Поскольку состояние дел в нынешнем сетевом обществе вызывает много вопросов, то у всех — активистов, писателей, предпринимателей, ученых и чиновников — есть свое объяснение тому, что Интернет оказался не способен реализовать бóльшую часть своих громких обещаний. Одни из этих ответов более последовательные и практически осуществимые, другие менее, но все они однозначно указывают на болезненные экономические и социальные неполадки в сетевом обществе.

Для самых возмущенных ответ очевиден — разбивать окна автобусов Google и призывать к «ликвидации техноиндустриального общества». Для более вдумчивых ответ состоит в периодическом отключении от Сети посредством «цифровой детоксикации», технологических дней отдохновения и присоединения к движению за «медленный Веб». Для идеалистических пионеров Сети наподобие Тима Бернерса-Ли ответом служит онлайновая «Великая хартия вольностей», цифровой «Билль о правах», защищающий открытость и нейтралитет Всемирной паутины от правительств и интернет-корпораций. Для других движимых заботой об интересах общества технарей ответ заключается в разработке продуктов в духе анти-Google и анти-Facebook, таких как поисковая система DuckDuckGo без «отслеживания» пользователей, некоммерческая социальная сеть с открытым исходным кодом Diaspora и даже амбициозный проект под названием Bitcloud, нацеленный на создание децентрализованной версии Интернета. Для курируемых веб-сайтов, таких как Popular Science, уставших от бессодержательности большей части генерируемого пользователями контента, ответ состоит в запрете анонимных комментариев. Для Германии ответ кроется в предложении канцлера Ангелы Меркель в 2014 г. о создании европейской коммуникационной сети с тем, чтобы данные не проходили автоматически через США. Как ни смешно, но одним из ответов для немецкого правительства может быть возвращение к технологии «Штази» с ее аналоговыми печатными машинками, чтобы защитить свою секретную переписку от иностранного шпионажа.

Для теоретиков культуры вроде Джарона Ланье ответ — в преобразовании бизнес-модели онлайнового контента в «многочисленные разнообразные крошечные ручейки авторских отчислений». Политические критики, такие как исследователь технологий Тим Ву и колумнист Financial Times Джон Гаппер, связывают ответ с интернет-предпринимателями, которые избавятся от «навязчивой моложавости» и возьмут на себя достойную взрослых ответственность за такие разрушительные инновации, как биткоин. Для гуманистов наподобие Николаса Карра ответ состоит в том, чтобы мы сформировали наши сетевые инструменты, прежде чем они начнут формировать нас. Для законченных скептиков, таких как основатель и автор песен группы Talking Heads Дэвид Бирн, ответ заключается в отсутствии ответа. «Какой будет жизнь после Интернета? — задает вопрос Бирн с типичным для него черным юмором. — Ведь ничто не длится вечно, верно?»

Европейский союз с его особой чувствительностью к конфиденциальности данных дает спорный ответ в виде принятия закона о «праве на забвение», предоставляющего гражданам право требовать удаления из поисковых систем ссылок на недостоверную или достоверную, но нежелательную информацию о себе. Хотя этот закон, по крайней мере в том виде, в каком он существовал в середине 2014 г., был не вполне эффективным, важно то, что он положил начало юридическим дебатам о необходимости контроля над онлайновой дезинформацией. «Отрешенные от мира сего гении» наподобие изобретателя гипертекста Теда Нельсона могли считать, что Сети не нужна «концепция удаления», но всем нам, особенно тем, чья репутация была скомпрометирована злобной онлайновой клеветой, безусловно, необходимо законодательно прописанное «право на забвение», что позволит удалять ссылки на лживую информацию.

И все же если и есть один ответ, единственное решение, позволившее бы преодолеть «эпичный провал» Интернета, то оно противоположно забвению. Ответ — больше памяти, но не компьютерной, а человеческой. Ответ кроется в истории.

Не один только Майкл Бёрч отгородился от времени и пространства. Пусть Фрэнсис Фукуяма думает, что с падением Берлинской стены в 1989 г. настал конец истории, однако в том же году другое событие исторической значимости — изобретение Тимом Бернерсом-Ли Всемирной паутины — непреднамеренно запустило иной, куда более тревожный сценарий конца истории.

«Недавно я повез свою 16-летнюю дочь Адель в Германию, чтобы показать ей секцию Берлинской стены, оставленную как часть музея, посвященного железному занавесу, разделявшему город, Германию и Европу, — пишет обозреватель New York Times Роджер Коэн в своей статье о возвращении в разделенный Берлин времен Эриха Мильке и «Штази». — Стояло солнечное утро. Адель, родившаяся в 1997-м, в самом конце прошлого века, с удивлением осматривала эту любопытную реликвию, время от времени проверяя на смартфоне свою страничку в Facebook. «Она кажется такой древней, — сказала дочь, прислонившись к стене, — как будто ее построили в XIX веке»».

По крайней мере, у Адель Коэн имеется некое представление о прошлом, хотя она и ошиблась примерно на сотню лет. Но для многих представителей ее поколения интернет-аборигенов есть только одно время — вечное настоящее. Как объясняет в Guardian Джонатан Фридланд, сегодняшнее сетевое поколение, поглощенное «коммерцией в Instagram и Vines», создало внутреннюю культуру постоянного подключения, которая — как и фотографии на Snapchat — исчезнет навсегда и ничего не оставит потомкам. «Дело в том, что цифровая революция изменяет фундаментальный аспект человеческого бытия — память», — предостерегает Фридланд. Горькая ирония состоит в том, что чем точнее Интернет фиксирует всё, тем больше атрофируется наша память. В результате возникает и амнезия на всё — кроме немедленного, мгновенного, сиюминутного и моего. Это и есть конец истории как разделенной общей памяти, конец нашей коллективной взаимосвязанности с прошлым и будущим. «Раньше мы испытывали ностальгию по будущему, — замечает Марк Лилла. — Сегодня страдаем амнезией на настоящее».

«Либертарианская эпоха, — считает Лилла, — не поддается пониманию». Но это не совсем так. Возможно, она не поддается пониманию такого традиционного историка, как Лилла, но не такого опытного эксперта по сетевому обществу, как американский медиатеоретик Дуглас Рашкофф. «Я с нетерпением ожидал наступления XXI века», — пишет Рашкофф в своей книге 2014 г. «Шок настоящего: когда все происходит прямо сейчас» (Present Shock: When Everything Happens Now). Но, как признает Рашкофф, в наш сетевой век с его технологиями, работающими в режиме реального времени, «заглядывать в будущее» вышло из моды. Футуризм ХХ в. заменен хаотичной культурой «настоящего момента» XXI в., напоминающей точечную графику Йонаса Линдвиста на стене стокгольмской штаб-квартиры компании Ericsson. Из футуристов, замечает Рашкофф, мы все превратились в «презентистов», охваченных гипнотизирующей петлей твитов, обновлений, имейлов и мгновенных сообщений. Рашкофф называет данный феномен «коллапсом нарратива». Зато такая неспособность к последовательному изложению позволяет наделять смыслом наш гиперподключенный мир и ориентироваться в сетевом обществе.

И для того чтобы восстать против этого мира, начать «мыслить иначе», поставить под вопрос антиисторическую самоуверенность Кремниевой долины, необходимо возродить власть нашего коллективного нарратива. Именно глядя через призму истории XIX и XX вв., мы можем наилучшим образом осмыслить влияние Интернета на общество XXI в. Прошлое делает настоящее более доступным для понимания. Это самое эффективное противоядие от либертарианского утопизма апологетов Интернета, таких как Джон Перри Барлоу, который представляет Интернет как костюмированную вечеринку в элитном округе Марин, где, возможно, не случайно проживает и сам Барлоу.

«Правительства Индустриального Мира, вы — утомленные гиганты из плоти и стали, я же рожден в Киберпространстве, новой обители разума», — пишет Барлоу в своей «Декларации независимости Киберпространства». И эта фантазия, рисующая Интернет как не-место, словно по волшебству плывущее вне времени и пространства, вне власти традиционных законов, стала стандартным оправданием разрушений, производимых Кремниевой долиной. Неудивительно, что культовой книгой среди либертарианских предпринимателей-мультимиллиардеров наподобие Шона Паркера и Питера Тиля стал роман-фэнтези Джона Толкиена «Властелин колец». По словам британского технологического обозревателя, Тиль назвал свой «самый зловещий стартап за всю историю» «Палантиром» (Palantir) в честь магических видящих камней, описанных в трилогии Толкиена, которые позволяли своим владельцам увидеть, что происходит в настоящее время в другом месте, а также поговорить с собеседником, находящимся далеко, если он тоже владел палантиром. А Паркер потратил в июне 2013 г. $10 млн на бесстыже показную свадьбу в стиле «Властелина колец», для чего в калифорнийском лесу были возведены фальшивые средневековые каменные замки с воротами, мостами и колоннами.

«Впервые в истории человечества любой человек может сделать, сказать и купить что угодно», — заявил мне молодой программист на «Провалконе», выразив свою веру в Интернет, столь сказочно спасительный, что он напоминает толкиенистский фэнтези. Но парень ошибается. Не в первый (и не в последний) раз в истории приверженцы чего-либо используют драматичные обороты типа «впервые в истории человечества» для восхваления очередной революции, которая, как оказывается на поверку, не несет с собой ничего нового. Да, децентрализованная Сеть, случайно созданная учеными Полом Бэраном и Робертом Каном в период холодной войны, не имела прецедентов. Да, сегодняшняя экономика с ее фабриками данных во многом отличается от экономики индустриальной эпохи с ее настоящими фабриками. И, да, технологии Интернета коренным образом изменяют способы коммуникации и деловые взаимоотношения между людьми. Но при всей своей новизне эти технологии не изменили роль, которую играют в мире власть и богатство. На самом деле, когда речь идет о важности богатства и влияния, Кремниевая долина остается столь же традиционной, как три тысячи старинных бутылок в знаменитом винном погребе клуба The Battery.

История во многих отношениях повторяет себя. Экономисты из МIT Эндрю Макафи и Эрик Бринолфссон называют сегодняшний цифровой переворот «второй промышленной революцией». «Крутые парни» типа интернет-предпринимателей Трэвиса Каланика и Питера Тиля имеют много общего с баронами-разбойниками эпохи первой промышленной революции. Интернет-монополисты наподобие Google и Amazon всё больше напоминают гигантские транснациональные корпорации индустриальной эпохи. Сегодняшние протесты работников, организованных в профсоюзы, против Amazon, Uber или Airbnb мало чем отличаются от борьбы йоркширских ткачей XVIII в. Наша растущая обеспокоенность в связи с загрязнением «выхлопными данными» становится для цифровой эпохи эквивалентом экологического движения против промышленного загрязнения. Компании поколения Веб 2.0, такие как Facebook, YouTube и Instagram, заново формируют в виде фабрик данных Паноптикон братьев Бентам из XVIII в. А движение «Подсчитай себя» претворяет в жизнь причудливый утилитаристский проект Иеремии Бентама с подсчетом каждого аспекта человеческого существования. Даже ведшиеся в XIX в. дебаты между приверженцами утилитаризма Бентама и либерализма Джона Стюарта Милля по поводу прав индивида сегодня возобновились вокруг «политики либертарианского патернализма», по определению профессора Гарвардской школы права Касса Санстейна, — в виде спора между последователями Милля и Бентама о роли «подталкивания» индивида в мире, где правительство через формирование партнерств с такими компаниями, как Acxiom и Palantir, собирает все больше данных о каждом из нас, а такие компании, как Facebook и OkCupid, проводят секретные эксперименты с целью манипулирования нашим настроением.

Ник Коэн описывает «клёвый капитализм» сетевой эпохи как наше «безграничное будущее». Но в то время как Пол Бэран, Винт Серф и Тим Бернерс-Ли сознательно проектировали Интернет без центральной структуры, эта распределенная архитектура не была распространена на крайне важные сферы финансов и власти. В этих сферах будущее так же ограничено, как и прошлое. И центр этого будущего находится в Кремниевой долине, месте обитания Майкла Бёрча и других инопланетных властителей нашей цифровой эпохи.