Субъективистские подходы в объективном бихевиоризме

Рассмотрим следующий, вполне заурядный эпизод: Джейн спрашивает Боба — молодого человека, которого она встречает на вечеринке в женском клубе университета: «Часто ли ты приходишь сюда?» В ответ тот улыбается и говорит: «Нет, но думаю, что буду приходить чаще». Ясно, что в данной типичной ситуации оба реагировали на соответствующие стимулы и их реакции не остались без последствий. Но для того, чтобы по-настоящему понять этот эпизод и в особенности оценить то, что он мог бы значить для поведения данных двух индивидов в будущем, нам необходимо знать, как каждый из них воспринимал ситуацию в целом и как они интерпретировали ответы друг друга. Прежде всего, каковы были их субъективные впечатления от вечеринки и как они соотносились с их целями и ожиданиями? Затем, какое значение придавали они словам друг друга (а также сопровождающим эти слова невербальным проявлениям)? Принял ли Боб слова Джейн просто в их буквальном смысле или посчитал, что они свидетельствуют о ее возможном к нему интересе? А если так, то был ли подобный интерес для него желательным или нет? То же самое касается и Джейн: расценила ли она заявление Боба о том, что он собирается посещать подобные вечеринки и в будущем как свидетельство того, что ему понравилась именно эта вечеринка, либо как недвусмысленное выражение его интереса к ней лично, либо просто как приятную, но ничего не значащую болтовню?

Мы берем на себя смелость утверждать, что каким бы количеством информации об объективных подробностях поведения в данной ситуации мы ни располагали, это не позволило бы нам предсказать поведение ее участников в будущем. Только зная или верно угадывая субъективное значение происходящего, мы смогли бы определить, почему они повели себя именно так, как это произошло на самом деле. Испытывая недостаток сведений о значении стимулов и реакций для участников ситуации, мы не сможем ничего сказать ни о том, какие именно реакции были (или не были) подкреплены, ни о том, какое влияние будет иметь данный эпизод на реакции Джейн и Боба друг на друга, на вечеринки в женском клубе и на другие подобные социальные мероприятия. На самом же деле, для того чтобы по-настоящему понять природу и последствия подобных социальных эпизодов, мы должны помнить и о том, что люди обычно не просто стараются интерпретировать слова и поступки друг друга — они стараются также предсказывать, отслеживать и слегка направлять эти интерпретации.

Пример с типичной ситуацией на вечеринке в женском клубе имеет достаточно всеобъемлющий характер. Являемся ли мы просто незаинтересованными наблюдателями подобных эпизодов или принимаем в них участие — в любом случае мы должны уделять пристальное внимание вопросам субъективного значения. Во-первых, мы должны попытаться распознать, к какой категории относят ту или иную ситуацию сами ее участники, что в свою очередь потребует извлечения на свет Божий всего их предшествующего опыта, а также представлений о мире, которых они придерживаются в настоящее время.

Во-вторых, мы должны знать о том, как участники ситуации представляют себе природу взаимосвязи между своими действиями и их последствиями, т.е. какова, с их точки зрения, вероятность наступления тех или иных последствий и что они думают о скрывающихся за этой вероятностью причинно-следственных связях. Короче говоря, мы должны отдавать себе отчет в том, что объективного описания стимулов, реакций и подкреплений и даже объективного описания связей между ними редко бывает достаточно для достижения наших научных целей. Для этого нам необходимо знать, как сами участники ситуации воспринимают подобные «объективные» события и что они думают о существующих между ними связях.

Не случайно, что Кларк Халл (С. Hull), Б.Ф. Скиннер (B.F. Skinner) и другие сторонники теории научения в бихевиористской традиции, имевшей столь сильное влияние в первой половине столетия, нашли эффективные способы изящно обойти описанные выше проблемы субъективной интерпретации. Во-первых, в своих исследованиях усвоения реакций и изменения поведения они полагались в первую очередь на крыс и голубей — существ, которые, как нетрудно предположить, склонны к размышлениям о смысле происходящего несколько меньше, чем люди. (Во всяком случае, каковы бы ни были их личные мнения о собственных интерпретациях, ожиданиях или мотивах, они все равно не могут нам об этом сообщить.)

Во-вторых, использовавшиеся исследователями стимулы в еще большей степени делали ненужными любые вопросы о субъективном смысле происходящего. Почти всегда исследователи работали с подкреплениями, понятными их испытуемым (например, со съедобными шариками или каплями воды, предлагаемыми животным, доведенным предварительно до крайней степени голода или жажды, либо с вредоносными стимулами — такими, как удары электротоком, которые любое живое существо пыталось бы избежать при любых обстоятельствах), а также со стимулами и реакциями (такими, как световые или звуковые сигналы, включение тумблера и тому подобными), к которым подопытные животные были безразличны.

Это продолжалось до тех пор, пока эти стимулы не начинали ассоциироваться с первичными («безусловными») подкреплениями.

Когда же бихевиористы все-таки решались использовать людей в своих экспериментах, то они попросту избегали проблем, связанных с интерпретацией или пониманием смысла. Например, они изучали выработку условного мигательного рефлекса, сочетая ничего до этого не значивший звуковой сигнал с подачей струи воздуха, направляемой прямо на роговую оболочку глаза испытуемого (стимул, реакция на который в форме моргания представляет собой врожденный, или безусловный, рефлекс). Занимаясь изучением памяти, они заставляли испытуемых заучивать наизусть списки бессмысленных слогов или бытовых предметов, совсем не обращая при этом внимания на воспоминания о реальных событиях, которые были бы наделены для разных людей богатым и разнообразным смыслом.

Несмотря на вышеописанную стратегию исследований и успехи, достигнутые теоретиками научения в лабораторных условиях, ограниченность подобного объективистского подхода становилась все более очевидной — в особенности для тех теоретиков научения и социальных психологов, которые интересовались поведением людей в ситуациях, свободных от лабораторных условностей. В менее стерильных условиях — там, где поведенческие стимулы более сложны, а связь различных вариантов поведения с удовлетворением врожденных влечений менее очевидна и где исследуемые существа более склонны к созданию теорий на основании своего знакомства с взаимосвязями событий в реальной жизни, точное предсказание и контроль за поведением оказались еще менее достижимой целью. Как отмечал Мартин Селигман в своей революционной статье, увидевшей свет в канун окончания эры гегемонии бихевиористов в психологии (Martin Seligman, 1970), это было справедливо даже в отношении голубей, крыс и кошек.

Когда психологи пытались обусловливать стимулы или реакции, изначально имеющие существенное значение для организма, они обнаруживали, что «законы научения», установленные ими для бессмысленных стимулов (через ассоциирование их с безусловными подкреплениями), не срабатывают. Вместо плавных и равномерно возрастающих кривых научения исследователи все чаще сталкивались с феноменом быстрого научения (порой в течение единичного испытания).

Иногда же научения не происходило вовсе. Например, кошку можно было научить тянуть за веревочку с целью получить еду, но нельзя было научить вылизывать с той же самой целью шерстку. И это несмотря на то, что последняя реакция имеет гораздо более высокий «операционный» (или базовый) уровень повторяемости. Аналогично, голубь скорее умрет, чем научится не тыкать клювом в экран, чтобы получить корм.

Уровень адаптации. Ощущение беспокойства психологов по поводу упорства радикальных бихевиористов, определявших исходные данные и полученные результаты исключительно с объективных позиций, нарастало в течение десятилетий.

Представители гештальт-психологии в течение долгого времени увлекались демонстрацией невозможности абсолютного суждения о стимулах и того непреложного факта, что о них всегда судят лишь по отношению к другим стимулам. Их любимым примером были эксперименты с крысой, на которую воздействовали два световых раздражителя — один ярче, чем другой. Ее реакция — нажатие на рычаг, расположенный под менее ярким источником света, — подкреплялась экспериментатором. В ходе контрольного испытания на животное снова воздействовали два источника света: один — только что подкрепленный и другой — еще менее яркий. Исходя из объективистских соображений можно было бы ожидать, что крыса должна была прореагировать на первоначально подкрепленный сигнал, но вместо этого крыса выбирает новый стимул. Крыса научилась реагировать не на «лампочку мощностью в 20 ватт», а на «менее яркий источник света». А это суждение требует уже наличия субъекта, активно интерпретирующего информацию, а не автомата, регистрирующего объективные физические свойства стимулов, с которыми он сталкивается.

Традиция исследования относительности суждения приобрела вес в американской экспериментальной психологии благодаря работе Гарри Хелсона (Harry Helson, 1964). Он показал, что суждение о величине стимулов всегда является относительным, т.е. соотносимым с аналогичными стимулами, воздействие которых субъект испытывал на себе ранее, либо испытывает в настоящее время. Так, предмет кажется тяжелее в том случае, когда предварительно оценивался вес нескольких более легких предметов, чем в том случае, когда оценивался вес более тяжелых предметов. Вода определенной температуры покажется испытуемому холодной, если непосредственно перед этим его рука находилась некоторое время в горячей воде, и теплой, если его рука будет перед этим находиться в холодной воде. Таким образом, суждение об актуальном стимуле всегда является функцией, по крайней мере, двух важных факторов: объективно измеренной величины данного стимула и «уровня адаптации» субъекта к стимулам подобного рода.

Эффекты соотнесения с контекстом. Осознание относительной природы суждения красной нитью проходит через всю современную когнитивную психологию. В частности, ученые, работающие в области современной теории принятия решений, заметили, что люди гораздо более склонны реагировать на перспективу изменения своего состояния, чем на абсолютный результат, который они могут получить вследствие принятия того или иного решения (Kahneman & Tversky, 1979). Если расширить смысл сказанного, люди в высокой степени подвержены воздействию эффекта соотнесения с контекстом. Они судят об издержках и преимуществах различных планируемых действий и испытывают различной степени сожаление об упущенных возможностях не из-за их соотнесения с конечным результатом, а вследствие сравнений, которые явно и неявно присутствуют при рассмотрении любой проблемы (Tversky & Kahneman, 1981).

Так, например, люди могут быть склонны отдавать предпочтение какому-то одному образу действия, если сравнивают его с определенным начальным уровнем благосостояния, однако если их подвести к мысли о каком-то другом начальном уровне благосостояния, то предпочтение отдается другому образу действия.

Не так давно Канеман и Миллер (Kahneman & Miller, 1986) расширили сферу приложения этого утверждения до пределов вообще какой бы то ни было познавательной деятельности. Они доказывают, что любой отдельный стимул привлекает из памяти другие стимулы, в сравнении с которыми и формируется суждение. Например, пробуя овощной суп, вы сравниваете его с другим супом, который ели на прошлой неделе, с минестроне, который отведали месяц назад, с консервированным супом, который ели в детстве, и т.д. Все это в совокупности составляет «норму», в соответствии с которой вы судите о нынешнем своем супе.

С точки зрения бихевиористов от подобного взгляда недалеко и до нигилизма. Ибо коль скоро личные истории разных индивидов отличаются друг от друга, то для формирования подобной сравнительной шкалы каждый будет использовать свои собственные воспоминания. Невозможно придумать ничего более далекого от мечты бихевиористов определить свойства стимула объективно, не обращаясь к «черному ящику», находящемуся в голове индивида!

Было показано, что релятивистские представления имеют в психологии ряд следствий объективно-поведенческого и мотивационного характера, как раз тех, которые бихевиористы очень уважают. Например, в 1979 г. Канеман и Тверски (Kahneman & Tversky, 1979) в своем исследовании проблемы выбора с точки зрения теории перспективы показали, что между поведением людей в ситуациях, сулящих потери и приобретения, существует определенная асимметрия, состоящая в том, что люди более мотивированы избежать известных потерь, чем добиться эквивалентного этим потерям выигрыша. Эта закономерность помогает нам понять, почему людей зачастую побуждает к действию скорее перспектива будущих потерь, чем перспектива приобретений.

Американские профсоюзы часто хвастаются тем, что в прошлом им неоднократно удавалось вытребовать для своих членов лучшие условия труда, более высокую оплату и более короткую рабочую неделю. Однако от историков рабочего движения мы узнаем, что рост профсоюзов в нашей стране и их боевой дух на самом деле в меньшей мере подстегивались обещанием выигрыша, чем угрозой и реальным опытом поражений. В частности, период величайшего роста профсоюзов и наиболее бурная эпоха во всей истории организованного рабочего движения наступили в начале XX в., во времена, когда приток безработных эмигрантов побуждал нанимателей сокращать заработную плату, поскольку они были уверенны, что подобное вознаграждение (буквально гроши) будет приемлемо для вновь прибывших, отчаявшихся найти работу и не так давно вырвавшихся из гораздо более суровых социальных и экономических условий людей.

Сравнение с прошлым опытом. Еще один пример важности сравнительной оценки для мотивации связан с прошлым опытом. Так, люди часто с ностальгией говорят о «добрых старых временах» либо, наоборот, благодарят за то, что «голодные 30-е годы», ужасы второй мировой войны или мрачные дни холодной войны остались в прошлом. Подобные воспоминания оказывают большое влияние на настоящее. Наши советские коллеги, чьи семьи пережили повальный голод и другие кошмары девятисотдневной блокады Ленинграда войсками нацистов во время второй мировой войны, уверяли нас, что в течение последующих двух десятилетий их соотечественники чувствовали себя сравнительно обеспеченными и, несмотря на нехватку продуктов питания и другие лишения (которые гости с Запада находили невыносимыми, полагая, что они являются достаточным мотивом для политического протеста), не были склонны осуждать своих тогдашних лидеров.

Одно из наиболее интересных мотивационных следствий относительности суждения состоит в том, что как счастье, так и несчастье должны до определенной степени саморегулироваться. Это предположение было высказано Брикменом (Brickman, 1978), вместе со своими коллегами исследовавшим людей, жизненные обстоятельства которых резко изменились в результате неожиданного везения или трагических происшествий. Он обнаружил, что люди, выигрывавшие в лотерею, будучи сначала переполненными радостью по поводу своего нового приобретения, через год-другой становились не более довольными своей участью, чем любой из нас. Аналогично, люди, оказавшиеся прикованными к постели в результате травмы или борющиеся с опасным для жизни заболеванием, казались адаптировавшимися к обстоятельствам своей жизни. Сначала ощущая себя никчемными или даже подумывая о самоубийстве, с течением времени они становились почти настолько же счастливыми, как и любой средний человек.

Таким образом, оказывается, что эмоциональные и мотивационные состояния колеблются в зависимости от чрезвычайно сиюминутных или «локальных» изменений жизненных обстоятельств, а не от абсолютного уровня удовлетворения потребностей. «Несчастные маленькие девочки из богатых семей» — не просто плод житейской фантазии. Они действительно существуют. Они чувствуют себя так, потому что сравнивают своего сегодняшнего гигантского плюшевого мишку со вчерашним пони и обнаруживают, что его-то им и недостает.

Социальное сравнение и относительная депривация. Второй вид сравнения, сильно влияющего на субъективную оценку людьми собственного состояния и, следовательно, на их последующую мотивацию и поведение, предполагает наличие других людей, в частности таких, которые рассматривались бы ими как социально значимые. Социальное сравнение в процессе самооценки и его мотивационные следствия были центральной темой социальной психологии начиная с 30-х и вплоть до конца 50-х годов (см. в особенности: Festinger, 1954). Возможно, лучший из существующих в литературе примеров дает нам исследование, бывшее в своем роде одним из первых.

Описывая аттитюды и внутренние переживания американских солдат — участников второй мировой войны, Стауффер (Stouffer, 1950) подметил весьма неожиданное различие в моральном духе чернокожих солдат, расквартированных на юге и на севере Соединенных Штатов Америки. Неожиданность заключалась в том, что, несмотря на сегрегационные законы и обычаи юга, расквартированные там чернокожие солдаты были более довольны своей участью, чем солдаты, расквартированные на севере (независимо от того, являлись ли сами они северянами или южанами).

Этот парадокс легко разрешается, если вспомнить об имевшемся в распоряжении солдат материале для социального сравнения. Чернокожие солдаты, расквартированные на юге, чувствовали себя обеспеченными, поскольку сопоставляли себя в первую очередь с неграми-южанами, которых они встречали за пределами военного городка и которые находились в еще более суровых социальных и экономических условиях, чем эти солдаты. Чернокожие солдаты, расквартированные на севере, были недовольны своей участью, потому что тоже сравнивали себя с чернокожими из числа гражданского населения. Но последние получали на севере высокую зарплату и пользовались беспрецедентной возможностью работать на заводах и фабриках, которые ранее принимали на работу только белых.

Представление о том, что оценка людьми самих себя, по существу, основана на сравнении, составляет к настоящему времени часть квинтэссенции социально-психологического знания (Strack, Martin & Schwartz, 1988). Люди считают себя талантливыми или бесталанными, богатыми или бедными, здоровыми или больными, сравнивая себя с другими (Tesser, 1980). И действительно, правильно выбрав референтные группы для сравнения, люди могут усиливать у себя ощущение собственной значимости и благодаря этому лучше справляться с жизненными невзгодами (Taylor, 1983). Учителя, выставляющие оценки, руководители, раздающие повышения, врачи, лечащие болезни в условиях различных социальных сред, часто игнорируют эту закономерность во вред самим себе.

Некоторые другие работы, подобно вышеописанным наблюдениям, показавшим, что суждениям о внешних стимулах свойственны релятивизм и субъективизм, продемонстрировали, что зависимость от интерпретации присуща также и суждениям о взаимоотношениях между реакцией и подкреплением. Подобные интерпретации имеют важные последствия для дальнейшей мотивации и поведения. Приверженцы теории диссонанса, ведомые Лесном Фестингером, нашли особое удовольствие в том, чтобы утереть нос бихевиористам. Они добились этого, показав неоднократно, что, манипулируя смыслом, который человек придает связи между вознаграждением и поведением, требуемым для получения этого вознаграждения, можно наблюдать эффекты влияния вознаграждения на поведение, обратные тем, что демонстрировали бихевиористы.

Например, в одной из классических экспериментальных схем, созданных представителями теории диссонанса (Festinger & Carlsmith, 1959), испытуемым платили за то, что они говорили другому участнику эксперимента, что невероятно скучное и бездумное задание (переставление шпулек на доске с дырочками), только что выполненное ими, было на самом деле очень интересным. Испытуемые делали это по просьбе экспериментатора, чтобы подготовить следующего участника к выполнению того же занудного задания. Было обнаружено, что испытуемые были склонны «интернализировать» эту информацию (т.е. на самом деле соглашаться с тем, что задание было интересным) в гораздо большей степени тогда, когда предполагаемая плата за вранье составляла один доллар, чем когда она равнялась 20 долларам (в 1959 г. сумма в 20 долларов представляла собой вполне приемлемую плату за целый день работы, требующей средней квалификации).

Объяснить полученный результат с точки зрения теории диссонанса, делающей упор на когнитивное равновесие и рационализацию, было нетрудно. Испытуемые, получавшие только один доллар, ощущали, как утверждалось, несоответствие этой суммы тому факту, что им предстояло пойти на обман своих партнеров и публично высказать то, что не соответствовало их действительным взглядам. И поэтому они смягчали данный диссонанс единственно возможным для них способом, т.е. убеждали себя, что задание действительно было хоть чем-то привлекательным.

Напротив, испытуемые, получавшие по 20 долларов, не нуждались в подобных умственных упражнениях для того, чтобы каким-то образом обойтись с расхождением между своими личными убеждениями и поведением на публике. Плата в 20 долларов обеспечивала психологически адекватное оправдание для лжи. Вследствие этого они ощущали лишь небольшой диссонанс и не испытывали необходимости корректировать свою субъективную оценку скучного задания.

Феномен, доказательству которого было посвящено исследование Фестингера и Карлсмит, к настоящему времени имеет уже буквально сотни экспериментальных подтверждений; была также ясно показана и его мотивационная основа (Cooper, Zanna & Taves, 1978; Steele, 1988). Предоставление людям, придерживающимся определенных убеждений, незначительных наград за действия, не совпадающие с их убеждениями, вызывает гораздо более значительные сдвиги в направлении подкрепляемого поведения, чем использование ббльших по размеру вознаграждений. Это, конечно, полностью противоречит духу традиционной теории подкрепления, из которой следует, что более высокое вознаграждение должно с большей эффективностью обеспечить действительное принятие людьми предпочтений и убеждений, выражаемых ими открыто.

Еще более вызывающей для приверженцев классической теории подкрепления явилась неоднократная демонстрация того факта, что вознаграждение за определенного рода поведение на самом деле может снизить его привлекательность и уменьшить вероятность его осуществления в будущем. Наверное, наиболее известное из подобных исследований было предпринято Липпером, Грином и Нисбеттом (Lepper, Greene & Nisbett, 1973). Исследователи рассудили, что если люди возьмутся за выполнение задания, которое им всегда нравилось и доставляло удовольствие, но при этом будут ожидать вознаграждения за свои старания, то у них может возникнуть когнитивный процесс, похожий на тот, что наблюдался у испытуемых в экспериментах с когнитивным диссонансом.

Иначе говоря, люди могут решить, что взялись за соответствующее задание ради обещанной награды, и поэтому начать рассматривать свою деятельность как саму по себе менее привлекательную, т.е. они начнут относиться к своему поведению скорее как к средству достижения цели, а не как к чему-то привлекательному и самоценному. И поэтому, когда перспектива вознаграждения исчезнет, им не очень-то захочется заниматься этим делом.

Полученные результаты (с которыми мы будем более подробно иметь дело в главе 8 при обсуждении прикладных аспектов социальной психологии) подтвердили эту интригующую гипотезу. Детям дошкольного возраста предложили порисовать фломастерами — занятие, которому до этого при отсутствии всякого дополнительного подкрепления они предавались с большим азартом, — пообещав наградить их «за активное участие». После этого, когда им снова предложили порисовать фломастерами на уроке, эти дети проявили к фломастерам сравнительно небольшой интерес. Напротив, интерес детей, не ожидавших и не получавших дополнительного вознаграждения за рисование фломастерами, впоследствии не снизился. Необходимо отметить, что подобное падение интереса не наблюдалось и у детей, получивших вознаграждение, но не ожидавших его.

Видимо, вследствие ожидания вознаграждения дети перестали интерпретировать рисование фломастерами как самоценную деятельность, начав рассматривать ее как средство для получения других поощрений. Короче говоря, «игра» превратилась, с субъективной точки зрения, в «работу».

Необходимо пояснить, что выводы Липпера и его коллег не противоречат — по крайней мере решительно и неопровержимо — традиционной теории подкрепления. Результаты исследования Фестингера и Карлсмит также не противоречат ей столь уж решительным образом (хотя авторы и не отказали себе в удовольствии заставить своих коллег, действующих с оглядкой на традиционную теорию, предсказать результат, противоположный полученному на самом деле). Значение этого исследования состоит совершенно в ином — в указании на ограниченность традиционного, сугубо объективного описания и объяснения процессов мотивации и научения.

Полученные ими результаты заставили психологов взглянуть на свою дисциплину свежим взглядом. Они показали также, что людей необходимо рассматривать как субъектов, активно интерпретирующих происходящие вокруг события и свои реакции на них.