Локи

Ей нравилось командовать. Многие люди кричат, что предпочитают сами принимать решения и, вместе с тем, им нравится подчиняться. А вот хозяйка этой маленькой квартиры – не такая. Она хотела жить самостоятельно, поэтому и перепугалась, когда он сказал про гипноз.

По телу прошлись мягкие лапы. Рафинад. Пришел-таки, чувствует неладное и старается помочь. Замечательное существо, одни глаза чего стоят! Голубые, как… Как у хозяйки. И внимательные.

Кот свернулся калачиком на груди. Тяжело. Лия говорила, что ее кот весит восемь килограммов, такой и задавить может. У них в деревне тоже был кот, вернее, кошка. Замечательное существо с треугольной мордочкой и острыми когтями. Мурка. В деревне все коты Васьки, а кошки – Мурки. Традиция. Мурка тоже любила спать у него на груди, но его мать эта Муркина привычка раздражала. Мать всегда прогоняла кошку, а потом долго ворчала, что проклятая скотина не дает хозяину выспаться. Хозяин – это он, Локи, и спать ему кошка не мешала совершенно. Но мать твердо верила, будто кошки «крадут дыхание», вытягивают у спящего человека силы, а значит, и саму жизнь. Верила и гоняла несчастную Мурку, а та все равно пробиралась в дом и таилась, выжидала, пока Локи снова ляжет и можно будет запрыгнуть на него и свернуться теплым калачиком. Интересно, что она о нем думала? О чем вообще думают кошки? О молоке, мышах, нагло скребущихся под деревянным полом, о теплой весенней погоде? Или их кошачьи мысли настолько не похожи на человеческие, что не стоит и пытаться их понять? Локи и не пытался, он просто был благодарен за помощь. Рафинад не только тяжелый, но и теплый, и охотно делится своим теплом. Холод, засевший внутри, не выдерживает и начинает потихоньку отступать.

Почему после сеанса ему так холодно? Холод был всегда, но сегодня – особенно. Наверное, все дело в том, что он и не собирался проводить этот сеанс. К нему нужно готовиться загодя: нормально есть, нормально отдыхать, набираться сил, обычно Локи так и поступал. Еще следовало выждать момент и найти подход к человеку, к его сознанию, к личности, и тогда ты уже не один против чужой воли, тебе помогает и тот, кому эту волю навязали, пусть неосознанно, но помогает. Зачем же сегодня он полез напролом? Настолько невыносимо было видеть отблески искусственного счастья в ее глазах? Испугался потерять ее? И полез с голыми руками на бетонную стену.

Стену он развалил. Наверное. Но чего это ему стоило! Холод… Холод – это неприятные последствия, остаточное, так сказать, явление. А был момент, когда Локи показалось, что все – конец, он не только не снес эту проклятую стену, но и сам разбился о нее. Или не разбился? Утонул. Заблудился между мирами. Дебри разума…

Этот американец был силен, сильнее всех, с кем Локи приходилось сталкиваться раньше. И наглый – образ Бога, это ж надо такое придумать! Как его зовут? Джек? Как в песенке. Дом, который построил Джек. Дом, который построил страх. Черт? Неужели?..

Слишком просто. Кроме всего прочего, насколько Локи сумел понять, американец довольно молод, его ровесник. Значит, двадцать три года тому назад ему было лет четырнадцать-пятнадцать.

– Локи? – Шепот. Интересно, почему в темноте люди боятся громко разговаривать? Память крови о тех временах, когда лишний шум способен был привлечь лишнее внимание?

– Да?

– Ты не спишь? – Лия смотрела на него внимательно, как кошка Мурка, которая выбирала для себя местечко поудобнее и очень боялась ошибиться.

– Нет.

– А почему?

– Не знаю.

– А ты… – Она замялась. – Ты можешь перелечь ко мне?

– Что?! – Локи своим ушам не поверил. Она была чересчур правильна, чересчур хорошо воспитана, чересчур… В общем, кругом «чересчур» для такой просьбы.

– Ну… – Ей явно не хотелось повторять просьбу. – Когда я глаза закрываю, у мне в голове такой водоворот начинается! Мне страшно – а если меня утянет?

– Не утянет.

– Я ничего такого не предлагаю, – продолжала оправдываться Лия, – мы будем спать как брат и сестра.

– Какие?

– В смысле – какие?

– Ну, братья и сестры разные бывают, например, троюродные могут и в брак вступать…

Отвечать белобрысая не стала, видимо, посчитала, что это будет ниже ее достоинства. По мнению Локи, она слишком много заботилась об этом своем достоинстве. Вот вам еще одно «чересчур».

– Так что? Согласен? – нервно осведомилась Лия.

Глупый вопрос. Леди сделала предложение, леди не потерпит отказа. Самое смешное, что Рафинад перебрался вместе с ним. Третьим. Лия попыталась было спихнуть кота, места все-таки было маловато, но тот не шелохнулся и лишь недовольно заурчал.

– Ты никогда-никогда не спишь? – спросила она.

– Почти никогда.

– Кошмары?

– Не только.

– А мне вчера тоже кошмар приснился: словно это я на крыше стою…

– Это было вчера. А теперь я здесь.

– И кошмары больше не придут?

– Не придут.

– Это потому, что ты гипнотизер?

– Да.

Вот любопытное существо: уже почти спит, но продолжает задавать вопросы, на автомате. Можно не отвечать, она не заметит, но ему нравилось разговаривать с ней. Наверное, он просто давно ни с кем не разговаривал. Гера не в счет.

Локи прикрыл глаза: если повезет, сегодня он сможет заснуть.

Маска Ярости. Год 1941, ноябрь.

Очень хотелось кушать. Вчера мама читала сказки, ему и сестренке, словно он еще маленький, но Владлен не возмущался, слушал, и Алинка слушала. Сказки – это ведь такое чудо, откуда только маме удалось выкопать книгу – все ведь сожгли, и газеты, и книги, и мебель. Первым в топку отправился огромный деревянный шкаф, который так нравился маме, она часто сидела и любовалась его резьбой: грозди винограда, птицы, диковинные животные… Отец ворчал что-то насчет осколков капиталистической роскоши, а мама тихонько возражала, что никакие это не осколки, мебель очень даже целая и красивая. Тогда отец начинал смеяться.

Кажется, это было так давно, наверное, целых сто лет назад, а вероятно, и все двести. Как в сказке: «давным-давно…», когда не было войны, и отец возвращался домой, мать улыбалась и по выходным пекла пироги. Настоящие пироги из невесомой белой муки, с начинкой из кисловатых яблок или пряной капусты. Они с Алинкой хватали их, обжигали пальцы и язык, но все равно ели, потому что даже тогда, в сытые времена, пироги пахли так, что удержаться было невозможно. Тогда и шкаф был целым, и другая мебель. Ведь вслед за шкафом в печку отправились и тонконогие стулья, и круглый стол, которым Владлен втайне гордился – еще бы, ведь ни у кого из товарищей дома не было такого замечательного круглого стола.

Дурак, теперь у него и товарищей-то почти не осталось. В соседний дом, где жил Олег, Владленов одноклассник, попала бомба. Теперь от дома остался лишь первый этаж и кусок задней стены, который упрямо не хотел падать, а Олег умер. Глупое это слово – «умер», оно означает, что человека больше нет. Вчера был, а сегодня уже нет. Умер. Почти все его одноклассники умерли, а Владлен жив, и Алина жива. Мама говорит, что это огромное счастье, и, когда война закончится, папа будет рад, что они выжили.

Только это тоже глупость: война не закончится никогда. Она идет уже целую вечность и будет продолжаться всю его, Владлена, оставшуюся жизнь. Он почти забыл, как было это – до войны, только и помнит запах пирогов и улыбающуюся мать. А у Алинки и этого нет, маленькая слишком, быстро все забывает. Она вчера по секрету сказала, что ей кажется, будто она скоро умрет. По секрету, это чтобы маму не огорчать. Сказала, что умирать совсем не страшно, наоборот, есть не хочется, и холодно, но не замерзаешь, только спать тянет все время. Владлен испугался и весь день тормошил сестру, разговаривал с ней, рассказывал что-то о том, как они будут жить потом. ПОСЛЕ. Алинка слушала и так жалостливо смотрела на него своими огромными глазищами, что Владлену становилось не по себе. Казалось, она действительно знает что-то… Что-то такое, чего обычный человек никогда не поймет.

А вечером мама читала сказки. Долго, хотя сама устала так, что с трудом могла пошевелиться. Но она читала. Сказки были совсем детские, и книжка… Старая, потрепанная, без обложки, неизвестно, откуда она взялась, эта книжка, как ее не сожгли, ведь в городе жгли все, что могло гореть. И ели все, что можно было есть. Впрочем, то, что нельзя было, тоже ели. А еды не было. И топлива не было. Ничего не было в этом осажденном городе, ничего, кроме злых, голодных людей со злыми усталыми глазами.

Тут даже времени, и того не было. День похож на день, ночь похожа на ночь. Рев сирены, голод и холод, не из-за погоды, а потому, что организму не хватает еды, чтобы согреться, и сколько тряпок ни накручивай под старый тулуп или поверх него, все равно будет холодно, а ведь зима еще и не начиналась – на полузыбких, словно навеки увязших в тумане улицах города хозяйничал ноябрь.

Пять осторожных шагов – и отдых. Целая минута отдыха, чтобы выровнять дыхание и заставить ослабевшее от голода тело двигаться дальше. У Владлена ответственное поручение, он получает хлеб, на всех троих. Кусочек побольше – это для мамы, она работает, поменьше – для них с Алькой. Владлен уже решил, что сегодня свою порцию отдаст сестре, он сильный, выдержит. А завтра, может быть, случится что-нибудь хорошее, какое-нибудь обыкновенное сказочное чудо, например, хлеба выдадут больше или вообще осаду снимут и хлеба станет так много, что можно будет наесться досыта.

Сегодня чуда не произошло – хлеба выдали столько же, сколько вчера. Владлен завернул сокровище в бумажный лист из той самой книги, которую вчера читала мама, и побрел домой. Теперь нужно идти быстро, так быстро, насколько это возможно. Хлеб могут отобрать – такое уже случалось, не с ним, правда, с Олегом, когда тот был еще жив. Его избили, а хлеб отобрали, и вся семья осталась голодной.

До дома Владлен добрался без приключений и понял, что проиграл. Ему не нужно будет отдавать сестренке свою порцию хлеба. Алина умерла. Случилось то, чего он боялся, она заснула и больше не проснулась. Он виноват, ведь он ушел, и рядом не осталось никого, кто бы стал с ней разговаривать.

Дальнейшее он помнил плохо. Одна мысль преследовала его неотступно: Алина умерла, и ее нужно похоронить. По городу ездили специальные машины, которые собирали мертвых. Нужно найти такую и попросить, чтобы они забрали… Не заберут… Отвезти самому… Куда? Он спросит, но сначала нужно отнести Алину вниз. Тело оказалось неожиданно тяжелым, неподъемным, нести ее на руках не получалось. Владлен пробовал тянуть ее за ноги, но голова с неприятным звуком ударялась о ступеньки. Тогда он взял Алину за подмышки, так было тяжелее и легче одновременно. Снова поднялся наверх. Там были салазки, так будет удобнее – улицы влажные и скользкие, ноябрь посеребрил камни тонкой корочкой первого льда, и город поможет, должен помочь, ведь они с Алиной тоже помогали городу в меру своих сил…

Алинка долго не хотела умещаться на салазках, а раньше, до войны, она любила кататься с горки, и Владлен тоже любил и не желал уступать санки сестре, она плакала и жаловалась родителям… Папа, наверное, огорчится, когда узнает, что Владлен не сумел защитить сестру. И мама расстроится… Владлен брел, не разбирая дороги, он примерно знал, куда свозят тела, туда и направлялся. Он не засек тот момент, когда сознание отключилось.

Он очнулся в странном месте и сначала решил, что попал в сказку. Было тепло, даже почти жарко, совсем как летом, когда босой ногой ступаешь на пропитанный солнцем асфальт. И пахло ЕДОЙ. Горячей сытной едой. Владлен долго не решался открыть глаза – а вдруг сказка исчезнет? Обязательно исчезнет, такого не может быть, ведь город осажден, в нем не осталось ни капли летнего тепла, ни такого запаха. Поэтому он просто лежал и наслаждался целую вечность. Пока его не окликнули.

– Эй ты, заморыш, давай, просыпайся!

Чувствительный пинок подкрепил эти слова, но Владлен не обиделся – сказка продолжалась наяву. Ни запах, ни тепло не исчезли, наоборот, добавился еще и свет.

– С добрым утречком! – Поприветствовал его все тот же насмешливый голос.

Владлен огляделся: кажется, это подвал. Точно, подвал одного из дореволюционных домов, у которых сверху – надменные окна-арки, строгие колонны, карнизы с лепниной, а снизу – такие вот бесконечные подвалы, больше похожие на лабиринты. Сырые холодные лабиринты. Но в этом конкретном подвале было, во-первых, сухо, во-вторых, тепло, а в-третьих, он вообще больше походил на квартиру, нежели на подвал. На полу – толстый мягкий ковер, наверняка тоже дореволюционный, как и сам подвал, на ковре расставлена мебель. Частично она свалена в кучу, частично разломана, вон, валяется не то ножка, не то крученая спинка плетеного стула, но кое-какая мебель стояла. С претензией на гостиную и без претензии на хороший вкус. Что такое «хороший вкус», Владлен представлял себе довольно слабо, это понятие было из той, далекой жизни, когда не было войны и можно было позволить себе роскошь обладать этим самым «хорошим вкусом». Или не обладать. Хозяин подвала относился к последней категории. Зато вместо хорошего вкуса он обладал завидной коллекцией всякой всячины. Тут был и огромный шкаф, почти брат-близнец того, сожженного мамой, и комод на вычурных лапках-шишечках, и зеркало величиной в человеческий рост с пухлыми деревянными купидонами на раме, и много чего еще.

– Гляди, Гриня, как он головой вертит! – воскликнул человек в добротном овчинном тулупе. Человек сидел на столе и, беспечно болтая ногами, разглядывал Владлена.

– Значит, нравится! – заключил Гриня. – Тебя как зовут, убогий?

– Влад… Владлен… – В подвале голос звучал приглушенно, как сквозь слой ваты.

– Ну, а меня Гриней кличут. Там у нас – Васька Хромой. Слезь со стола, урод, не для того я его сюда пер, чтобы ты его царапал.

– Да ладно тебе, – но со стола Васька все-таки слез.

Всего их набралось пять человек. Если вместе с Владленом, тогда шесть. Гриня, мелкий юркий пацан, примерно ровесник Владлена, был главарем, и остальные члены шайки почтительно называли Гриню атаманом. А иногда просто Гриней. Главное, не попасть под плохое настроение, ибо тогда Гриня мог обидеться, что его не уважают, или того хуже, разозлиться. А в ярости юный атаман был страшен. Васька Хромой являлся правой рукою атамана и, заодно, шутом. Хромой – оттого что с месяц назад ногу поломал. Врачей нету, вот кости и срослись неправильно, теперь правая нога у Васьки почти на ладонь короче левой, поломанной, от этого он и ходит смешно, боком, словно краб.

Был еще Генка-дебил, или просто Дебил, здоровый парень с каменными кулаками и полным отсутствием мозгов. Дебил делал все, что скажет Гриня. Васька проболтался, будто Гриня Дебила от голодной смерти спас, вот Генка и служит ему как может, благодарность, значит, проявляет. В самом низу шайки стояли Нюхарь и Олька-Шкура. Олька – не девчонка, пацан, совсем молодой, со светлыми вьющимися волосиками и по-девчачьи выразительными глазами. Наверное, из-за внешности Олега в Ольгу и переименовали, решил тогда Владлен. Чуть позже, вместе с информацией о членах шайки, пришло понимание, что не все так просто с этим именем. А тогда ребята шутили, скалили зубы, только Ольга-Олег молчал, он вообще, насколько заметил Владлен, старался не показываться на глаза старшим. Стеснялся. А вот он, Владлен, уже ничего не стеснялся.

Действительно, а что такого – ребята замечательные, у костра ему обогреться позволили, а потом и накормили. Целая миска каши, горячей, ароматной, пахнущей именно кашей, а не пылью и плесенью, даже сырой воздух подвала не мог перебить этот замечательный запах. Владлен ел, а парни разговаривали. Он начал прислушиваться к беседе машинально, звуки сами проникали в уши и оседали в голове.

– Ну и зачем ты его сюда приволок? – Это Гриня, атаман сегодня в хорошем расположении духа. Сидит на высокой железной кровати, вместо матраса на железную сетку навалены тряпки, чьи-то рубашки, штаны, даже женское пальто валяется, темно-зеленое, как листья одуванчика. На Грине теплый овчинный тулуп, а под ним – понтовая черная кожанка, самая настоящая, какую только комиссары и носят. Но Гриня не комиссар, несмотря на кожанку и наган, который он то в руках вертит, то за пояс затыкает, то в голенища сапог засунуть стремится.

Генка не отвечает, потому как – Дебил. Он вообще только «да» и «нет» знает. И еще «пошел вон».

– Дебил, – вздыхает Гриня. – Вот и что мне теперь с ним делать?

– Пусть с нами остается. – Это Нюхарь, совсем еще мальчишка, лет десять, наверное, мелкий, верткий и весь какой-то скользкий.

– Пускай остается! – хмыкнул Гриня. – А ты его, что ли, кормить будешь? Он вообще что-нибудь полезное делать может?

– Ты че-нибудь полезное делать можешь? – толкнул Владлена в бок Васька.

– Не знаю, – признался Владлен. – Что скажете, то и буду…

– Он научится, – перевел Хромой.

Владлен закивал: он научится, обязательно научится, только бы эти ребята не прогнали его туда, на улицу, где зыбкий ноябрь, зыбкие улицы, зыбкая, затерянная во времени жизнь, война, дикий вой сирен и грозный – немецких штурмовиков. Он научится, лишь бы уйти от всего этого.

– Тогда ладно, – смилостивился Гриня. – Пущай остается. Слышь, ты, убогий, как тебя зовут?

– Владлен, – повторил он. Он был готов десять, нет, сто раз повторять собственное имя. Его оставили. Его не выгоняют!.

– Это что ж за имя такое? – прищурился атаман.

– Владимир Ленин. По первым слогам. – Впервые в жизни ему стало стыдно, что у него такое глупое имя. Дурацкое.

– Ах! Даже так! Ну-ну… Ты у нас пламенный комсомолец?

– Нет. Не успел.

– Жалость какая, – покачал головою Гриня, – не успел! Ну, ничего, не печалься, вот война закончится, и ты все успеешь. Ладно, не о том заговорили. Так вот, Владик, правила у нас простые. Я – главный, мое слово – закон. Держимся вместе, только так можно выжить. Понятно?

– Да.

– Тогда дальше. Мы все работаем, не на заводах, конечно, пусть там ослы трудятся. Хромой тебя определит, будешь делать, что он скажет. И еще одно. – Гриня подскочил к Владлену и заглянул ему в глаза. – Заложить нас вздумаешь – убью! Понял?

– Да. – Теперь, когда голод отступил, вернулись чувства. Например, страх. У атамана были сумасшедшие глаза. Однажды Владлен столкнулся с бешеной собакой, хотя, столкнулся – это громко сказано: он видел, как люди в униформе тащили эту собаку в машину, ему стало жаль животное, а мама сказала, что пес бешеный. Так вот, у того пса были точно такие же глаза, сумасшедшие, с маленькими, с игольное ушко, зрачками.

– Тогда свободен. Работать завтра начнешь.

Владлен не слишком хорошо понял, что же ему нужно будет делать, да его и не слишком это волновало, достаточно того, что он не умер. Через месяц он очень жалел об этом.