Глава 9. Разговор
На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.
Со всеми.
И с камнями тоже.
Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?
— Играй, играй, — буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга — настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.
Где теперь асы?
Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.
Драугр принялся описывать круги, натягивая поводок. Не нравилось ему тут. А что поделаешь? С ульдрами способ один — только уговорить. Иначе нырнет в гору и в ней же запрется, да так, что ни один цверг — а то и целая сотня — не выковыряет.
— Сидеть, — приказал Брунмиги, но драугр не послушался.
Он упал на четыре лапы, завертелся и завыл горестно.
— Да сядь ты! Сидеть!
Драугр все ж сел, затем лег, но тут же поднялся на колени и начал копаться. Он бережно очистил скалу от острой гальки и песка, от круглых катышков коровьего помета, в котором слезой проблескивали алмазы.
— Не выйдет ничего. Вот, — Брунмиги снял флягу и потряс, чтобы драугр услышал, как плещется кровь в серебряных оковах. — Хочешь? Капельку? Иди ко мне… иди… вот молодец.
Черные глаза смотрели жадно. Рот-дыра сочился слюной и желтоватой гнилью, которая марала чистую синюю кожу. А первые трещинки уже бежали по шее.
Линять собрался? Быстро что-то. Плохое это дело — линька. Перелиняет — подрастет. Как тогда управиться?
Брунмиги вытащил из кармана плошку и налил крови, всего-то с полстакана.
— На от. Пей. Повезет — запомнишь, что я добрый.
Драугр кровь нюхал настороженно, точно боясь обмана, хотя вряд ли в подпорченной его голове сохранились подобные воспоминания. Или хоть какие бы то ни было воспоминания. Но вот он обнял плашку, поднес к губам и принялся лакать. Быстро мелькал гибкий язык, тянул багряную нить в ненасытную драуржью пасть. И так вкусно ему было, что Брунмиги, не удержавшись, сам облизал ободок, сладко щурясь.
— А может, лучше молока? — спросила Ульдра.
Она появилась на вершине холма и там же стояла, глядя сверху на Брунмиги и драугра, причем во взгляде ее не было ни страха, ни отвращения.
Высокая и стройная — осина молодая. Слепит зеленью платье нарядное. Блестят на нем серебряные бляхи, и ластится ветер к плащу, тревожит складки. Держат плащ остророгие коровы-фибулы.
В руках ульдры — кубок костяной с резною крышечкой.
— Здравствуй, сестрица, — Брунмиги поднялся и поклонился. — Рад повстречать тебя. И молока твоего отведаю с радостью. Спустись.
Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?
— Вот, — протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто его и вовсе не было. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.
Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.
Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.
— От… отр…
Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая — желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер тролль. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.
— Отравить вздумала, сестрица?! — Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.
— Разве я травила тебя? — она не спешила уходить и глядела уже с жалостью. — Ты сам себя травил.
— Чем же?
— Сам знаешь, — кубок скрылся в складках плаща, а коровы-фибулы укоризненно закачали рогатыми головами.
— Выдай их. Тех, кого прячешь.
Ульдра не стала врать, будто бы нет у нее никого, но сказала так:
— Выдать гостя на верную смерть? Неживое просит невозможного.
— А ты… ты сама… живая? Живая. Только надолго ли? Скоро уже твои коровы сдохнут! И ты за ними. Много вас осталось? Много?! А могла бы жить! Выведи стадо наверх! Там бессчетно пастбищ! И бессчетно пастухов. И молоко твое… знаешь, сколькие бы там отдали все, что имеют, за один-единственный глоток? Излечиться от всех болезней! Жить вечно! Предвидеть грядущее! Я уже молчу про алмазы…
Ульдра только улыбнулась:
— Мне и тут хорошо.
А Брунмиги плохо. Крови бы… фляга полная до краев и фляга не простая, над нею Варг слово сказал, а после влил один за другим десять раз по десять кувшинов. И стакан собственной крови.
— Чего ты боишься, а? — Брунмиги изо всех сил пытался глядеть прямо, бесстрашно, хотя никогда-то в нем бесстрашия и не было. — Не хочешь ему служить? Не служи. Будешь сама по себе… он ведь ничего взамен не требует. Просто дает. Жизнь дает!
А эта дура упрямится. И злость на нее берет такая, что словами не передать.
— Жизнь, говоришь? Но разве ты живешь?
Ульдра вдруг вцепилась в лицо и заставила голову задрать. Ледяные пальцы вдавили щеки, хотя и щеки были каменными. А лиловые глаза застили свет.
— Я ошиблась. Ты не до конца еще мертвый.
Живой! Живее прочих!
— Уходи, — велела Ульдра, отпуская.
— Нет! Не уйду! Я… я буду сидеть здесь столько, сколько понадобится, — Брунмиги вдруг понял, что победил. Куда им деваться-то? Ульдры камень держат, но в камне не ходят. А значит и те, кто в Ульдрином доме прячется, дальше холма не уйдут. И раз так, то надо просто дождаться.
— Он не дойдет до Хельхейма, — Брунмиги сел и, открыв фляжку, приник к горлу. Пил долго, с каждым глотком возвращая и силу, и уверенность в победе.
Кровь — истинная.
— Или я возьму его тут. Или Хозяин — там.
