрепляя шов. Иглу Крышкина воткнула в плащ и села рядышком, тихая, виноватая. Почти как Аллочка после внеочередного скандала.
И Аллочкиным же тоном произнесла:
— Я… я больше не буду.
— Будешь, — возразила Советница. — Если найдется скрипач подходящий.
Повисшее молчание весьма не понравилось Алексу. Джек перетирал пальцами снег, который в прикосновении не таял, не слипался, но просыпался пылью на сапоги. Снот жмурилась. Крышкина сидела, не дыша.
— Если так… — Джек поднял взгляд на Алекса. — Если все так, то от нее надо избавляться. Ненадежная.
Его правда: ненадежная. В спину толкнула. Зарезать хотела… Зарезала бы, когда б не Джек. Джеку Алекс дважды жизнь должен. А Крышкина — обуза.
— И пойдем быстрее, — сказал Владетель Ниффльхейма, подхватывая копье.
