«Я спрашиваю о Чужом, о существе, отличающемся от Тебя. Это существо может отличаться от Тебя полом или годовым доходом, образом жизни, речью или одеждой, наконец, цветом кожи или количеством ног и голов. Иными словами, существует сексуальный Чужой, социальный Чужой, культурный и, наконец, расовый. А что с социальным Чужим в НФ? Что там, в терминах марксизма, с «пролетариатом»? Где он в НФ? Где там бедняки, которые тяжело работают и отправляются спать голодными? Встречаются в НФ когда-либо такие личности? Нет. Они появляются там в качестве больших безымянных масс, убегающих из чикагских трущоб от слизистых монстров или гибнущих от радиоактивного заражения, или в качестве безликих армий, ведомых в бой генералами и государственными мужами. В фантастике «меча и магии» они ведут себя как фигуры на школьном представлении Шоколадного Принца. Среди них можно встретить девушку с пышными формами, за которой ухаживает офицер Генерального Земного Штаба, или же в экипаже ракеты есть славный старый повар с шотландским или шведским акцентом, представляющий Мудрость Простых Людей. Потому что люди в НФ – это не люди. Это массы, существующие для того, чтобы ими могли управлять великие.

С общественной точки зрения львиная часть НФ невероятно плоская и регрессивная. Все эти галактические империи, ведущие происхождение от Британской Империи 1880 года. Все эти планеты – удаленные друг от друга на 80 триллионов миль! – показанные как государства воинствующих националистов, или как колонии, подлежащие эксплуатации, или как протектораты доброжелательной империи Земли, под управлением которой они должны идти в сторону саморазвития, везде – опять Бремя Белого Человека. (…) Единственной общественной переменой, встречающейся в НФ, является движение к авторитаризму, превосходство элитарной власти над темными массами, иногда показываемое как предупреждение, но чаще – с удовлетворением. Социализм никогда не подлежит рассмотрению как альтернатива, а демократия подвергается забвению. Богатство по умолчанию считается достойной целью, отождествляемой с личными заслугами. Американская НФ одобряет установленную иерархию от высших к низшим; на вершине – агрессивные, богатые, самолюбивые самцы, за ними – большая брешь, а дальше, на дне, – бедные, темные, безымянные, – вместе с женщинами. Если можно так сказать, целостный образ удивительно «не американский». Это настоящий патриархат павианов, с альфа-самцом во главе, которому с уважением подмурлыкивают подчиненные самцы. (…) Пришло, я думаю, время, чтобы творцы НФ – или их читатели! – перестали грезить о возвращении века королевы Виктории и начали думать о будущем».

Все это написал не ортодоксальный марксистский критик, не этот каверзник, этот пасквилянт Станислав Лем, отплачивающий американским коллегам за почетное членство в Science Fiction Writers of America – клеветой об их творчестве (см. «Forum SFWA» 1975 года). Написала это Урсула Ле Гуин, автор сей книги, в кратком выступлении, опубликованном в посвященном ее произведениям ежеквартальнике «Science Fiction Studies» в 1975 году (издает «SFS» университет в Индиане). Сегодня никто не сравнится с ней в Штатах на поле фантастики, за исключением разве что Ф. Дика, «Убик» которого открыл нашу – Литературного издательства и мою – серию книг. Разница между Ле Гуин и Диком в принципе такая же, как разница между женским и мужским, статистически обобщенным, складом ума. Дик одаривает нас внезапными неожиданностями воображения, иногда поднимается выше, иногда падает вниз. Зато творчество Урсулы Ле Гуин на всех фазах развития демонстрировало в большей мере умеренность, дисциплину, порядок, сдержанность, можно сказать, – разумную и теплую хозяйственность.

Наибольшую известность принес ее роман «Обделенные», изданный три года назад. Это смелая попытка смоделировать под стеклом фантастической изоляции самые жгучие политические дилеммы нашего века. Тут сопоставлены в качестве умышленно обособленных моделей (размещенных на парных планетах – словно на Земле с Луной) две антагонистические формации – капитализм и анархизм. Капиталистическое сообщество избавилось от своих радикалов, посылая, а точнее, ссылая их на малую планету, бедную, почти пустынную, и в таких условиях возникло общество без денег и торговли, в котором жить нелегко, но тяжесть существования равномерно раскладывается на всех. Подзаголовок романа: двусмысленная утопия. Анархия Ле Гуин не является раем. Герой романа – гениальный физик, который в бедном обществе не может полностью реализовать свои способности.

Впрочем, дело не только в бедности. Уррас и Анаррес, планеты-государства, не поддерживают никаких отношений. Неприязнь к давней отчизне сохранилась и выразилась в том, что анархисты не принимают оттуда ничего, в том числе и новые знания. Поэтому герой отправляется туда, где его ждут светлейшие умы и лаборатория. В обществе этот шаг сочли предательством, – толпа провожает его к ракете, забрасывая камнями.

«Обделенные» – это ненамеренная пародия фаустовского мотива, это Фауст в типичной для него ситуации выбора, на этот раз – и политического также. Этот Фауст договаривается с «дьяволом», пользуется его дарами, чтобы увидеть наконец механизм насилия, к которому испытывает отвращение. Добившись своего, он решает вернуться, – но не раскаявшимся блудным сыном. Роман начинается сценой его отлета, а завершается за минуту до приземления, впереди неожиданности и риск, поскольку встретит его скорее всего презрительная ненависть.

В этом эпически скроенном произведении многое можно подвергнуть сомнению. Прежде всего – репрезентативность государственных моделей. Защитник капитализма скажет, что Ле Гуин облегчила себе задачу дискредитации, показав вместо «оптимальной» модели, типа какой-нибудь шведской, – политический слепок, располагающийся где-нибудь между Соединенными Штатами, Южной Америкой и, к примеру, Персией или Грецией. Но и поборник социализма не будет рад модели «утопии», так как прочность и надежность ее эгалитаризма привнесена в общество как бы извне. Ведь крутую иерархизацию общества, неоднородность распределения достатка сводят на нет физические условия планеты. Это их напор, обрекая все общество на героические усилия, выводя иногда просто на фронтовые позиции, именно этим давлением «сплющивает» коллектив, ввергая в ситуацию, приближенную к военному коммунизму, с той существенной разницей, что бороться нужно с естественными невзгодами, а не с вражеским нападением. Значит, дисциплина эгалитаризма имеет внешние причины. Эту дисциплину устанавливает планетарная физика, а не только добровольность общественного соглашения. Роман старается уменьшить значение этого принуждения для сплочения общества, поскольку, хотя в нем и хватает принципиальных разговоров, они не касаются вопроса о том, как вело бы себя такое общество в менее спартанском окружении. Так что, коли должна быть показана анархия, то есть общество, добровольно отказывающееся от пользования неограниченными свободами, не следует заменять политические сдерживания – физическими. Невелика премудрость быть спартанцем, когда невозможно им не быть.

Подчеркнем все-таки, что альтернатива, показанная Ле Гуин, не приводит к противопоставлению равенства в нужде – радостям потребления. Не все, что есть в достатке, отягощено злом, и не все, что приносит эгалитаризм, заслуживает одобрения. Полный эгалитаризм не является полной справедливостью, так как ликвидирует отклонения от общественного среднего как отрицательные, так и положительные. Тем самым предпочтение оказывается посредственности. Доказательством этого служит герой: он не может получить столько свободы для развития, сколько требует его духовная исключительность. Правда, именно эта его исключительность представляет самый слабый, наименее убедительный элемент романа. Выявим эту слабость, сопоставляя «Обделенных» с «Волшебником Земноморья».

«Волшебник» – из более раннего периода творчества Урсулы Ле Гуин. Критика почти забыла о нем, признав «Обделенных» самым выдающимся достижением писательницы. Я думаю, это неправильно. Суждение критики частично основывается на том, что несомненной является политическая актуальность «Обделенных», а кроме того, сказочная фантастика, к какой можно отнести «Волшебника», считается менее серьезным подвидом, более развлекательным, нежели научная фантастика. Это разграничение: фэнтэзи и научная фантастика, я считаю систематической ошибкой американской критики, которую поддерживает и европейская. По мнению американцев, если кто-то в произведении летает на ковре-самолете, речь идет о сказочной фантастике, а если на антигравитационной табуретке, то мы находимся в научной фантастике. При использовании аналогичных поверхностных критериев в биологии получалось бы, что летучие мыши находятся в более близких родственных отношениях с горлицами, чем с мышами, потому что мыши не летают. Ни летучая мышь, даже наряженная в чужие перья, не является птицей, ни сказка, украшенная наукоподобными терминами, не является научной фантастикой. Жанровый вес произведения зависит не от «научности» появляющихся в нем терминов, но от того, как оно их использует. В послесловии к «Необыкновенным рассказам» Грабинского я уже вспоминал о функциях, которые могла бы исполнять необыкновенная фантастика, кроме развлекательных.

«Волшебник Земноморья» является прекрасным примером именно таких функций. Это роман о том, как юноша в вымышленной стране обучается у выдуманных мудрецов, владеющих фантастическим искусством магии. Одновременно это реалистический роман – о формировании личности, о преодолении трудностей, о том, как запальчивая легкомысленность становится зрелостью. Наконец, это изящная притча о том, как можно дорасти до преодоления собственной смерти, не впадая ни в жалкий страх, ни в глупую спесь. Повествование ведется чисто и спокойно, в камерном приглушении. Роман сохранил свое звучание и в переводе, благодаря Станиславу Бараньчаку, который не потерял ни капельки поэтичности «Волшебника». Впечатляюще передано настроение туманного Архипелага среди бурных вод Севера, великолепна естественность перехода от скромного и тяжкого труда моряков и рыбаков к появлению потусторонней стихии. Эта стихия является не только традиционным стаффажем сказки, она представляет собой переодетую в необычные одежды, трактуемую аллегорически мощь, соответствующую действительным силам, которые человек высвобождает в Природе. Чары оказываются такими же увечными, сомнительными и обоюдоострыми, как научные открытия. Напомню о спасительном превращении молодого Геда в птицу, которое действительно высвобождает его из затруднительного положения, но само становится для него новой угрозой. Ведь это просто образцовая ситуация человеческого познания, ведь и наука, одаривая нас новыми свободами, одновременно подвергает нас новым опасностям. Именно этим двузначным отношением к высвобождаемой силе «Волшебник» приобретает абсолютную цельность, и потому более достоверен, чем «Обделенные». Политическая проблематика отодвигает на задний план личность и дела героя в «Обделенных». Его открытие, столь желанное для влиятельных персон, уподобляется магическому сокровищу, скрытому в его уме.

Неужели я хочу заявить, что сказка Урсулы Ле Гуин более реалистична, чем ее научная фантастика? Да, именно это я хочу сказать. Случаются в литературе такие парадоксы, как этот, – когда роли, исполняемой волшебством в одной книге, можно приписать больше реализма, чем роли научного открытия – в другой. Но этот парадокс – мнимый. Дело в том, что произведение создает мир, управляемый по собственным законам, как суверенное целое, и в том, что судить, насколько подлинно произведение, можно лишь по этому целому, а не по его фрагментам, например по терминам, взятым из словаря науки.

И потому не словари обеспечивают правдоподобие явлений, описанных в тексте, а сам мир произведения. Он единственный может быть поручителем проблемной аутентичности таких явлений. Проиллюстрировать это положение может такой пример.

Когда мы строим мост, его целостная конструкция более важна, чем вид отдельных частей. Если мост стальной, его пролеты могут быть смоделированы в форме драконьих хвостов. Это не изменит его грузоподъемности, зато оригинальность технической конструкции, выполненной из элементов экзотической формы, может придать ему дополнительные свойства. Если же мост будет в основном стальной, но один пролет будет изготовлен из бумаги, он ни на что не будет годен, даже если этот бумажный пролет по виду будет искусно имитировать сталь. Прочность всех остальных пролетов не будет иметь никакого смысла, потому что по мосту нельзя будет проехать.

В настоящем романе волшебство является главным мотивом духовной жизни героя. И это волшебство, для данного персонажа, нельзя заменить ничем иным. Если бы чары, которым учится Гед, были безотказными и всемогущими, роман сразу же провалился бы. Эффект также был бы ничтожным, если бы эти чары юноша мог познать легко, словно таблицу умножения, не затратив никаких усилий. А вот эпохальное открытие, с которым носится ученый герой «Обделенных», является легко заменяемым предлогом, который должен обосновать его поступки. Речь идет о новой теории времени, но ее могла бы заменить какая-нибудь другая теория или гипотеза, а также какое-нибудь техническое изобретение, наконец, сам герой мог бы быть не ученым, а, к примеру, художником. Это также не изменило бы существенно произведения, поскольку речь в нем идет о конфронтации двух политических систем, а герой в этом процессе исполняет роль объектива, через который мы смотрим. Это, пожалуй, главная слабость «Обделенных». Гениальный ученый, конечно же, мог бы сделать свой выбор в пользу революции, но не перестал бы от этого быть гениальным ученым, он продолжал бы осознавать значимость своей работы, которая не может быть внешней по отношению к нему, не может быть случайным, заменяемым дополнением к его личности и к его судьбе. Великолепная концепция, с которой Ле Гуин приступила к написанию «Обделенных», предоставила шанс создать новую версию Фауста, но этот шанс не осуществился, потому что кандидат в Фаусты сначала опускается до роли наблюдателя, а затем сочувствующего – политической оппозиции при капитализме. Так как он мог бы принять участие в политической борьбе любой человек. Однако поскольку не любой может преодолеть барьеры, разделяющие враждующие миры, герой должен быть необычной личностью. Писательница решила сделать таким человеком гениального ученого. Но такой выбор обязывает. А поскольку величие ученого является производной от величия его свершений по содержанию и последствиям для общества, то нельзя решить поставленную задачу общими фразами на полутора страницах.

Именно поэтому магические приемы и заклятия в «Волшебнике» – из-за их неразрывной связи с произведением в целом, первостепенного места в жизни героя, а также их двузначности, ненадежности и увечности, – оказываются ближе к правде человеческих действий, более реалистичными, чем великолепное научное открытие героя «Обделенных».

Думаю, здесь сыграло свою роль и то, что Урсула Ле Гуин, дочь известного американского антрополога Кребера, чувствовала себя в области экзотических обычаев, фольклора, обрядов посвящения и магических таинств более свободно, чем в сфере научных открытий.

И в конце личное примечание. Я питаю к «Волшебнику» особую симпатию. Это единственная книга американской фэнтези, которая вызвала у меня уважение. Порадовала она меня и после чтения (известного у нас) романа Толкина «Властелин Колец». Это громкое произведение оставило меня равнодушным – и даже скучающим. А потому, если бы не «Волшебник Земноморья», я оставался бы – по отношению к современной сказочно-магической фантастике – слепым и неграмотным. Урсула Ле Гуин помогла мне своим романом вернуть веру как в жизнеспособность американской фантастики, так и в мою восприимчивость к ее – к сожалению, редкому – обаянию.