Арман де Коленкур
Наполеон глазами генерала и дипломата
© ООО «Издательство АСТ», 2016
ГЛАВА I
Посольство в Санкт-Петербурге
Предварительные замечания. – Вопрос о назначении Коленкура послом в Санкт-Петербург. – Коленкур отказывается. – Настояния Наполеона. – Коленкур назначен послом. – Эрфурт. – Разговор Наполеона с Коленкуром: германские и испанские дела, Польша, Австрия. – Эрфуртский конгресс. – Его цель. Взаимоотношения между двумя императорами. – Зондирование почвы по вопросу о браке Наполеона с русской великой княжной. – Возвращение Коленкура в Санкт-Петербург. – Просьба об отставке. – Отставка и возвращение во Францию. – Разговор с императором: Россия, Александр, угроза войны, Польша, Ольденбургское дело. – Коленкур в немилости у императора.
События, происходившие в Европе между 1807 и 1812 гг., имели огромное влияние на события, последовавшие за ними, ибо они отдали в руки России ключ к решению европейских судеб; я счел поэтому полезным сохранить касающиеся различных фактов заметки, которые я делал в то время.
Когда я начал вести свои записи, я не преследовал другой цели, кроме желания отдать себе отчет в своей жизни, в своих впечатлениях и своих поступках. Но потом эти заметки показались мне материалами, дающими необходимое дополнение к официальной части моей посольской корреспонденции и, может быть, даже к истории этой великой эпохи, ибо все, что относится к России, имеет для этой истории существенное значение, так как Россия в мировых делах занимала тогда первое место после Франции.
Моя цель будет достигнута, если эти заметки помогут также понять характер и политические взгляды императора Наполеона.
Мне думается, что его слова, его суждения, его размышления и даже его ошибки должны быть для его сына лучшим руководством, а для публики единственным достойным этого великого человека объяснением тех событий, который она обсуждает и критикует, не зная их, но почти всегда несправедливо и недоброжелательно по отношению к великим заслугам тех, кому изменило счастье.
Конечно, читатели часто заметят, что энергичные выражения императора ускользнули из моей памяти, но те, которые знали его ближе, найдут, надеюсь, в моих записках знакомые им мысли императора и убедятся в неизменной добросовестности этих записок.
Перо человека, ведущего дневник, несомненно, не в состоянии справиться с такой темой, но намерение сохранить вместе с воспоминаниями о великих делах драгоценные материалы для истории должно снискать автору снисхождение читателя. Я до такой степени боялся быть льстецом, и мои взгляды в такой мере побуждали меня порицать политический курс и политические мероприятия той эпохи, что многие мои суждения, казавшиеся мне тогда беспристрастными, часто теперь кажутся мне скорее суровой критикой, чем рассказом дружественного повествователя. Тем не менее я с полной откровенностью передаю свои впечатления в том виде, какими они были тогда, предпочитая лучше подвергнуться нападкам, чем быть заподозренным в том, что я изменил записи, сделанные в эпоху, когда совершались эти события.
Я писал свои заметки всюду: в кабинете, на бивуаке, в любой день, в любой момент; они рождались во всякие мгновения. Я ничего не прикрашивал, ничего не замаскировывал, ибо хотя император проявлял порою человеческие слабости, тем не менее в нем чаще видели полубога. Я не раз говорил себе, что этот дневник, который я писал на глазах у императора, мог бы попасть в его руки, но это соображение не останавливало моего пера. Это – ответ тем, кто утверждал, будто в царствование Наполеона нельзя было ни думать, ни говорить, ни писать и что правдивость вызывала его непримиримую вражду. Нет спора, правдивость лишала человека благосклонности императора, но, обладая возвышенным и твердым характером, он допускал всякую добросовестную критику, и так как мои записки представляют лишь правдивое повторение того, что я говорил ему на словах, то я был уверен, что он не посмотрит на них как на прегрешение, если только при опубликовании я не придам им характера упрека его политике и его славе.
В этом дневнике имеются и некоторые подробности, относящиеся ко времени, предшествовавшему моему пребыванию в Санкт-Петербурге; все они были записаны в то время, когда происходили соответствующие события. Если не все они представляют действительный интерес, то во всяком случае они все отличаются точностью. Многие из них показались мне необходимыми для того, чтобы объяснить различные обстоятельства моей карьеры государственного деятеля.
В жизни людей, обремененных общественными делами, как и в ходе самих событий, все связано друг с другом, все сцепляется звено со звеном и сливается с историей. Подробности необходимы, потому что они часто объясняют те обстоятельства, из которых рождались события. В силу простой необходимости мне приходится поэтому говорить и о самом себе. Так как Эрфуртский конгресс происходил в то время, когда я был послом в России, то я счел, что рассказ о нем составляет необходимую часть рассказа о моем посольстве. Записи, которые я с щепетильной точностью вел после приезда императора в Дрезден в 1812 г. и вплоть до его возвращения в Париж после похода в Россию, точно так же показались мне необходимым дополнением к первой части моих записок.
Если когда-нибудь читатель увидит эти страницы и найдет меня строгим, то я надеюсь, что при оценке моих записок он учтет те события, под влиянием которых я их набрасывал.
Многое пришлось, впрочем, вычеркнуть, так как если я и стремился быть правдивым и точным, то я прежде всего старался никому не повредить.
Все, что говорил император, я записывал словно под его диктовку, и легко видеть, что этот дневник является только наброском. В тех случаях, когда император кого-либо порицал, я привожу только те его слова, которые безусловно необходимы для исторической правды и для того, чтобы оттенить ценность его похвал.
Начиная с Тильзита, император хотел назначить меня послом в Россию. Лишь после моего второго отказа в Кенигсберге в Петербург был послан генерал Савари, который тотчас же отправился туда на время, пока не будет назначен посол. Я хотел в то время найти какой-нибудь повод, чтобы выйти в отставку и жениться. Император, думая, что меня легче будет уговорить после моего возвращения в Париж, когда я повидаю моих друзей, которых он считал причиной моего отказа, несколько раз вновь говорил со мной об этом посольстве, по мое решение оставалось неизменным. Я даже не скрывал от генерала Дюрока, которому император поручил уговорить меня, мое желание покинуть службу и отдохнуть. Дюрок в конце концов сказал мне, что его величество требует, чтобы я принял это посольство хотя бы на шесть месяцев; он говорил, что это – единственное средство осуществить мой брачный проект; мое отсутствие уладит все; император даст свое согласие, и, пока я буду в Петербурге, все устроится к лучшему. Что же касается моих проектов отставки, то они казались ему недопустимыми, пока продолжается война. Император, говорил он, воспользуется этим как предлогом для того, чтобы расстроить то, что мне хотелось бы наладить. При всей искренней любезности Дюрока мне удалось добиться от него только обещания пользоваться всяким благоприятным случаем для того, чтобы поговорить с императором о моих брачных проектах, хотя мой отказ от поездки в Петербург отнюдь не способствовал их осуществлению.
Император, видимо, в конце концов отказался от моей кандидатуры для этого посольства, так как несколько месяцев спустя он назначил туда графа де ла Форе. Граф закончил уже свои сборы и собирался выехать в Петербург в октябре, то есть в то время, когда ожидался в Париже российский посол Толстой, как вдруг прибытие в Фонтенбло офицера для поручений Евгения де Монтескью с депешами от генерала Савари, при котором он находился в течение двух месяцев, внезапно изменило все расчеты императора и побудило его вернуться к своему первоначальному плану.
Монтескью приехал в девять часов утра. Император беседовал с ним полчаса, а затем отправился на охоту.
Отделившись от свиты, которая следовала за ним, император возобновил со мной свои разговоры о России.
– Савари, – сказал он мне, – хочет остаться в Петербурге, но он мне там не подходит. Он нужен мне здесь!.. Он доказывает, что там нужен военный человек, который может посещать парады, человек, который своим возрастом, своими манерами, своими вкусами, своей откровенностью мог бы понравиться императору Александру и дипломатические приемы которого не подорвали бы доверия Александра. Монтескью сказал мне то же самое; мне нужен там человек хорошего происхождения, который своими манерами, своей представительностью и предупредительным обхождением с дамами и с обществом понравился бы двору. Монтескью говорил мне об этом откровенно. Дипломатическая важность де ла Форе испугала бы императора и не понравилась бы двору. Александр сохранил благосклонное отношение к вам. Вы сможете сопровождать его повсюду. Вы будете, когда это окажется нужным, генералом или адъютантом и, когда это будет необходимо, послом. Там вершатся дела всего мира. Ключ к всеобщему миру находится в Петербурге. Надо ехать.
Не давая мне вставить ни слова, он начал подробно говорить об императоре Александре, о России, о донесениях генерала Савари и, не дожидаясь ответа, – так как он, по-видимому, не сомневался, что этот ответ едва ли будет более положительным, чем предыдущие, – дал шпоры лошади и замедлил аллюр только тогда, когда, оказавшись среди своей свиты, был уже уверен, то я не смогу ему отвечать. В конце охоты император снова заговорил о России, о том, что он называл моим смешным отвращением к делам, об услугах, которые можно оказать Франции, находясь при русском дворе, о необходимости иметь там человека прямого, далекого от всякой интриги и друга мира.
– От этого зависит, – прибавил он, – сохранение европейского мира. Вас удерживает в Париже прекрасная мадам де К… . Но ваши дела, если вы хотите жениться, устроятся гораздо лучше на расстоянии, чем вблизи.
Я привел несколько соображений – лучших, какие только могли прийти мне в голову, чтобы направить его выбор на других. Но он, по-видимому, меня не слушал. По возвращении во дворец император сказал, чтобы я пришел к нему в кабинет через секретарский вход немедленно после обеда. Продолжавшийся в течение часа разговор сводился к стараниям доказать мне, что я должен отдать себя на служение своей стране и своему государю, что я не могу отказаться от миссии, которая будет полезна для них и почетна для меня. Император сказал, что я проведу в Петербурге только один год, а за это время будет подготовлено все для моего брака, так что по возвращении я смогу осуществить свои желания.
Я удивлялся терпению и даже, я сказал бы, доброте императора, потому что мои упорные отказы и мои неделикатные «нет», заменявшие серьезные доводы, способны были привести его в бешенство.
На другой день он вызвал меня с раннего утра и снова отчитывал, но я все-таки не дал своего согласия. Он отпустил меня раздраженный, и я думал уже, что выиграл свое дело, но через час Дюрок пришел ко мне и сказал, что император требует, чтобы я принял назначение. Я не сдался и думал, что император выберет теперь кого-нибудь другого, тем паче что накануне он рассердился на меня. Вечером у императрицы, где собирался двор, он подчеркнуто не сказал мне ни слова, но моя надежда была недолговечной.
На следующий день, во время большого «леве» , хотя он не сказал мне ни слова во время малых церемоний, император объявил, что избрал меня на должность посла в Петербург. Так как через четыре дня он должен был отправиться в Венецию и Италию, то эта форма сообщения о моем назначении дала мне понять, к чему могли бы привести новые возражения. Я подчинился.
Часом позже император вызвал меня; его первыми словами было обращение ко мне: «Господин посол».
– Вы упрямец, – сказал он шутливо и потянул меня за ухо.
Повторив снова то, что он говорил во время предыдущих бесед, он приказал мне составить точные и ясные инструкции по моему ведомству в связи с его поездкой, а также инструкции, необходимые для того, чтобы работа моего ведомства не пострадала во время моего отсутствия. Он взял с меня слово, что я отправлюсь в Петербург через шесть дней после его отъезда, а пока приказал мне оставаться в Фонтенбло, чтобы мы могли обстоятельно переговорить о делах.
Тем временем приехал Толстой. Его встретили с большой предупредительностью и обласкали, но при первом же разговоре император понял, что это человек, на которого нельзя подействовать любезностями; он сказал мне, что у Толстого есть предвзятые мнения и даже много предрассудков, хотя в то же время он обладает прямотой и известной откровенностью. Он жаловался мне также, что Толстой недостаточно умен для того, чтобы понимать и обсуждать некоторые вопросы, что он недоверчив и что при таком настроении его деловая ценность невелика. Недоверчивость, которую Толстой действительно проявлял слишком заметно, говорила, что его нелегко в чем-либо убедить. Он понимал слишком буквально все то, что было сказано и обещано в Тильзите. Мало привыкший к делам, он чувствовал себя неловко на своем посту, чувствовал смущение на той великой сцене, на которой его заставили дебютировать. Да и события, разыгравшиеся потом, а также события, происходившие тогда в Испании, могли заставить призадуматься петербургское правительство и его посла.
В Тильзите император Наполеон очень далеко пошел навстречу императору Александру. В своих словах и обещаниях он пошел гораздо дальше, чем хотел идти в политике, и был раздосадован, когда встретил педантичного человека, который принял за чистую монету все то, что ему твердили и, как говорил император Наполеон, был вырублен из одного куска.
– Этот Толстой, – добавил император, – пропитан всеми идеями Сен-Жерменского предместья и всеми дотильзитскими предубеждениями старого петербургского двора. У Франции он видит только честолюбие и в глубине души оплакивает перемену политической линии России, в особенности перемену по отношению к Англии. Быть может, он очень светский человек, но его глупость заставляет меня пожалеть о Моркове. С тем можно было разговаривать; он разбирался в делах. А этот дичится всего.
Император не ошибался насчет предубеждений Толстого.
После отъезда императора в Италию я выехал в Россию. Я не успел сделать никаких приготовлений. Будучи вынужден обратиться к дельцам, я весьма дорого оплатил их услуги. По моем возвращении оказалось, что г. Д…, которому я доверил свои интересы, обокрал меня самым недостойным образом. Мне пришлось вторично оплатить счет за серебро в размере 100 тысяч франков и много других счетов, по которым он не расплатился, хотя и получил соответствующие суммы. Этот господин стоил мне 200 тысяч франков.
После года пребывания в Петербурге я сопровождал императора Александра в Эрфурт, надеясь и даже будучи уверен, что я более не возвращусь в Россию. Во время пребывания в Эрфурте император Наполеон довольно часто разговаривал со мною о делах, но обрывал разговор всякий раз, как я пытался заговорить о моем возвращении в Париж. Когда я один раз был более настойчив, чем обычно, он сказал мне:
– Мы устроим это по окончании конгресса.
Когда приблизился этот момент, Дюроку снова было поручено убедить меня в необходимости вернуться в Петербург. Я напрасно ссылался на то, что мне было обещано продержать меня там только год.
Император не лишал меня надежды до самого последнего дня. А под конец в одно прекрасное утро он сказал мне, что я должен выбрать между министерством иностранных дел и моим посольством: я там полезен, надо там оставаться; при том положении, в котором находится Европа, сохранение отношений с Россией является гарантией мира, а сохранение этих отношений зависит от меня, потому что я нравлюсь императору Александру; Александр сказал ему об этом; он видит, что я внушил доверие императору Александру, и я могу покинуть свой пост лишь для того, чтобы принять на себя министерство; это единственное средство сохранить существующие хорошие отношения; Австрия проявляет враждебные намерения; только позиция петербургского правительства может поддержать мир на то время, пока он (император Наполеон) будет занят в Испании. Для этого нужно, чтобы никто не мог усомниться ни в намерениях императора, ни в сохранении союза между Францией и Россией, то есть необходимо, чтобы Европа верила в существование самого полного согласия между ними; наконец, он желает, чтобы я возвратился в Петербург еще и потому, что я буду там особенно полезен теперь, когда в Париж должен приехать Румянцев для переговоров по английским делам; если можно будет установить соглашение с английским кабинетом, то ему важно иметь при императоре Александре человека, которого Александр знает и который находится уже в курсе дела.
С самого начала эрфуртского свидания император жаловался, что император Александр не разделяет его замыслов против Австрии. Он непрестанно говорил мне, что этот монарх переменился, что у него, по-видимому, есть какая-то задняя мысль, так как единственное средство помешать Австрии воевать и снова себя скомпрометировать – это поставить ее теперь же перед угрозой и показать решимость совместно выступить против нее; для достижения этого результата необходимо в первую очередь всеми способами оживить союз; нынешняя позиция Австрии подкрепляет надежды Англии на новую коалицию и удерживает ее от заключения мира; чем больше будут ждать, тем дольше будет продолжаться то стесненное положение, которое порождается войною с Англией; надо показать зубы Австрии, которая является последней надеждой Англии.
Разговор как на эту тему, так и об общих европейских делах возобновлялся несколько раз. Император, нисколько не обижаясь на мои возражения, как бы они ни противоречили тем идеалам, которые он хотел осуществить и которые он старался мне внушить, вызывал меня на откровенный разговор. Я часто указывал ему, что его настойчивые стремления побудить Россию занять агрессивную позицию против Австрии могут заставить Россию опасаться, что он решил отомстить Австрии еще до того, как его войска будут посланы в Испанию; это опасение и даже одно только сомнение на этот счет повредит его делам, тем более что император Александр, как мне кажется, решил сделать все, чтобы помешать этому; на мой взгляд, Александр больше всего заботится о сохранении мира с Австрией.
Я добавил еще, что, как известно по опыту, его величество всегда бывает готов бросить перчатку и не в меньшей мере будет готов поднять ее; его тайных намерений и его честолюбия боятся больше, чем какой-нибудь выходки со стороны Австрии; да и Россия думает, что она служит делу сохранения мира, проводя политику крайней сдержанности; на самом деле эта политика может повредить миру, вместо того чтобы поддержать его, если Австрия окажется достаточно безрассудной и пожелает вести войну в одиночку; принимая во внимание теперешнее положение вещей в Пруссии, Россия имеет достаточно оснований страшиться нашего влияния и даже бояться Австрии.
Я сказал еще, что наша настойчивость как раз способна увеличить это недоверие, и если император хочет оставить свои войска в Германии и в крепостях на Одере, то я его убедительно прошу не слишком останавливаться на этом вопросе, так как беспокойство Австрии может сообщиться и России, как бы она ни была заинтересована в союзе, цель которого – принудить Англию к миру. Эта цель полностью поглощает ее внимание как способ достижения прочного мира для всех; принудить Англию к миру – это и была так называемая великая идея Тильзита; эта благородная цель является основой союза, и вся политика императора Александра откровенно направлена на то, чтобы как можно скорее добиться ее осуществления, и именно для этого приносятся все те жертвы, на которые он заставил пойти свой народ; новую войну с Австрией нельзя изобразить как способ ускорить достижение этой цели, и один только призрак этой войны способен охладить пыл и повредить союзу; я прошу поэтому императора взвесить эти соображения, если он дорожит союзом, а также подумать о том, что нельзя надеяться заставить Россию желать того, чего она должна бояться; она считает, что ее соглашение с нами против Австрии, угрозы по адресу Австрии, а в особенности русская интервенция, дали бы его величеству возможность начать ту войну и разгромить Австрию, – результат, которого Россия боится больше всего.
Эти соображения, повторяемые при различных беседах, побудили меня заговорить и об испанских делах, в частности о том впечатлении, которое они произвели. Император ответил мне:
– Несомненно, там было стечение досадных, даже неприятных обстоятельств, но какое дело до этого русским? Испанские дела держат меня вдали от них: вот чего им надо; и они в восторге от этого. К тому же все интриги испанского царствующего дома не зависели от моей воли; я вмешался в их дела только тогда, когда король и его сын примчались в Байонну, чтобы изобличать друг друга. Я не принуждал Карла IV приезжать туда; он отрекся вполне добровольно. Что касается Фердинанда, то я не мог положиться на него, зная, как лицемерны и он сам и его советник, это было ясно, как только я их увидел вблизи. Ошибся ли я? Время ответит на этот вопрос. Действовать иначе значило бы упразднить Пиренеи. Франция и история справедливо упрекали бы меня за это. Да и на что в конце концов обижаются в Европе? Разве Франция, Англия и Голландия не разделили Испанию при живом короле Дон Карлосе в 1698 г. ? Разве этот первый опыт современной дипломатии был встречен такой же горькой критикой? Разве отвращение к таким делам, которое должно было бы со всей своей силой заклеймить этот первый пример, помешало другим разделам? Разве Польша не подверглась такой же жестокой участи? Позволили ли полякам, как байоннской хунте, дать стране конституцию и выбирать государя? Когда Людовик XIV принудил одного из наследников Карла V передать наследие этого государя династии Бурбонов, то чего только не говорили тогда. В самом деле, это наделало гораздо больше шума! Но после десятилетней войны одно сражение решило вопрос. Теперешнее дело не будет продолжаться так долго. В политике все строится и все основывается на интересе народов, на потребности в общественном мире, на необходимом равновесии государств. Конечно, всякий объясняет эти великие слова на свой лад, и все же, кто сможет сказать, что я не действовал в интересах Франции и даже в интересах Испании? Может быть, скажут, что в политике только дураки не умеют приводить хороших доводов? Но на сей раз как дураки, так и добросовестные умники должны будут признать, что я сделал то, что должен был сделать при том положении, в которое интриги мадридского двора поставили эту несчастную страну.
Я говорил также с императором об осуществлявшейся им политической системе, о его позиции в Германии, о его образе действий по отношению к Пруссии, об оккупации всех крепостей на Одере и, наконец, о том направлении, в котором развивалась после Тильзита французская система в Германии. Я откровенно сказал ему, что каждый считает себя находящимся под угрозой, что страх заставляет молчать маленькие государства, а Австрия по существу прибегает к оружию лишь под влиянием того страха, который она испытывает так же, как и все; диверсия, которую представляют собой в настоящий момент события в Испании, бесспорно кажется Австрии единственным и последним моментом, остающимся ей для защиты своей независимости; война, которой она нам угрожает, при том состоянии, в котором Австрия находится, и при ее одиночестве после стольких поражений может быть только лишь войной отчаяния.
– Какой же проект мне приписывают? – спросил император.
– Быть единственным властелином, – ответил я.
– Но Франция достаточно велика! Чего я могу желать? Разве с меня недостаточно дел в Испании и войны против Англии?
– Этого бесспорно больше чем достаточно для того, чтобы занять кого угодно, кроме вашего величества. Но присутствие войск вашего величества в Германии, решение сохранить свои позиции на Одере – все это заставляет верить, признаюсь вашему величеству, я, со своей стороны, в этом убежден, – что у вашего величества есть другие проекты и честолюбие вашего величества не удовлетворено.
Император стал шутить насчет того, что ему приписывают честолюбие. Он пытался связать это мнение с войной в Испании, которую он старался оправдать. Он говорил о глупостях испанского короля, о бесчестном образе действий принца астурийского, о предшествовавшей войне с Австрией и о той войне, которой эта держава угрожает ему теперь, как о войнах, в которых он занимал чисто оборонительную позицию и которых он хотя бы просто в своих собственных интересах стремился избежать. Он сказал, что был увлечен на тот путь, по которому пошли события в Испании, вопреки своему желанию. Он жаловался на то, что он называл глупостью великого герцога Бергского, которую, по его словам, можно было сравнить только лишь с глупостью испанского короля, принца астурийского и их советников. Он соглашался, что война с Испанией неприятное дело, но, говорил он, «не от меня зависело помешать этому».
– Очень простое дело, которое со временем уладилось бы, превратилось в дело, которое осложняет все вопросы и досаждает мне гораздо больше, чем это думают. Я не мог включить в свои расчеты всего того, что сделали слабость, глупость, трусость и недобросовестность членов испанского царствующего дома.
Он говорил об отправке войск, которые покидали Германию для того, чтобы идти в Испанию, как о факте, который должен внести успокоение.
– Все очень довольны, – ответил я, – когда видят, как уменьшается численность войск; но их остается там еще слишком много для того, чтобы делать выводы, будто ваше величество изменили систему. К тому же люди не умеют правильно оценивать поступки, которые диктуются необходимостью.
Это соображение рассмешило его. Он несколько раз возвращался к вопросу об испанских делах, о враждебных намерениях Австрии, о заносчивости, которую та держава, по его словам, проявляет как раз в данный момент, так как она считает, что восстание в Испании поставило его в затруднительное положение.
– Один момент я думал, – сказал он, – что австрийский император приедет сюда. В его собственных интересах это было бы лучшее, что он мог бы сделать. Мы бы объяснились…
Я заметил императору, что австрийский император, как говорят, не был приглашен на эрфуртское свидание, о котором он узнал только из газет.
– Какое это имеет значение, если есть решимость и если знают, чего хотят? Но именно этого в Вене не знают. Венский кабинет хочет только возбуждать беспокойство; в результате вооружаются, угрожают друг другу, расходуют деньги, раздражаются, и приходится прибегать к пушкам. Спора нет, я вполне доволен, что австрийский император остался дома, так как мне пришлось бы вразумлять здесь двух противников вместо одного. Но он не приехал, потому что он готовится к войне; он не знал бы, как ему объяснить свои вооружения. Для государя всегда затруднительно лгать прямо в лицо. Он предоставил эту задачу Винценту, которому, впрочем, не придется жаловаться на мои нескромные вопросы, так как я знаю, какой линии мне надо держаться. Уверены ли вы, – спросил меня император, – что приезд Винцента не согласован с Румянцевым и что нет какого-то соглашения, уверены ли вы, наконец, что в связи с этим приездом не возникнут некоторые предложения, некоторые проекты, касающиеся Пруссии?
Эта мысль, по-видимому, сильно беспокоила императора. Я уверял, что его сомнения не имеют оснований, что русские были действительно изумлены, когда увидели здесь Винцента, что петербургский и венский кабинеты в данный момент переживали скорее период обострения отношений, чем период взаимного доверия; что же касается Пруссии, то Россия, конечно, весьма заинтересована в ее судьбе; ее собственное положение требует этого.
– Александр, – продолжал император, – заинтересован прежде всего в заключении мира с Англией. Если бы австрийский император приехал сюда, то его присутствие было бы полезно, поскольку оно придало бы больший вес тому демаршу, который мы предпримем по отношению к лондонскому кабинету; но при его проектах ему должно быть неудобно принимать на себя обязательства против тех, кто в близком будущем будет, конечно, его субсидировать…
Я сказал императору, что впечатление, произведенное в Европе похищением Фердинанда, может вызвать как в Вене, так и в Петербурге опасение, как бы император не разыграл плохой фокус с теми государями, которые приедут в Эрфурт.
– Ба! Вы думаете? – сказал император. – Австрийскому императору помешал приехать другой мотив. Он послал Винцента, чтобы разведать намерения Александра и выяснить, твердо ли он придерживается союза или же его можно отколоть от него. Надо присматривать за его демаршами. Так как австрийцы еще не готовы и так как их коалиция еще не налажена, то они хотят выиграть время. И я тоже, – оживленно продолжал он, – хочу выиграть время. Мы, следовательно, хотим одного и того же; это будет продолжаться, пока окажется возможным.
Постоянный припев императора заключался в том, что если Александр является его другом, то Россия должна откровенно идти вместе с ним и совместно выступать против Австрии, не думая о Германии, а тем паче об Испании.
Во время последних бесед со мною император распространялся о своих умеренных и миролюбивых планах по отношению к Германии; он проявил даже большое желание успокоить Австрию и найти подходящий способ для этого. Отвечая на мои рассуждения, которые он шутя назвал критикой своих идей, он сказал:
– Но в чем же заключаются ваши идеи? Какие средства применили бы вы для успокоения этих добрых людей, которых вы считаете такими перепуганными?
Часто император напускал на себя добродушный вид, который мог бы заставить меня поверить, что он решил переменить систему и чувствует необходимость усвоить более умеренную линию. Так как на сей раз он добивался, чтобы я высказал свое мнение, и так как я никогда не заставлял себя просить, чтобы откровенно высказать то, что я считал справедливым и отвечающим интересам как императора, так и моей страны, то я сказал ему, что эти средства заключаются в финансовом соглашении с Пруссией, точно определяющем размер тех жертв, ценою которых она восстановит свою независимость и свою территорию, получив при этом гарантию, что от нее не потребуют больше того, к чему ее принудили в Тильзите.
– Удалите ваши войска из Германии, государь, – прибавил я, – удержите только одну крепость в качестве гарантии уплаты контрибуции, и мир будет сохранен.
Я указал ему, что Европу надо скорее успокоить, чем запугать; все, что он сделает, чтобы рассеять опасения по поводу его будущих проектов, упрочит его дело, умиротворив умы и устранив всякое беспокойство за будущее; такой политический оборот даст ему больше, чем армия в 100 тысяч человек и десять крепостей на Одере, а следовательно, оставит в его распоряжении все силы, чтобы справиться с Испанией и с честью ликвидировать испанский вопрос прежде, чем восстание примет там организованный характер. Я обращал его внимание на то, что испанские дела производят дурное впечатление; длительное сопротивление со стороны испанцев – опасный пример при том состоянии, в котором находится Европа; мое предложение покажется ему, быть может, требующим большой жертвы, но результаты, которые будут достигнуты таким путем, заслуживают того, чтобы он сделал это всецело по собственной инициативе и еще до тех пор, как обстоятельства, быть может, примут такой оборот, что его вынудит к этому необходимость.
Император частично признавал справедливость моих замечаний, которые он называл, однако, «системой слабости». Он возразил, что таким путем он потеряет плоды всех жертв, уже принесенных для того, чтобы ослабить Англию, и что надо закрыть все порты для торговли этой державы, чтобы заставить ее признать торговую независимость других держав. Я ответил, что можно удалить войска и эвакуировать несколько крепостей, не удаляя таможенников; концентрация его военных сил даст ему еще большую мощь; в слабости его никогда не заподозрят, и так как никому не хочется, чтобы он вторгся в Германию с двумя– или тремястами тысяч человек, то никто и не пожелает подвергнуться такой опасности ради минутной выгоды, связанной с сопротивлением таможенному режиму, а его интересы требуют сохранения этого режима на побережье.
Император слушал меня по большей части благосклонно, но иногда с нетерпением. Он не раз говорил мне, правда, в шутливом тоне, что я ничего в делах не понимаю.
– Именно поэтому, государь, я и прошу о назначении мне преемника.
Император не очень был доволен этим ответом и сказал мне с раздражением, повернувшись ко мне спиной:
– Господин посол, надо отдавать себя прежде всего своей стране.
В тот же день вечером Дюрок пришел ко мне по поручению императора, чтобы объявить мне его волю. Он напомнил мне, что император хотел поручить мне министерство еще при установлении империи, и напомнил также то, что ему поручено было тогда сказать мне. Он добавил, что я не должен поэтому удивляться, если император имеет виды на меня теперь, так как мое вступление в министерство успокоит и удовлетворит Россию, позволив мне в то же время возвратиться домой; впрочем, император предоставляет мне самому сделать выбор: принять министерство иностранных дел или вернуться в Петербург. Я отказался от министерства. Я рассказал Дюроку о своих беседах с императором, в частности о сегодняшней беседе и о том, как она закончилась, причем спросил Дюрока, говорил ли ему об этом император. Он уверял меня, что нет; император только жаловался, что я слишком упорно держусь моих взглядов, добавив, что если верить мне, то Европа скоро будет относиться к нему как к мальчишке.
Накануне отъезда, когда должны были быть окончательно завершены все дела, император вызвал меня снова. Разговор начался, как и в предыдущие разы. Император пустил в ход все обаяние своего гения и всю ту любезность, которой он так умел пользоваться, чтобы убедить меня в правоте его взглядов. Он сказал, что всецело доверяет мне, что я лучше кого бы то ни было могу сослужить ему хорошую службу и при случае я буду награжден за это. Чтобы уговорить меня ехать в Петербург, он сказал все, что только могло убедить честного гражданина. Мне не приходилось колебаться в выборе; я считал, что могу принести там пользу, а, с другой стороны, личные свойства императора Александра внушили мне привязанность к нему.
До сих пор я говорил только о моих беседах с императором, то есть о том, что так или иначе касалось меня непосредственно. Но так как я не чужд был тому, что делалось на Эрфуртском конгрессе, то мне следует рассказать и о том, что там происходило. Однако для того, чтобы читателю был понятен этот рассказ, надо начать его несколько издалека и прежде всего охарактеризовать политическое положение каждого государства в ту эпоху.
Поводом к эрфуртскому свиданию – свиданию, которое составило эпоху, потому что послужило прологом к встречам монархов, правивших Европой после 1814 г., – была очевидная общая цель, а именно подлежащие согласованию меры, которые должны были принудить Англию к миру (это был вывод из того, что называли великой идеей Тильзита); эта цель требовала, чтобы государи непосредственно пришли к соглашению друг с другом и виделись ежегодно.
После Тильзита в Европе произошло столько событий и мировые интересы подвергались в некоторых отношениях такому риску, что каждый приехал на свидание, чувствуя необходимость скрывать свои затруднения, свои беспокойства и свои тайные проекты, относящиеся к будущему; но вместе с тем каждый чувствовал в неменьшей мере и стремление к всеобщему миру, который один только мог восстановить на лучшей основе Европу и привести все в порядок.
События в Испании, вместо того чтобы возродить эту страну и усилить преобладание императора Наполеона, как он рассчитывал, в действительности создали для него лишь многочисленные затруднения.
Австрия, усматривая в этой войне и в образе действий Наполеона по отношению к испанской династии посягательство на независимость всех древних династий, готовилась взяться за оружие, считая, что если Испания будет покорена, то погибнет и она сама. Ей казалось, что наступил последний момент для спасения, что она делает политическую диверсию, выгодную для нее и диктуемую задачами ее самосохранения. Эти взгляды, хотя бы они были только лишь проектом, не могли укрыться от проницательности императора Наполеона и в настоящий момент ставили его в затруднительное положение.
Общественное мнение в Европе и даже во Франции расценивало испанские дела как политическое посягательство против слабого, обманутого и неловкого союзника. Эти события были мало известны; о них толковали лишь неблагожелательные люди, присоединявшие к своим упрекам утверждение, что эта новая война еще больше отсрочит заключение мира с Англией, которого жаждали все, так как война с Англией служила предлогом для оправдания всех жертв. При таком положении вещей императору Наполеону важно было воздействовать на общественное мнение фактом своего полного согласия с Россией; это согласие должно было, с одной стороны, произвести впечатление на Австрию и внушить Англии менее враждебные мысли, а с другой – явиться в глазах публики как бы санкцией зарубежных событий; такая санкция была весьма полезна в тот момент, когда в нашем тылу росло всякого рода недовольство. Доказать Европе, что только одна Англия отказывается от мира и продолжает проводить систему истребления континентальных государств, это значило бы расположить общественное мнение в пользу императора. Чтобы добиться этой цели, надо было сделать шаг, который показал бы, кто именно все время отказывается от мира, а чтобы придать этому шагу черты большого события, нужно было свидание монархов.
Так как испанские дела приняли дурной оборот и война в Испании не окупалась за счет этой страны, то император, принужденный порыться в своих собственных сундуках, стремился поскорее покончить с нею. Вынужденный делать новые наборы и даже отправить в Испанию большую часть войск, находившихся в Германии, он мог поддержать свое влияние в Германии лишь продолжая оккупацию крепостей и части территории. Но Россия была в такой мере заинтересована в удалении французских войск от ее границ и, следовательно, в эвакуации территории дружественной Пруссии, что это обстоятельство превращало продолжение оккупации прусских крепостей в весьма деликатный вопрос. Только император Наполеон мог в данный момент дать согласие на то, чего потребуют обстоятельства, и даже отказаться от своих проектов по отношению к Испании, если бы эти соображения и пример Англии вызвали колебания у России. Какое другое влияние, кроме влияния его гения, его славы и его великих политических взглядов, могло бы добиться результата, столь противоположного интересам России?… Кто мог бы сделать такую попытку, не боясь внушить беспокойство русскому правительству и даже отколоть его от союза как раз в тот момент, когда его содействие было так необходимо? Именно под влиянием этих важнейших соображений император поехал в Эрфурт.
Русский же император, отправляясь туда, преследовал свои цели. Они были различны, так как и затруднения были различного рода. Это путешествие являлось выполнением обязательства, принятого им на себя в Тильзите. Для государя с его характером данное им слово являлось долгом. Различные интересы, кроме того, призывали его на это свидание. Первый из них заключался в том, чтобы всеми средствами ускорить заключение мира с Англией, война с которой разорила его внутреннюю торговлю и губила его валюту. Он хотел также, чтобы его не торопили с эвакуацией провинций на Дунае, все еще занятых его войсками (Тильзитский договор позволял ему оккупировать их лишь до заключения мира с турками и до эвакуации Францией части прусской территории) . Во-вторых, – и это его интересовало не менее – национальное самолюбие России, а вместе с тем и его личное самолюбие требовало, чтобы в Москве не могли твердить, что Тильзитский мир и союз означают для России одни только жертвы. Он хотел также добиться эвакуации части крепостей и территории Пруссии, снижения контрибуции и предоставления льгот по уплате ее, а также заключения таких соглашений, при которых эта держава могла бы действительно освободиться и вновь обрести всю свою независимость; это был важный вопрос, имеющий значение для безопасности самой России.
Россия молчала об испанских делах которые император Александр обсуждал в своих беседах довольно благожелательно по отношению к своему союзнику, так как он знал все их подробности. Он к тому же отнюдь не был недоволен тем, что воинственный пыл императора был поглощен Пиренейским полуостровом. В политике интерес объясняет и даже узаконивает очень многое. А заинтересованность Англии в том, чтобы вырвать Испанию из-под нашего влияния и спасти Португалию, казалась ему мощным средством для достижения мира. С этой точки зрения события служили, таким образом, интересам России столь же, как и нашим. Только мир с Англией мог гарантировать всеобщий мир, и поэтому политика Александра отлично уживалась при данных обстоятельствах с тем, что, быть может, в глубине своей совести он оценивал менее благоприятно. Таковы были те планы, с которыми петербургское правительство явилось в Эрфурт.
Австрия была раздражена тем, что ее не посвятили в эти проекты эрфуртского свидания, тем паче, что ее нельзя было обмануть насчет мотивов такого молчания. Этот довольно подходящий предлог к недовольству был на руку ее секретным проектам. Император Наполеон, конечно, мало беспокоился о том, чтобы император Франц принял участие в эрфуртских переговорах. Он сознавал, что контакт с северным государем сможет восстановить отношения, которые надо было немедленно завязать вновь, а вмешательство интересов других великих держав может лишь ослабить эти отношения. О свидании молчали до последнего момента, и когда Австрия узнала о нем одновременно с публикой, она поторопилась послать в Эрфурт барона Винцента, чтобы позондировать почву насчет имеющихся намерений и войти, таким образом, в курс тех решений, которые будут приняты. Неуклюжая спесь австрийского правительства и страх перед возможной нескромностью со стороны русских заставили Винцента соблюдать по отношению к русским сдержанность; его побуждала к этому и та сдержанность, которую соблюдала сама Россия из внимания к нам, но которая в такой же мере плохо служила европейским интересам, – а отстаивать их должны были бы и Россия и Франция, – в какой она делала честь лояльности императора Александра.
Как я уже говорил, намерения, которые Австрия проявляла в течение некоторого времени, должны были казаться и действительно казались императору Наполеону более чем подозрительными. Когда приехал австрийский уполномоченный, то император думал, что под этим скрывается соглашение, существующее между Австрией и Россией, но вскоре он успокоился, и этот непредвиденный приезд, который должен был бы внушить петербургскому правительству более твердый тон, имел, как мы увидим, совершенно обратный результат.
С самого начала между обоими императорами установились самые дружеские отношения, свободные от этикета. Они посещали друг друга во всякое время по преимуществу между тремя часами дня и обедом, который происходил обыкновенно у императора Наполеона. Часто они встречались по вечерам, когда не было спектакля, или же после спектакля. Эти встречи также происходили чаще у императора Наполеона. Они ездили верхом и устраивали смотры гарнизона и нескольких корпусов, отправлявшихся в Испанию.
Первые несколько дней ушли на то, чтобы взаимно позондировать друг друга, попытаться определить, выяснить предположения и проекты друг друга. Император Наполеон уже не находил своего союзника таким покладистым, как в Тильзите. Он жаловался на то, что Александр сделался недоверчивым. Проявленные Австрией враждебные намерения с самого начала конгресса изменили характер переговоров и отвратили Россию от ее целей: чем больше император Наполеон, спешивший послать в Испанию свои войска, находившиеся в Пруссии, домогался предварительно выяснить, до каких пределов он может рассчитывать на союз и на помощь России против Австрии, чем более он настаивал в соответствии с этим, чтобы император Александр принял по отношению к этой державе угрожающий тон и занял по отношению к ней даже угрожающую позицию, что было, по его словам, единственным средством помешать ей взяться за оружие, тем больше русское правительство, усматривавшее в демонстрациях, которых от него требовали, средство довести дело до крайности, проявляло свою неохоту. Отсюда оживленные споры, которые задерживали разрешение других вопросов. В течение некоторого времени все было подчинено этой проблеме. Дело дошло даже до упреков, указывавших, что неуместная щепетильность, оставляя безнаказанными угрозы со стороны Австрии, делает союз бесплодным и убеждает Англию, что она еще может найти союзников на континенте и может обойтись, следовательно, без переговоров о мире, который ей намеревались предложить.
Император Александр оставался непоколебимым. Ничто не могло заставить его изменить свое решение. В доводах и в настойчивости своего союзника он видел только лишнее доказательство враждебных намерений и проектов мести, в которых он его подозревал. Вопрос об интересах Пруссии и другие вопросы нелегко было затронуть в разгаре этих серьезных споров. Время проходило. Дело не двигалось вперед. Министры не могли помочь ничем, так как монархи сохранили за собой руководство делами даже в деталях.
Прошла неделя, а каждый из императоров все еще зондировал почву, стараясь выяснить, до каких пределов доходят претензии его противника, но не будучи в состоянии полностью постигнуть их. Они наблюдали друг за другом, надеясь, что завтрашний день принесет разрешение всех проблем. Император Наполеон прилагал все старания к тому, чтобы добиться обязательств, которые оказали бы воздействие на Австрию. За эту цену он, при всем своем желании сохранить в Германии существующее положение, удовольствовался бы, может быть, в принципе сохранением лишь одной крепости на Одере в качестве гарантии уплаты контрибуции. А излишек своих войск он тогда удалил бы из Германии.
Будучи лучшим дипломатом, чем его противник, он почти примирился с мыслью об этой жертве при виде той настойчивости, с которой император Александр добивался вначале эвакуации крепостей и части прусской территории. Но когда вопрос об Австрии, который в принципе имел лишь побочный характер, сделался главной проблемой в связи с тем значением, которое ему придавал каждый из императоров, то центр тяжести переговоров переместился. Россия отклонилась от своей первоначальной цели. Все было подчинено страху перед возможностью разрыва мира с Австрией. Император Наполеон сохранил крепости, которым он придавал большое значение. А Россия считала, что она послужила интересам Европы, хотя бы в ущерб своим собственным интересам, и выиграла все, приняв на себя всего лишь условное обязательство, которое, с ее точки зрения, не могло компрометировать ни Австрию, ни европейский мир, так как из него вытекало, между прочим, что французские армии обрушатся на Испанию, где император Наполеон будет занят надолго. Россия боялась, что, настаивая слишком упорно на эвакуации крепостей, она помешает отправке французских войск в Испанию и привлечет политическое внимание завоевателя к Германии как раз в тот момент, когда оно было уже слишком сильно приковано к Австрии; она считала, что если отсрочить грозу подольше, то гроза пройдет, и события в Испании, а также потребности испанской войны приведут через несколько месяцев к эвакуации Германии, а это, по мнению России, имело самое важное значение для будущего всеобщего мира.
Неловкое притворство Австрии, как я уже говорил, разрушало доверие к ней. Откровенное обращение к императору Александру, декларирование широких и благородных взглядов по вопросу о судьбе Пруссии и о положении Германии оказало бы полезное влияние на политику этой эпохи; но Австрия, занимая столь угрожающую и столь неуклюже враждебную позицию и уже решившись столь определенно на войну, не сумела воспользоваться моментом. Она, по-видимому, думала только о себе и считалась только с Испанией, которая при наличии острой и актуальной опасности для Пруссии лишь весьма отдаленно интересовала Россию. А Россия, вероятно, не без тайного удовлетворения, видела, что военные силы Франции призываются на юг Европы и находят применение там.
Эта неловкая линия австрийского правительства повредила всем делам. Винцент был тем не менее доволен, или по крайней мере должен был быть доволен, результатами своей миссии, так как он приобрел уверенность в том, что император Александр по своей собственной инициативе отказывался от всякого обязательства, которое могло бы привести к агрессии против Австрии, и даже энергично высказался за то, чтобы против этой державы не делалось никаких посягательств. Я не знаю, осталась ли неизвестной Винценту условная статья о сотрудничестве, а также согласие Франции на то, чтобы Россия добилась, если она сможет, уступки ей Молдавии и Валахии. В день моего отъезда кто-то уверял меня, что Винцент пронюхал об этом соглашении и был, по-видимому, очень им недоволен, как будто опасность для Австрии и для Европы при тогдашнем мировом положении могла таиться в этот момент в Турции, даже если бы России удалось добиться успеха. Император Александр, оказав длительное сопротивление по вопросу об Австрии и считая, что, приняв на себя лишь условные обязательства, он отстоял величайшие политические интересы данного момента, обратил затем все свое внимание на то, что интересовало его больше всего.
И государи, и министры, и оба двора начали скучать и уставать от всех парадов, а в особенности от бесконечных споров. Споры между императорами часто принимали резкий характер. Наполеон пробовал быть ловким, уступчивым, обаятельным, порою настойчивым и, видя, что он не может ничего добиться от своего противника, все время остававшегося в очерченном им для себя круге, два раза пробовал рассердиться. Но это средство ничего не изменило в решениях Александра, а так как вспышки гнева со стороны Наполеона были скорее дипломатической хитростью, чем действительным порывом, то он быстро успокаивался и возвращался к более мирному тону.
В конце концов он удовольствовался тем, чего ему удалось добиться; по существу это было гораздо больше того, на что, по его мнению, можно было принципиально рассчитывать. В глубине души он был очень доволен, что при созданном событиями в Испании положении вещей ему удалось придать эрфуртской встрече и союзу явную антианглийскую окраску при помощи соглашения о демарше, который собирались предпринять с целью предложить Англии мир. Было условлено: государи напишут английскому королю, Румянцев приедет в Париж, и будет предпринят большой политический демарш; это было то, чего император Наполеон желал и – я повторяю – должен был желать, так как это доказывало существование большого согласия между союзниками, отвлекало внимание от испанских событий и возлагало всю ответственность за продолжение войны на Англию, ибо теперь легко было предвидеть, что осложнение событий в Испании в результате восстания, которое во всех отношениях было выгодно Англии, сделает эти предложения безрезультатными.
Соглашение двух императоров заставляло и Австрию насторожиться и отсрочить свои проекты.
Швеция также должна была оказаться вынужденной примкнуть к континентальной системе, то есть к единственному оружию, которым располагали против Англии; это дополняло меры, условленные в Тильзите, и являлось результатом того положения, в которое поставили Европу эгоизм Англии и проекты Питта, сводившиеся к вой не не на жизнь, а на смерть. Конечно, с точки зрения прозорливой политики нелегко было отдать Швецию, а следовательно, и Финляндию, на произвол ее честолюбивого и могущественного соседа, но такова была логика фактов.
Континентальная система могла быть эффективной лишь в том случае, если бы она была повсеместной. Оставить для английских товаров рынок сбыта на севере значило бы парализовать все другие меры и превратить в иллюзию все уже принесенные жертвы. Уже слишком явственно ощущался ущерб, причиненный тем, что не удалось закрыть для этих товаров двери Турции, которая наводняла ими южную Германию и Польшу. Да и какая щепетильность должна была останавливать императора Наполеона? Здраво рассуждая, мог ли он предполагать, что Швеция, в случае если ей предоставят по собственному выбору закрыть свои порты перед англичанами или ввязаться в войну с Россией и Францией, предпочтет эту последнюю столь реальную и столь близкую к ней опасность временным неудобствам, вытекающим из торговых затруднений, которые испытываются к тому же всем континентом и даже Австрией, несмотря на ее враждебные намерения? Даже допуская, что король в порыве раздражения доведет дело до крайности, должен ли был император проявить к Швеции, которая была тогда его явным врагом, больше внимания, чем проявила к ней когда-то Англия, ее союзница?
Прежде чем возвратиться к рассказу о том, что происходило в Эрфурте, я считаю необходимым отметить еще некоторые подробности, касающиеся договора о согласии, договора, весьма замечательного, поскольку он разоблачал те принципы, которые отныне Англия считала нужным установить в своих интересах и которые она заставила Европу положить в основу умиротворения 1814 г.
Этот договор о согласии, явившийся результатом предварительных шагов и предложений, сделанных 19 января, был подписан в Петербурге 11 апреля. Одна из статей договора обеспечивала за Россией Финляндию, Молдавию и Валахию. Другие статьи провозглашали независимость Голландии, объединенной в виде Нидерландского государства, независимость Швейцарии, восстановление сардинского короля в Пьемонте с расширением пьемонтской территории, эвакуацию Италии, передачу Неаполя Бурбонской династии, и, наконец, договор провозглашал так называемый европейский статут, гарантирующий независимость всех государств и создающий преграду для всех будущих попыток узурпации.
Когда я перечитываю теперь свои заметки, чтобы привести их в порядок, я никак не могу написать эту дату, не вспомнив о другой, последующей дате (11 апреля 1814 г. – договор в Фонтенбло), которая положила конец великой эпохе и дала возможность осуществить этот план, до тех пор, несомненно, казавшийся лишь мечтой, родившейся в 1805 г.
Возвращаюсь к Эрфурту. Так как положение вещей требовало, чтобы Швеция участвовала в общем деле всего континента, то было очевидно, что ввиду географического положения России на нее одну должна быть возложена задача принудить Швецию к этому. При том положении, в котором находился император, он не мог надеяться, что Россия возьмется за оружие, не потребовав всех преимуществ, которых она могла домогаться при создавшихся обстоятельствах. К тому же в интересах дела он не мог ей предложить меньше того, что предлагала ей Англия в своих собственных интересах. В этой части переговоров была некоторая особенность, заключающаяся в том, что Россия заставила себя просить и убеждать, прежде чем согласилась принять на себя обязательства против Швеции; то же самое она сделала и потом, когда надо было действовать и развертывать военные операции. Секрет этой умеренности заключался, разумеется, не столько в некоторых родственных отношениях, с которыми желательно было по внешности считаться, сколько в уверенности, что император Наполеон будет настаивать и толкать Россию достаточно энергично для того, чтобы эти родственные деликатности не нанесли никакого ущерба ее интересам.
В Эрфурте переговоры, хотя и не приблизились еще к концу, приняли, таким образом, оборот, который мог бы оказаться подходящим для императора Наполеона. Убедившись в конце концов, что ему не удастся изменить тех взглядов, к которым пришел император Александр, и что он не сможет добиться от него ничего сверх обещания действовать только в том случае, если Австрия нападет первой, он согласился удовольствоваться этим. Когда был сделан этот шаг, стало уже легче прийти к согласию по другим пунктам, так как император Александр думал, что он выиграл все, ибо Австрия никогда не будет, как он говорил, настолько безрассудной, чтобы напасть и вступить в борьбу в одиночестве. Австрийский вопрос, вызвавший столько споров, почти заставил забыть вопрос об эвакуации Пруссии и крепостей на Одере; сговориться по этому вопросу оказалось легко, и император гордился тем, что он ничего не уступил; опираясь на сильные позиции, которые он сохранял в Германии благодаря дальнейшей оккупации крепостей (свидетельствуя о полном согласии между высокими союзниками, это должно было произвести к тому же впечатление как на Австрию, так и на всю Европу), он мог теперь располагать своими войсками для Испании. Он льстил себя надеждой, что покорит ее в течение одной кампании, а потом оставит там разве лишь несколько гарнизонов и три небольших обсервационных корпуса. Полагаясь на обещания своего союзника, он отправлял постепенно французские войска на Пиренейский полуостров еще до того, как были урегулированы все вопросы, и некоторые из полков, двигавшихся в Испанию, проходили через Эрфурт.
При тогдашнем положении императора сохранение крепостей на Одере было делом решающего значения, потому что с помощью простых гарнизонов он сохранял свои позиции в Пруссии и свой политический и военный престиж в глазах Германии. Эта оккупация имела также большое преимущество (в тот момент он придавал ему наибольшее значение), заключавшееся в том, что он сохранял кадровое ядро армии на флангах Австрии. Затем были урегулированы вопросы о Швеции и о Турции. И Россия в конце концов удовольствовалась в прусском вопросе кое-какими смягчениями и скидкой нескольких миллионов, что не имело, по существу, никакого значения, поскольку Пруссия не приобретала вновь ни политической, ни территориальной независимости. А к тому же эти денежные вопросы обсуждались только в последние минуты, когда конгресс до такой степени надоел, что каждый думал лишь о том, как бы убраться отсюда. Перед Россией была перспектива добиться уступки ей Молдавии и Валахии и даже перспектива завоевать Финляндию. Эти соображения играли, несомненно, большую роль, в особенности принимая во внимание положение императора Александра по отношению к его нации; вместе с теми соображениями, которые заставили его принести все интересы в жертву тому, что он считал спасением Австрии, эти мотивы заставили его упустить из виду последствия, к которым неминуемо должна была привести оккупация французскими войсками укрепленных пунктов в самом сердце Германии.
Император Наполеон мог послать часть своих войск в Испанию и отправиться туда сам, не уступив, по существу, ничего из того, что было им оккупировано, и из того, что ему причиталось. Таким образом, и одна и другая стороны были в достаточной мере довольны. Австрия, которая угрожала императору Наполеону, когда он был в Испании, сама оказывалась под угрозой со стороны России, если бы она взяла на себя инициативу войны; император Наполеон не потерял, следовательно, времени даром.
Бесспорно, чтобы оплатить уступки России, он предложил ей немало соблазнительных для ее престижа вещей; но этой ценой он откупался от двух войн, из которых одна могла, конечно, быть приятной для его честолюбия, но зато другая – война с Англией – стоила бы ему слишком дорого, а к тому же в данный момент ни одна из них не была в его интересах. В перспективе была также и третья война, если бы Швеция отказалась примкнуть к континентальной системе. Россия оказывалась, таким образом, занятой не меньше, чем мы были заняты в Испании, и притом в такой мере, как мы только могли желать; она испытывала, кроме того, затруднения страны, богатой продуктами, которые она не может экспортировать. Молдавия и Валахия, которых она надеялась оторвать от Турции, должны были занять ее надолго, а продолжение войны против Англии, которая закрывала все рынки сбыта для ее многочисленных продуктов, могло вызвать в России большие внутренние затруднения.
Война против Швеции, ставкой в которой являлась Финляндия, была, однако, действительным возмещением за приносимые Россией жертвы. В самом деле, России не приходилось торговаться насчет цены, уплачиваемой за такое важное приобретение у самых врат ее столицы, так как этот единственный случай осуществить заветные желания предшественников Александра повториться более не мог; но следовало ли в тот момент приносить в жертву этим собственным выгодам общие интересы, которые, казалось, были более насущными и которые при дальнейшем развитии сил и могущества Франции могли оказаться и более важными? Разве нельзя было, разве не нужно было примирить эти интересы с интересами Пруссии и Германии, от которых зависело будущее спокойствие всего мира? Вот в чем главнейший вопрос.
Те, кто не присутствовал при тогдашних спорах, кто не был посвящен в различные соображения, не позволившие достичь лучших результатов, будут обвинять петербургское правительство в том, что оно не сумело лучше использовать обстоятельства. Его упрекнут в том, что оно пожертвовало интересами всего мира ради соображений данного момента. Пусть об этом выносит свой приговор история; моя задача – рассказать, каковы были результаты конгресса и какие соображения побудили Россию подписаться под ними. Перемена ею своей системы после Тильзита оскорбляла общественное мнение и привычные взгляды дворянства. Недостаток рынков сбыта разорял ее. Затруднения, испытывавшиеся ее торговлей, и падение ее валюты создавали внутреннее расстройство, порождавшее оппозицию против политического курса, которого держалось правительство. Все эти мотивы вынуждали императора Александра добиваться от эрфуртского свидания результатов, которые могли бы произвести ошеломляющее впечатление на его нацию и привлечь ее на сторону его политического курса. Надо было оправдать в ее глазах не только союз, но также и войну с Англией и даже само эрфуртское свидание. Эта цель была достигнута. Свидание вызвало большую оппозицию в Петербурге. Императорская фамилия, вельможи и даже средний класс – все высказались против этого проекта. То, что было сделано в Байонне с членами испанского царствующего дома, дало повод для целого ряда оскорбительных предположений. Все умоляли императора не покидать Россию. Были пущены в ход все средства – просьбы, убеждения, слезы. Ему указывали, что, подвергая опасности собственную особу, он тем самым подвергает риску также и безопасность своего государства, что император Наполеон, приглашая его на свидание туда, где сам он и распоряжается и где находятся его войска, захватит его и будет держать в качестве заложника, что если уж необходимо во что бы то ни стало устроить свидание, то оно должно состояться, как это было в Тильзите, на пограничной меже. Император Александр с благородным негодованием отверг все эти предположения и отправился в Эрфурт.
Все германские государи – хотя это было допущено только из снисходительности – прибыли в Эрфурт, чтобы представиться союзникам-властелинам и образовать в некотором роде их двор. Сами властелины казались, однако, мало обрадованными этим вниманием, которое заставляло их терять много времени и мешало им обсуждать свои дела после обеда, за которым они встречались почти каждый день. Германские государи, даже короли, держали себя так скромненько, на такой равной ноге со всеми нами (если бы только мы могли забыть свой долг почтительности по отношению к ним), что положение часто становилось затруднительным. Если не считать тех моментов, когда они надеялись, что их преклонение перед властелином мира будет принято благосклонно, то можно было сказать, что они боялись быть замеченными. Русский император оказывал весьма большое внимание своей невестке принцессе Стефании Баденской. Ее изящество, ее остроумие, изысканность ее манер – все это очаровывало его. Он часто с удовольствием рассыпался перед нею в комплиментах. Впоследствии он делал то же самое и в Петербурге.
На конгрессе всеми приемами распоряжался император Наполеон, как государь, который находился у себя дома. Все прошло как нельзя лучше. Я сомневаюсь все же, что германские государи, приехавшие сюда расточать свои любезности, уехали, удовлетворенными прежде всего потому, что их присутствие, хотя оно и было, конечно, лестным, часто было в сущности стеснительным. Им давали порою заметить это. А кроме того, эти короли увидели, что с ними обращаются приблизительно так, как Австрия обращалась когда-то с германскими курфюрстами. Они могли, следовательно, убедиться, что если их новый титул избавил их от старинных функций, то, по существу, он ничего не изменил в их положении по отношению к их протектору.
Так как император вызвал из Парижа лучшие силы драматического театра, то почти ежедневно давался спектакль. Оба императора присутствовали на спектакле вместе. При этом были использованы все те возможности которые давало это единение высочайших особ. Император Александр воспользовался стихом: «Дружба великого человека – милость богов», – чтобы в самой изысканной форме публично воздать честь своему союзнику.
Императоры расстались, достаточно удовлетворенные своими соглашениями, но в глубине души недовольные друг другом. Тильзитские иллюзии полностью испарились, но так как и русский император и его министр открыто подчеркнули наряду с крайним недоверием желание сохранить союз как средство побудить Англию к миру и упрочить мир в Европе, то оба союзника продолжали идти к этой цели. Новые интересы России и преимущества, которые она рассчитывала извлечь из только что заключенных соглашений, превратили для нее эту цель в долг и в потребность.
Свою подлинную окраску дела приняли лишь в последние три дня. До тех пор даже сам министр не знал всех мыслей императора Наполеона. Свое последнее слово Наполеон сказал лишь в момент подписания соглашения. Каждый день приносил перемену. Его величество жил, можно сказать, текущим днем, приспособляя свою политику и даже свои притязания к тем возможностям или препятствиям, которые встречались на его пути. В результате каждая сторона определила в точности свою позицию лишь в последний момент. Торопились кончить дело, потому что желание избежать новых инцидентов было не меньше желания поскорее уехать, и каждый закрывал глаза, чтобы не видеть того, что, может быть, потом будет справедливо поставлено ему в упрек.
Император Александр, которого в эту эпоху многие обвиняли в слепоте и слабости, проявил большой характер, что засвидетельствовал сам император Наполеон, часто жаловавшийся на это. Если бы Австрия – повторяю еще раз – объяснилась тогда, как она это сделала позже через посредство князя Шварценберга, который неуклюже изложил свои доводы лишь вместе со своим манифестом, то весьма вероятно, что мы избежали бы событий 1809 г., которые окончательно потрясли Европу.
Это был один из самых благоприятных моментов для того, чтобы прийти к подлинному умиротворению, так как при том положении, которое было создано событиями в Испании, император Наполеон был готов идти на жертвы. Ему очень не хотелось отправляться в Испанию, и тем не менее он чувствовал, что только его присутствие могло ликвидировать или хотя бы сдвинуть с мертвой точки испанские дела. Немного больше согласия между великими державами, а со стороны Англии немного больше желания возвратить миру спокойствие при сохранении всех тех преимуществ, на которые она имела право, – и соглашение было бы достигнуто. Франция возвратилась бы к системе, определенной теми рамками, которые начертала для нее природа, и на которую ей давало право ее могущество и ее слава. Судя по тому, что я мог тогда подметить, император прежде всего стремился к миру. Несомненно, он хотел иметь возможность располагать своими войсками, чтобы отправить их в Испанию, но у него не было другого средства с честью выйти из этого неприятного дела, поскольку Англия отказывалась вступать в переговоры. Что касается строгого проведения континентальной системы, то в тот момент это являлось лишь выводом из основной идеи.
Заключить мир еще до того, как Россия могла извлечь все выгоды, предоставляемые ей последними соглашениями, соответствовало его политике и казалось ему действительным возмещением за принесенные им жертвы. Он, конечно, очень беспокоился о контрибуции, причитавшейся с Пруссии, но Россия считала эту претензию справедливой и ограничивалась в этом вопросе ролью ходатая.
Трудность представлял лишь вопрос о сроке и характере залога, гарантирующего контрибуцию, но по тому вопросу было достигнуто соглашение. Император, по-видимому, действительно готов был идти на большие уступки, чтобы добиться общего мира. Существенная задача заключалась в том, чтобы использовать то настроение. При переговорах неминуемо было бы учтено все, так как каждый был вынужден считаться со своим соседом. Не подлежит сомнению, что всякое честолюбие сдерживалось бы великой целью – создать лучшие условия для спокойствия всего мира.
Угрозы Австрии, вместо того чтобы придать вес тем политическим взглядам, защита которых соответствовала как интересам России, так и ее проектам, затруднили и расстроили все ее комбинации и послужили только в нашу пользу.
– Могу ли я эвакуировать крепости на Одере, отказаться от моих позиций в Пруссии, словом, ослабить себя в Германии, – с полным основанием говорил император Наполеон императору Александру, – в тот момент, когда, пользуясь моими затруднениями в Испании, Австрия угрожает мне? Разве интересы союза в тот момент, когда мы намерены предпринять демарш большого значения, чтобы побудить Англию к миру, не требуют, чтобы мы казались объединенными, а я казался сильным нашему общему врагу, а также и Австрии, тоже намеренной сделаться моим врагом? Англия выскажет желание о прекращении оккупации в Пруссии, а также и в Испании, и можно будет сделать ей эту лишнюю уступку, а следовательно, будет лишнее средство для достижения мира. Может ли мой союзник, мой друг предлагать мне отказаться от единственной позиции, которая дает мне возможность угрожать Австрии с фланга, если она нападет на меня в тот момент, когда мои войска находятся на юге Европы в расстоянии 400 лье от своего отечества? То, что я готов был сделать четыре месяца назад, сегодня я уже не могу исполнить. То, что тогда служило бы интересам Пруссии, следовательно, и интересам союза, было бы теперь противоположно той цели, которую мы хотим осуществить. Дальнейшее оставление кое-каких войск в Пруссии не может беспокоить Россию, когда я удаляю все мои военные силы из Германии, чтобы перебросить их на Пиренейский полуостров. Эти меры доказывают мое доверие к вам. Имейте же и вы доверие ко мне и не разрушайте необоснованными опасениями добрый результат нашего согласия, результат, созданный моей военной политикой в тот момент, когда мы более чем когда-либо должны проявить свое единение и свою силу. Если бы вы этого потребовали, то я должен был бы на это согласиться, но тогда я предпочел бы пренебречь моими делами в Испании и незамедлительно ликвидировать мою ссору с Австрией. Если бы я эвакуировал крепости на Одере, то вы должны были бы эвакуировать крепости на Дунае. В ваших интересах остаться там, так как вы уверены, что тогда вы добьетесь уступки вам Молдавии и Валахии. Турция, видя, что она не может надеяться на какое-либо вмешательство с моей стороны, будет принуждена подписать те условия, которые вы ей продиктуете. Оккупация, которую я считаю нужной, служит, таким образом, гораздо больше вашим интересам, чем моим. Вы извлечете из нее впоследствии выгоды, тогда как мне на какие-либо выгоды надеяться не приходится.
Таковы были рассуждения, вызванные поведением Австрии и появлением ее представителя в Эрфурте. Что же касается результата, то французские войска остались в Пруссии, а русские – в Валахии. Австрия только испортила дело во всех тех случаях, когда она, по общему мнению, должна была содействовать урегулированию соответствующих вопросов.
Возвращаюсь к переговорам монархов в Эрфурте. Как я уже сказал, беседы между ними были порою более чем оживленными. Однажды император Наполеон, который никак не мог добиться желаемого от императора Александра (речь шла об Австрии), попытался вспылить и, увлекшись, бросил свою шляпу или какую-то другую вещь на пол и стал топтать ее ногами; но император Александр остановился (надо заметить, что монархи почти всегда разговаривали, прохаживаясь по кабинету императора Наполеона), пристально посмотрел на него, улыбаясь, и, как только заметил, что он немного успокоился, что было делом одного мгновения, сказал ему:
– Вы вспыльчивы, а я упрям. Со мною ничего нельзя поделать при помощи гнева. Будем говорить и рассуждать или же я ухожу.
При этих словах он взялся за ручку двери и сдержал бы свое слово, если бы император Наполеон не бросился вперед, чтобы его остановить. Беседа возобновилась в спокойном тоне, и император Наполеон уступил. Подобный инцидент повторился еще раз в связи с прусскими делами, но в менее острой форме, ибо, как мне говорил много раз император Наполеон, император Александр день ото дня становился все более тверд в своих решениях.
Эти подробности рассказывал мне сам император Наполеон, сказав при этом:
– Ваш император Александр упрям, как мул. Он притворяется глухим, когда речь идет о вещах, о которых он не хочет слышать. Дорого же мне обходятся эти проклятые испанские дела!
Император, который в этот день проявлял большое доверие и даже благосклонность ко мне, заговорил со мной затем о том указании, которое он хотел получить от императора Александра в качестве дружеского совета и знака внимания, а именно об указании на то, что ему подобает заключить новый брак и необходимо иметь детей, чтобы упрочить свое дело и основать свою династию. Император хотел, чтобы Талейранили я повели об этом предварительный разговор с императором Александром как о деле, которого мы лично желаем и которое соответствует и общим нашим интересам, ибо оно упрочит наше будущее, а кроме того, будет способствовать успокоению воинственного пыла императора и внушит ему любовь к пребыванию у себя дома. Эти намеки должны были быть сделаны со всеми приличествующими деликатностями. Талейран тоже говорил со мной об этом и взял с меня слово, что я первый поставлю этот вопрос.
Заметив, по-видимому, произведенное на меня тягостное впечатление, император Наполеон прибавил:
– Это для того, чтобы проверить, действительно ли Александр является моим другом, действительно ли он чувствует себя заинтересованным в счастье Франции, ибо ведь я люблю Жозефину. Я уже никогда больше не буду счастлив. Но таким образом будет выяснено мнение государей об этом акте, который был бы для меня жертвой. Моя семья, Талейран, Фуше, все государственные деятели требуют этого от меня во имя Франции. В самом деле, на любого мальчика больше можно положиться, чем на моих братьев; их не любят, и они не отличаются способностями. Вы укажете, быть может, на Евгения? Некоторые хотели бы этого, потому что он – вполне сложившийся человек, женат на баварской принцессе и имеет детей, но это не в ваших интересах. Новые династии не основываются посредством усыновления. У меня на него другие виды.
Император задал мне несколько вопросов о великих княжнах и спросил, что я о них думаю.
– Только одна из них, – ответил я, – достигла брачного возраста, но надо вспомнить, что произошло с вопросом о браке с принцем из шведского дома: на перемену религии они не согласятся.
Император возразил, что он не думает о великих княжнах, не принял еще решения и хочет лишь знать, будет ли одобрен его развод, не оскорбит ли такой акт взгляды русских и, наконец, что думает об этом император Александр. Он рассчитывал, – так мне казалось, – что эта идея может понравиться петербургскому правительству, что она окажется, может быть, увлекательной приманкой для России и что он намерен действовать в соответствии с тем, как отнесется к этому Россия.
Император, который очень легко мог бы направить разговор со своим союзником на эту тему, добивался и настаивал, чтобы император Александр первый заговорил с ним об этом. Он бесспорно надеялся, что Александр облечет этот предварительный шаг в достаточно красивые и любезные формы для того, чтобы он мог впоследствии найти в нем хотя бы косвенный намек на его сестру. Не могу умолчать, что мои замечания по поводу вопроса о религии и о Швеции встретили плохой прием. Они явно не понравились императору, который пожатием плеч и выражением лица дал мне понять, что между Тюильри и Стокгольмом не может быть никакого сравнения.
Талейран говорил с императором Александром после меня. Нам нетрудно было добиться от него обещания поговорить с императором Наполеоном о той мере, которая была в наших интересах, а вместе с тем, внося успокоение, в такой же степени соответствовала интересам Европы, как и интересам Франции. Он сделал это со всей той любезностью, которую ему внушала его приязнь к нам, но, как он мне сказал, ограничился лишь общей формулировкой тех соображений, которые политическая мудрость и интересы будущего должны были бы внушить Наполеону.
Надо заметить, что еще год тому назад, когда я уезжал в Петербург, вопрос о разводе усиленно обсуждался в Фонтенбло, и полиция распространяла идею брака с француженкой, что не устраивало никого. Эту идею выдвинул герцог Отрантский, чтобы позондировать почву в общественном мнении и выяснить планы императрицы Жозефины, а также для того, чтобы приучить Францию к мысли об этой перемене.
При отъезде императора я выехал вместе с императором Александром через Веймар и Лебикау, чтобы посетить герцогиню Курляндскую. При этом посещении я устроил брак ее дочери с Эдмондом де Перигором благодаря почетному содействию русского государя. Он был так добр, что вез меня в своем экипаже до Лейпцига, где я пересел в свой и поехал в Петербург, чтобы пробыть там еще один год, если император сдержит слово, которое он мне дал при отъезде.
Я опускаю все те события, которые последовали за эрфуртским свиданием, вплоть до момента, когда разразилась война с Австрией, для предотвращения которой я делал все, что мог. Об этих событиях, как и о последовавших за ними, будет речь в другом месте.
Так как заключение мира с Австрией изменило политический курс императора и пролило яркий свет на эволюцию его взглядов и проектов, касающихся Польши, и так как оккупация Ольденбурга, формы этой оккупации, да и все остальное расходилось с неоднократно возвещенными намерениями императора, то отныне все противоречило и моему тону и моему образу действий, от которых я не хотел отступать; я настойчиво просил поэтому о своем отозвании. Я не мог помогать обманывать того, кто проявил такую лояльность в момент, когда наше положение в Испании было критическим, того, кто был столь искренним в своих отношениях с другими и столь верно соблюдал свое слово, когда принимал на себя какие-либо обязательства. Так как моя настойчивость не помогла мне добиться отозвания, то я притворился больным и объяснился с императором и прямо и косвенно – через моих друзей столь определенным образом, что он вынужден был решиться заменить меня, чтобы избежать взрыва, который привел бы к дурному результату, ибо я решил во что бы то ни стало отказаться от этого посольства.
Так как я не подражал пристрастной политике министерства и не желал подлаживаться к намерениям императора, искавшего предлогов для оправдания своего охлаждения к русскому правительству и своих придирок к нему, то мои донесения не нравились ему. Ими не могли быть довольны, так как уже давно я старался избегать в своих депешах всего того, что могло быть ошибочно понято или содействовать ложным толкованиям. Я излагал факты беспристрастно и откровенно. Когда это было уместно, я воздавал должное образу действий русского правительства. Я сообщал также об его жалобах, не беспокоясь о том, не заденет ли моя откровенность императора. Министры иностранных дел и полиции наводняли Россию особыми агентами, задача которых заключалась в том, чтобы обострять настроения и попытаться собрать материалы для манифестов, они не могли добыть ничего подходящего. Они установили новую незашифрованную переписку по почте с генеральным консулом. От него требовали, чтобы он посылал еженедельно две депеши с сообщениями о политике, торговле и слухах. Мне тоже писали по почте в стиле, предназначенном для того, чтобы злить и раздражать.
Эти средства не имели никакого успеха. Генеральный консул Лессепс, человек добросовестный и честный, ни в каком отношении не изменил своему долгу. Как и я, он не скрывал ничего. Наше министерство не могло найти того, что оно искало в его правдивых и беспристрастных сообщениях, и его депеши, в отличие от депеш большинства его собратьев, не содержали таких новостей и подробностей, которые могли бы заполнить бюллетени в желательном духе; он не раз получал выговоры, и, когда я приехал в Париж, я увидел, что этот доблестный человек находится на таком же плохом счету, как и я. Император собственной рукой вычеркнул ежегодную денежную награду, которую получал Лессепс от морского министерства за свои закупки. Возникал даже вопрос о том, чтобы его сместить. Его 30-летняя служба, его всем известные честность и благородные убеждения – все это было совершенно забыто в тот момент. Несмотря на скромный образ жизни, он не имел состояния, так как должен был тратиться на представительство и был отцом восьми детей; он мог поэтому с минуты на минуту оказаться без куска хлеба.
Русское правительство не поддалось на происки наших министров и не переменило ни своего курса, ни даже своего отношения к нам. Император Александр и граф Румянцев бесстрастно относились к этим атакам. Они не изменили даже своего тона.
– Мудрость государей, – не раз говорил мне император Александр, – должна сделать так, чтобы судьба управляемых ими наций не зависела от интриг и тщеславия тех или иных смутьянов. Императора Наполеона подстрекают. Но время разъяснит все это. Если он хочет воевать со мной, то первый пушечный выстрел сделает он.
Все, что мне писали из Парижа, все, что мне становилось известным, не могло оставить во мне ни малейшего сомнения по поводу раздражения, которое император Наполеон питал против меня. Не имея возможности придраться к моему поведению или к моей деятельности, он отомстил мне на моих друзьях и выслал мадам де К… , которую он назначил без всякой с ее стороны просьбы придворной дамой, когда вступил в брак с императрицей Марией-Луизой. В ту пору он ее очень отличал и назначал для участия во всех поездках, желая, очевидно, доставить мне удовольствие, так как тогда я был ему полезен в России. Эта новость, которую я получил за некоторое время до отъезда из Петербурга, окончательно прояснила мне характер политических планов императора и мое собственное положение. Сообщая мне об этом, добавляли, что я должен быть готов ко всему, и если император и не сошлет меня, то наверное даст мне почувствовать свое недовольство как-нибудь иначе. Но так как мне одновременно сообщали о предстоящем выезде Лористона, который должен был меня заменить, то я нашел, что, поскольку речь идет обо мне, в этих известиях есть для меня компенсация: замена меня другим лицом при сложившихся обстоятельствах была мне дороже всего, ибо политическое бремя, возложенное на меня, было тягостным для моих принципов и убеждений.
Лористон действительно приехал через некоторое время. Его путешествие продолжалось долго, потому что император поручил ему проехать через Данциг, чтобы ознакомиться с состоянием войск и военных приготовлений, несомненно, с той целью, чтобы придать его миссии немного враждебный характер; во всяком случае это было замечено в Петербурге и, следовательно, было вдвойне неприятно для Лористона, прямота и лояльность которого подверглись тяжкому испытанию с самого начала.
Я оставался с ним несколько дней, как это мне было приказано, и наконец отправился в путь. Совесть моя была спокойна, так как я добросовестно служил императору и говорил ему правду, и я поспешил в Париж, куда приехал 5 июня в девять часов утра. Один из моих друзей встречал меня около Шалона. Его рассказы о намерениях императора и о его раздражении против меня отнюдь не были приятными или успокоительными. Существовало, однако, мнение, что серьезные интересы, а также и положение дел в Испании, которое, согласно последним сведениям, отнюдь не было удовлетворительным, заставляет императора отложить его враждебные проекты против России, и война, которую месяц тому назад считали неизбежной, будет отсрочена. Эту перемену приписывали сообщениям из Испании и делали отсюда вывод, что император будет на публике относиться ко мне более или менее хорошо, чтобы рассеять мнение о разрыве с Россией, которого ожидали некоторое время тому назад, причем общественное мнение было достаточно встревожено этим.
У меня были, признаюсь, печальные размышления о положении человека, оскорбленного в своих самых дорогих чувствах, спокойствие которого находится под угрозой за то, что он хорошо и добросовестно служил своему государю и отстаивал, как подобает честному человеку, интересы своей страны.
В 11 часов я уже был в Сен-Клу, где находился император. Его величество принял меня сухо, тотчас же с горячностью перечислил мне свои так называемые обиды против императора Александра, не делая никакого упрека лично мне. Он говорил об указе о торговле, о допущении в страну граждан нейтральных государств и американцев, которое, по его словам, противоречит континентальной системе. Он прибавил, что император Александр фальшивит, что он вооружается для войны с Францией и что войска, находившиеся в Молдавии, двигаются к Двине. Император повторил мне все сказки и басни, которые фабриковались в Данциге, в Варшавском герцогстве и даже в северной Германии, чтобы доставить ему удовольствие, сказки и басни, лживость которых так часто доказывалась ему сведениями, полученными затем на месте, или даже самими событиями.
Я отвечал на все фактами, уже упоминавшимися в моих депешах, которые он читал, фактами, доказывавшими, что указ явился результатом плохого состояния валюты; получать товары из-за границы в России не хотели, так как они извлекали бы из страны всю валюту, поскольку нельзя было продавать свои продовольственные продукты; внезапное запрещение ввозить даже в Германию товары, которые Россия поставляла прежде и ей и Франции, также в некоторой степени содействовало изданию указа. По вопросу о допущении нейтральных судов я повторил то, что его величество знал так же, как и я, а именно: так как он продавал лицензии и открыто допускал в течение последних полутора лет в наши порты корабли, которые имели эти лицензии и приходили прямо из Англии, то это открыло глаза всему миру, и нельзя было сделать слепыми правительство и жителей страны, которая страдала от отсутствия вывоза в такой мере, как Россия.
Я ответил, что государственный кредит пострадал от этого до такой степени, что рубль, который в момент моего приезда в Петербург стоил 2 франка 90 сантимов, упал до 1 франка 50 сантимов; трудности, переживаемые торговлей, живо ощущаются в стране, имеющей продукцию, которую она сама не может потребить и размеры которой усложняют ее вывоз; при наличии привычки к потреблению колониальных продуктов, особенно сахара, даже если бы император Александр пожелал, он не мог бы осуществить абсолютный запрет, который довел бы цену на сахар до необычайных размеров и благоприятствовал бы контрабанде; между тем всем прекрасно известно, что мы уже давно не придерживаемся этого запрета, ибо наши лицензии дошли даже до русских портов, словно для издевательства над трудностями, переживаемыми торговлей этой страны. Я напомнил ему дело с судном «Вильям Густав» из Бордо.
Я обратил его внимание на то, что он не прибегнул ни к одному из возвещенных средств, не осуществил ни одной из мер обещанной помощи, что 15 миллионов, которые должны были пойти на русские морские вооружения и о которых он мне поручил объявить, до сих пор не были отпущены. Я указал ему, что, – как видно из переписки, – все меры, на которые он жаловался, были давно предвидены заранее, а он ничего не сделал для того, чтобы их предупредить; император Александр с самого начала называл монополией производимые нами конфискации всех нейтральных грузов без всякого различия и заявлял, что он не станет разорять своих подданных, чтобы обогатить свою казну. Я отметил также, что нейтральные суда допускали отнюдь не тайком, как говорил его величество; конфисковав более 60 судов, заходивших в Англию, русское правительство заранее объявило, что вследствие перемены, которую мы несколько времени тому назад внесли в нашу систему, принятую по общему соглашению и все еще действующую, оно отныне будет после тщательного обследования принимать суда, которые докажут, что они действительно являются нейтральными и не заходили в Англию. Я перечислил многочисленные грузы, конфискованные только потому, что суда делали остановку в Англии. Я рассказал о впечатлении, произведенном сообщениями наших газет о допущении в наши порты судов из Англии, обладающих лицензиями.
Что касается характера императора Александра, то я напомнил, что Александр признал короля Иосифа в тот момент, когда наши дела в Испании были плохи и он знал, что Иосиф находится под угрозой. Что же касается передвижения войск, находившихся в Молдавии, то я указал на сделанное императором Александром Лористону предложение послать своего адъютанта для объезда всей линии турецкого фронта, начиная хотя бы даже с Киева, чтобы убедиться в том, где находится каждый из полков, о которых говорили, что они посланы на границы герцогства Варшавского. По вопросу же о других передвижениях войск я просил его величество, чтобы он приказал вновь представить на его рассмотрение ту часть моей корреспонденции, которая перечисляла их. Я отметил также, что император Александр, жалуясь мне на передвижение наших войск, часто сообщал мне о тех передвижениях, которые он в связи с этим производил сам, добавляя: «Я ничего не делаю тайком. Я ничего не устраиваю на моих границах, но я принимаю меры для того, чтобы не быть во время мира захваченным врасплох передвижениями французских войск в районе, находящемся на 300 лье дальше границ их союзников».
Я напомнил императору, что он заключил последний мир с Австрией, мало считаясь с Россией.
– Я ей дал 300 тысяч душ. Это больше, чем она завоевала.
– Несомненно, государь. Но в данном случае форма спасла бы сущность дела. Лучше было бы, если бы ваше величество не дали ничего.
Я указал ему на неизбежные последствия этого дела и напомнил об отказе ратифицировать конвенцию о Польше, хотя она была не чем иным, как результатом сделанного им предложения и тех распоряжений, которые он мне давал. Я говорил об явных отправках оружия и пушек в Варшавское герцогство, о которых открыто писали наши газеты, об ольденбургском деле, о встречах императора, о произведенных и возвещенных переменах в Германии, о стиле министерской переписки по почте, обострявшем положение больше, чем пушечные выстрелы, о толпе нескромных агентов, нахлынувших в Россию со всех сторон, чтобы раздражать и ссорить. Я не скрыл, наконец, от императора, что если он хочет войны, то его кабинет сделал все для того, чтобы к ней привести, и даже для того, чтобы надменно возвестить о ней, но если считают полезным сохранить союз, то я не понимаю, для чего нужны все эти булавочные уколы.
Император был очень резок со мной и сказал, что император Александр и русские оставили меня в дураках, что я не знаю о происходящих событиях, что маршал Даву лучше осведомлен, чем я, что генерал Рапп лучше, чем я, держит его в курсе дела и т. д. . Я ответил, что пусть другие раздувают огонь, повторяя нелепые сказки каких-либо низших агентов, желающих оправдать свое жалованье; я убежден в точности своих сообщений и тех сведений, которые я имею честь вновь ему доложить; я готов отдаться под арест и положить свою голову на плаху, если донесения Лористона и сами события не подтвердят все, что я сообщал и что я ему говорю.
Не знаю, навела ли императора моя уверенность на какие-либо серьезные размышления, но он хранил молчание по крайней мере в течение четверти часа и расхаживал по своему кабинету, не произнося ни слова. Наконец он промолвил:
– Значит, вы думаете, что Россия не хочет войны, что она останется в союзе и примет меры для поддержки континентальной системы, если я удовлетворю ее в вопросе о Польше?
– Вопрос, – ответил я, – уже не ограничивается Польшей. Тем не менее я нисколько не сомневаюсь, государь, что там были бы весьма удовлетворены, если бы ваше величество удалили из Данцига и из Пруссии по крайней мере наибольшую часть тех войск, которые собраны там, как полагают, исключительно против России.
– Значит, русские боятся? – сказал император.
– Нет, государь, но как рассудительные люди откровенно объявленную войну они предпочитают положению, которое не является действительным миром.
– Что же, они хотят предписывать мне законы?
– Нет, государь.
– Однако требовать, чтобы я эвакуировал Данциг для удовольствия Александра, – это значит диктовать мне свою волю.
– Император Александр не требует ничего, очевидно, потому, чтобы не сказали, что он угрожает. Однако он учитывает все, что произошло после Тильзита, и полагает, что если армии вашего величества находятся на русской границе в 300 лье от ваших границ, то это отнюдь не согласуется с желанием сохранить союз. Я мог видеть, что возбуждает беспокойство. Я могу поэтому сказать вашему величеству, что внесло бы успокоение.
– Скоро я должен буду просить у императора Александра разрешения на устройство парада в Майнце!
– Нет, государь, но парад в Данциге задевает его.
– Я предложил ему возмещение за Ольденбург. Он презрительно отверг его. Я предложил соглашение по поводу герцогства Варшавского; но его больше не пожелали.
– Ваше величество изгнал родственника императора герцога Ольденбургского из его владений в тот момент, когда сын герцога женился на сестре императора. Мог ли он сделаться префектом вашего величества в Эрфурте? Не значило ли это оскорблять все приличия и даже создавать новый источник постоянных трений между обоими дворами? От вашего величества не могло укрыться, что благоразумие и приличие побуждали воздержаться от этого.
– Русские очень возгордились.
– На сей раз мой долг возражать вашему величеству. Я не одобряю и не порицаю; я рассказываю. Ваше величество рассудит – должны ли все эти обиды, как бы они ни были обоснованы, привести к решению об отказе от выгод союза.
– Со мной хотят воевать, говорю вам.
– Та деликатность, с которой они представляют объяснения, доказывает, что они не хотят ни воевать против вашего величества, ни предписывать вашему величеству законы, но все доказывает мне также, что там не хотят принять ваше величество у себя.
– Русские хотят заставить меня эвакуировать Данциг. Они думают водить меня за нос, как водили польского короля! Я не Людовик XV; французский народ не потерпел бы такого унижения.
Император повторил несколько раз с горячностью, что французский народ не потерпел бы этого унижения, потому что он не Людовик XV, потом последовало довольно продолжительное молчание, которое он нарушил, обращаясь ко мне со словами:
– Вы, значит, хотели бы унизить меня?
– Ни ваше величество, ни Францию, – ответил я. – Ваше величество спрашивает меня о способах сохранения союза и ваших добрых отношений с Россией; я указываю эти способы.
– Вы советуете мне это унижение?
– Да, государь, я советую возвратиться к тому положению, в котором вы находились после Эрфурта. Я не вижу в этом унижения, если вы, ваше величество, хотите сохранить мир и союз. Если же ваше величество считает, что политическое восстановление Польши более соответствует вашим интересам, то, так как это восстановление несовместимо с союзом с Россией, мои объяснения и мои замечания становятся беспредметными. Тогда надо рассуждать по-иному, и в этом случае мое мнение не может быть полезно вашему величеству.
– Я вам уже сказал, что я не хочу восстанавливать Польшу.
– Тогда я не понимаю, ради чего ваше величество пожертвовали своим союзом с Россией!
– Это Россия разорвала его, потому что ее стесняет континентальная система.
– Это уже другой вопрос. Я не могу здесь высказываться в качестве стороны, но вашему величеству хорошо известно, что в Петербурге мы все еще искренне придерживались континентальной системы и идей Тильзита, тогда как уже в течение шести месяцев французские суда, обладающие лицензиями, возвращались с грузами из Англии.
Император улыбнулся и потянул меня за ухо, говоря:
– Вы значит влюблены в Александра?
– Нет, государь, но я стою за мир!
– И я тоже, – возразил император, – но я не хочу, чтобы русские приказывали мне эвакуировать Данциг.
– Так они и не говорят. Император Александр, когда я расставался с ним, сказал мне: «Император Наполеон знает обо всем, что являлось посягательством против союза, обо всем, что беспокоит Европу, обо всем, что приобрело угрожающий и даже враждебный характер по отношению к его союзнику. Если союз еще полезен для него, то он лучше кого бы то ни было будет знать, что необходимо для его сохранения. Нынешнее положение вещей не может продолжаться, так как нужно, чтобы союз был выгоден для обеих сторон, а с тех пор, как ваши войска стоят на моих границах, в состоянии мира нахожусь лишь я один. Если я еще не потребовал объяснений по поводу всего происшедшего, то потому, что я надеюсь, что император Наполеон, лучше уяснив свои действительные интересы, возвратился к мерам, более соответствующим объединившему нас союзу. Если бы этот союз не должен был побудить Англию к миру и тем самым гарантировать успокоение всего мира, то я принял бы уже свое решение».
– Это и есть рассуждения, при помощи которых вас надули, потому что он их пересыпает любезностями. Ну, а я – старая лисица; я знаю византийцев.
– Я, государь, если ваше величество позволит мне сделать последнее замечание…
– Говорите, – живо сказал император. Но я видел, что он порядочно возбужден, и, желая дать ему успокоиться, не спешил объясниться.
– Говорите же, – нетерпеливо сказал император.
– Что касается меня, государь, то я решаюсь повторить вашему величеству, что я вижу выбор лишь между двумя возможностями: восстановить Польшу и провозгласить ее восстановление, чтобы привлечь на свою сторону поляков, что может дать политическую выгоду, или же сохранить союз с Россией, что приведет к миру с Англией и к завершению ваших испанских дел.
– Какое решение приняли бы вы?
– Сохранение союза, государь! Это решение, означающее благоразумие и мир.
– Вы всегда говорите о мире! Мир дает кое-что только тогда, если он является прочным и почетным. Я не хочу такого мира, который разрушил бы мою торговлю, как это сделал Амьенский мир. Для того чтобы мир был возможным и прочным, нужно, чтобы Англия убедилась, что она не найдет больше пособников на континенте. Нужно, следовательно, чтобы русский колосс и его орды не могли больше угрожать югу вторжением.
– Значит, ваше величество склоняется в пользу Польши? В таком случае достоинству вашего величества и этой великой цели соответствовал бы другой язык. Ваше величество имел возможность обсудить этот шаг за то время, что вы готовитесь к нему. Предпринять его во время войн с Испанией и с Англией – великое дело.
– Я не хочу войны, я не хочу Польши, – живо возразил император, как бы испугавшись, что он обнаружил свои затаенные мысли, – но я хочу, чтобы союз был мне полезен, а он не приносит мне пользы с тех пор, как принимают нейтральных; он никогда не был мне выгоден, так как русские почти не выступали во время войны с Австрией.
– Основной вопрос для вашего величества заключался в том, чтобы они выступили и чтобы их ружья стреляли. Они сделали и то и другое, и это было много, так как я требовал от них, чтобы они защищали и охраняли Варшаву и поляков, их врагов. Политически они сделали много и доказательством служит то, что Австрия заключила мир!
– Если император Александр принимает нейтральных, то континентальная система превращается в иллюзию.
– Ваше величество не может рассчитывать навязать русским, подобно гамбуржцам, те лишения, которые ваше величество уже не налагает на себя сами. Если ваше величество хочет строго соблюдать принятую систему, то я не сомневаюсь, что Россия последует этому примеру, если же ваше величество допускает послабление для Франции, то положение России требует того же. Приходится это терпеть.
Император вновь перебрал один за другим все те вопросы, которые уже подвергались обсуждению. Не имея возможности опровергнуть факты, он старался смягчить их значение или отрицать их. Некоторые из фактов были им отнесены на счет моей мнимой доверчивости, которая, по его словам, была результатом любезностей императора Александра. Когда я довольно умеренно похвалил характер этого государя, он нетерпеливо сказал мне:
– Если бы парижские дамы слышали вас, они еще больше вздыхали бы по императору Александру. Рассказы о его манерах и галантном поведении в Эрфурте вскружили им головы. Из всего этого можно сочинять прекрасные сказки для парижан.
Я не отвечал ни слова.
Хотя император и сдерживал свое раздражение, оно было весьма заметно. Так как мне казалось, что я произвел на него некоторое впечатление, и так как я считал, что настоящий момент является, быть может, единственным, когда на него в состоянии подействовать правильные, на мой взгляд, соображения, то я продолжал говорить с прежней откровенностью.
Император вновь поднял вопрос о конвенции по поводу Польши и сказал:
– Спорили только о словах. Я хотел изменить только редакцию.
Я ответил, что лучше было бы отвергнуть конвенцию, чем предлагать такие изменения, которые слишком явно доказали, что после того, как мы были готовы дать гарантию, мы в промежутке между двумя очередными отправками дипломатической почты переменили политику и остановились на других проектах.
– Александр впал в амбицию. Он уже больше не хотел конвенции; именно от него исходил отказ, – возразил император. – Но если он считает теперь, что конвенция бесполезна, то, следовательно, он уже не думает, что я хочу воевать ради восстановления Польши?
– Он не знает, – ответил я, – будет ли это ради поляков или ради вашего величества, но он не обманывает себя насчет приготовлений вашего величества.
– Он меня боится?
– Нет, государь. Вполне воздавая должное вашим военным талантам, он часто говорил мне, что его страна велика; ваш гений может дать вам много преимуществ над его генералами, но если они не найдут случая дать вам бой при выгодных условиях, то у них имеется достаточно территории, чтобы уступить вам пространство, а удалить вас от Франции и от ваших баз значит уже с успехом сражаться против вас. В России знают, что нельзя направлять удар туда, где находится ваше величество, но так как вы не можете находиться повсюду, то там не скрывают проекта наносить удары лишь там, где вашего величества не будет. «Эта война, – сказал император Александр, – не ограничится одним днем». Ваше величество будет вынуждено возвратиться во Францию, и тогда все преимущества будут на стороне русских; к этому присоединяется зима, жестокий климат и – самое главное – решимость императора Александра, громогласно возвещенная им воля продолжать борьбу и не поддаваться, подобно другим государям, слабости, выражающейся в подписании мира в своей столице… Я передаю вашему величеству слова и мысли императора Александра. В этом вопросе он не скрывает ни своих взглядов, ни своей политики с тех пор, как ваше величество занял более угрожающую позицию, и с тех пор, как дело идет, по-видимому, к последним крайностям.
– Признайте откровенно, – возразил император Наполеон, – что как раз Александр хочет воевать со мною.
– Нет, государь, – ответил я вновь, – ручаюсь вашему величеству головой, что он не выстрелит первым из пушки и не перейдет первым свою границу.
– Значит, между нами существует согласие, – заметил император, – так как я не двинусь к нему; я не хочу ни войны, ни восстановления Польши.
– В таком случае, государь, следует объясниться для того, чтобы они могли отдать себе отчет в целях сосредоточения войск вашего величества в Данциге и на севере Пруссии.
Император ничего не ответил на это. Он заговорил о русских вельможах, которые в случае войны боялись бы за свои дворцы и после крупного сражения принудили бы императора Александра подписать мир.
– Ваше величество ошибается, – сказал я. И я повторил императору поразившие меня слова императора Александра, произнесенные им в частной беседе со мной после приезда Лористона, когда я не имел уже политических функций, – слова, которые более определенно выражали то, что он мне дал уже понять незадолго перед этим. Эти слова настолько меня поразили, что, возвратившись, я их записал, и теперь я передавал их с полной точностью, так как едва ли память мне изменила.
– Если император Наполеон начнет против меня войну, – сказал мне Александр, – то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы неоднократно были побиты, но они не были ни побеждены, ни покорены. А между тем они не так далеки от Парижа, как мы: у них нет ни нашего климата, ни наших ресурсов. Мы не пойдем на риск. За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Когда обладаешь этим, то, по словам императора Наполеона, несмотря на понесенные вами потери, никто не сможет диктовать вам свою волю. Можно даже принудить своего победителя принять мир. Император Наполеон сам приводил эти соображения Чернышеву в Вене после сражения при Ваграме. Он не пошел бы тогда на мир, если бы Австрия не сохранила армию. Ему нужны результаты столь же быстрые, как его мысль, ибо, находясь часто в отсутствии, он по необходимости торопится поскорее вернуться домой. Его уроки – это уроки учителя. Я не обнажу шпагу первым, но я вложу ее в ножны не иначе, как последним. Пример испанцев доказывает, что именно недостаток упорства погубил все государства, с которыми воевал ваш повелитель. Соображения, приведенные императором Наполеоном Чернышеву во время последней войны с Австрией, достаточно доказывают, что австрийцы добились бы лучших условий, если бы они были более упорными. Люди не умеют терпеть. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима.
Император слушал меня с большим вниманием и даже с удивлением. Он казался очень озабоченным; довольно долго он хранил молчание. Мне казалось, что мои слова произвели на него глубокое впечатление, так как его лицо и осанка все время были очень суровыми, а теперь его черты приняли открытое и благосклонное выражение. Он, казалось, и выражением своего лица и своими вопросами хотел ободрить меня. Он стал говорить об обществе, об армии, об интендантстве и даже об императоре Александре без того раздражения, с которым до сих пор упоминал его имя. Император был даже в этот момент весьма благосклонен ко мне и сказал мне какую-то любезность по поводу моей служебной деятельности. Я, со своей стороны, уверял его, что он ошибается насчет императора Александра и насчет России; не следует судить об этой стране на основании того, что говорят некоторые лица, а об ее армии – на основании того, что он видел при Фридланде; находясь под угрозой уже в течение года, там взвесили все шансы, а следовательно, и шансы нашего успеха.
Внимательно выслушав меня, император перечислил мне, какими он располагает силами и средствами. Как только он взялся за эту тему, я уже больше не сомневался, что нет никакой надежды на мир, так как этот военный подсчет кружил ему голову. И в самом деле, он в заключение сказал мне, что хорошее сражение окажется лучше, чем благие решения моего друга Александра и его укрепления, возведенные на песке; это был намек на фортификационные работы, производившиеся в Риге и на Двине.
Он заговорил затем об испанских делах и при этом с недовольством отозвался о своих генералах и о тех задержках, которые приходилось терпеть в Испании. Он сказал, что эти новые затруднения являются результатом неловких действий короля – его брата – и генералов, но эти затруднения скоро кончатся. Он старался убедить меня в том, что мог бы добиться там конца в любой момент, но тогда англичане напали бы на него в других местах и, может быть, даже в самой Франции. Он делал отсюда вывод, что, пожалуй, лучше, чтобы они это делали в Португалии. Потом он вновь перешел к императору Александру.
– Он человек фальшивый и слабохарактерный, – повторил он.
– Он упрям, – ответил я. – Его склонный к примирению характер приводит к тому, что он легко уступает по некоторым вопросам, которым он не придает большого значения, но в то же время он очерчивает круг, за пределы которого не выходит.
– У него византийский характер, он человек фальшивый, – еще раз сказал император.
– Несомненно, – ответил я, – он не всегда говорил мне все, что думал; но то, что он благоволил мне сказать, всегда подтверждалось, а то, что он обещал через меня вашему величеству, он выполнял.
– Александр честолюбив; у него есть цель, которую он скрывает, ибо желает войны; он желает ее, говорю вам, так как он отказывается от всех предлагаемых мною соглашений. У него есть тайный мотив: неужели вы не смогли распознать этот мотив? Повторяю вам, что у него есть другие мотивы, кроме Польши и Ольденбурга.
– Одних этих мотивов и присутствия вашей армии в Данциге было бы достаточно. Кроме того, он может, бесспорно, разделять те опасения, которые внушают всем кабинетам перемены, произведенные вашим величеством после Тильзита и в частности после Венского мира. Хотя об этом со мной и не говорили определенно, я мог, однако, заметить, что эти опасения заставляли задуматься русское правительство в такой же мере, как и другие.
– Какое дело до этого Александру? Это происходит не у него. Разве я не сказал ему, чтобы он забрал Финляндию, Молдавию и Валахию, которые вполне ему годятся? Разве я не предлагал ему разделить Турцию? Разве я не заплатил ему 300 миллионов за войну с Австрией?
– Да, государь, но эти соблазны не помешали ему, несомненно, видеть, что ваше величество наметил с тех пор вехи для других перемен и хочет заводить в Польше свои порядки.
– Вы фантазируете, как он. Еще раз повторяю, я не хочу воевать с ним, но надо, чтобы он выполнял принятые на себя обязательства и закрыл свои прилавки перед англичанами. Какие это перемены так его пугают? Какое дело до них России, находящейся на краю света?
– Об этом он не говорил со мной.
– Я не мешаю ему округлять свои владения в Азии и даже, если он хочет, в Турции, лишь бы он не прикасался к Константинополю.
Он недоволен тем, что я владею Голландией. Это затрудняет ему зай мы, в которых он нуждается.
– Присоединение ганзейских городов, организация великого герцогства Франкфуртского, которая означает, что ваше величество сохранит за собою Италию, передача Ганновера Вестфалии – все эти перемены, произведенные во время мира, возвещенные в виде окончательных мероприятий, затрудняют и отдаляют мир с Англией. Они, следовательно, бьют по самым дорогим интересам России, но не заставят ее начать войну.
– Значит, для того чтобы понравиться Александру, я должен терпеть, чтобы англичане и мой брат предписывали мне законы? Румянцев знает, что я сделал все, чтобы побудить Англию к миру. Лабушер несколько раз ездил в Лондон, причем ездил даже в качестве представителя голландцев. Должен ли я позволить наводнять северную Германию английскими товарами?
– Временный характер этих мер произвел бы впечатление политического шага, но их окончательный характер и продвижение на север целых армий вместо нескольких батальонов для подкрепления таможенной стражи – это вызвало испуг.
– Вы не дальновиднее Александра, который одержим страхом. Именно эти меры, которые вы порицаете, отнимают все надежды у англичан и принудят их к миру.
Этот разговор продолжался еще долго. Император перескакивал с одного вопроса на другой и после длительных перерывов вновь возвращался к тем же темам, – несомненно для того, чтобы проверить, буду ли я давать те же самые ответы. Пожалуй, он никогда еще не предавался более серьезным размышлениям, если судить по его озабоченности и по тем долгим паузам, которые прерывали эту беседу, продолжавшуюся пять часов.
После одной из пауз он сказал мне:
– Нас поссорил австрийский брак. Император Александр рассердился на меня за то, что я не женился на его сестре.
Я должен был напомнить императору, что, как я доносил в свое время, Россия не интересовалась этим браком; император Александр не мог отказать в согласии поддержать эту идею без всяких определенных обещаний, но он никогда не уступил бы по вопросу о религии; надо было бы выжидать по крайней мере целый год, если бы императору и удалось добиться согласия своей матери; он никогда не хотел взять на себя определенное обязательство по этому вопросу, и там были скорее довольны, чем рассержены, когда неожиданно узнали о заключении брака с австрийской принцессой; хотя мы не очень деликатно аннулировали сделанные нами предложения, к счастью, еще не получившие положительного ответа, который поставил бы меня в очень затруднительное положение, если бы я его к этому моменту добился.
– Я забыл эти подробности, – сказал император, – но не подлежит сомнению, что там были рассержены сближением с Австрией.
Я ответил ему, – это была правда, и это поразило в свое время всех, – что, как доказывают разговоры императора и Румянцева во время первых предварительных шагов, предпринятых по этому вопросу, в Петербурге в первый момент почувствовали только удовольствие от исчезновения вопроса, весьма деликатного для взаимоотношений между обоими правительствами и еще более деликатного для императора Александра в области его отношений со своей матерью и со своей семьей.
Император Наполеон еще раз повторил, что он не хотел ни войны, ни восстановления Польши, но что надо прийти к соглашению по вопросу о нейтральных и по другим разногласиям.
– Если ваше величество действительно этого хочет, то это будет нетрудно, – снова ответил я.
– Уверены ли вы в этом? – спросил меня император.
– Вполне, – был мой ответ, – но нужно, чтобы предложения были приемлемы.
– Но что же еще? – возразил император. Он побудил меня вновь перечислить ему возможные предложения.
– Ваше величество уже давно и столь же хорошо, как и я, знает, в чем заключаются причины охлаждения. Ваше величество лучше меня знает, что вы готовы были бы сделать, чтобы исправить дело.
– Но что же? Чего от меня требуют?
– Что касается торговых сношений между обеими странами, то нужны соглашения, построенные на взаимной выгоде; то же самое нужно для всей вообще морской торговли; нужно терпеть допущение нейтральных, если мы хотим, чтобы допускались и продавались грузы, имеющие лицензию. Нужно устроить принца Ольденбургского так, чтобы он не был поставлен, как в Эрфурте, в абсолютную зависимость от вас; нужно заключить соглашение о Данциге, о прусских делах и т. д., и т. д.
Когда император увидел, что я перешел к политическим вопросам и что при обсуждении их он, несомненно, будет вынужден сказать больше, чем хочет, он заявил, что Лористону даны поручения по этим вопросам и что я, вероятно, нуждаюсь в отдыхе.
Я просил его величество позволить мне сказать еще лишь одно слово.
– Говорите, – сказал император.
– Война и мир в ваших руках, государь. Я умоляю ваше величество подумать о своем собственном счастье и о счастье Франции, когда ваше величество будет выбирать между превратностями войны и хорошими скрытыми выгодами мира.
– Вы говорите, как русский, – ответил император.
– Скорее, как добрый француз, как верный слуга вашего величества.
– Повторяю вам, я не хочу войны; но я не могу помешать полякам желать моего вмешательства. Даву и Рапп доносят мне, что литовцы взбешены против русских; они посылают ежеминутно Даву и Раппу делегатов, чтобы торопить и убеждать нас.
– Вас обманывают, государь, – был мой ответ. Я указал императору, что из всех соучастников раздела Польши именно русское правительство благодаря политическому строю России больше всего подходило польским магнатам, что уже император Павел хорошо относился к ним, а император Александр сделал еще больше для них;
я встречался со многими польскими помещиками, которые, бесспорно, сожалели о своей прежней национальной независимости, но, сомневаясь в возможности восстановить Польшу как большое независимое государство, они были мало склонны вновь поставить свою судьбу на карту; пример герцогства Варшавского, положение которого отнюдь не было счастливым, далеко не так расположил их в нашу пользу, как думал его величество; между знатными польскими фамилиями существует соперничество, которое всегда будет мешать согласованным действиям с их стороны. Я добавил, что император не может скрывать от себя того, что теперь слишком хорошо уже знают в Европе, а именно, что он стремится владеть разными странами скорее для себя, чем в их собственных интересах.
– Вы этому верите, сударь? – спросил меня император.
– Да, государь, – ответил я.
– Ну, вы меня не балуете, – возразил он шутя, – однако пора обедать.
И он удалился.
Так закончилась эта беседа, продолжавшаяся более пяти часов и не оставившая у меня никакой надежды на сохранение спокойствия в Европе.
Я говорил потом с герцогом Бассано, который, подобно императору, уверял меня, что мы не хотим войны, что в Петербурге напрасно тревожатся и что император не может теперь ничего изменить в тех мерах, которые он считал раньше необходимым принять.
Я мало надеялся теперь на то, что император склонится к другим идеям; тем не менее я не падал духом. Испанские дела шли довольно плохо и могли привести к тем или иным инцидентам, которые повлекли бы за собой переход к другим политическим идеям. В течение двух месяцев поляков подстрекали меньше и советовали больше сдержанности нашим генералам и агентам в Германии. Взгляды императора оставались, я думаю, все теми же, но, вероятно, испанские дела и те или иные размышления о последствиях решения, которое он готовился принять, по грандиозности задуманного предприятия внушали ему некоторую нерешительность. Проводимый нашим правительством курс был по внешности менее враждебным; хотели оставить себе возможность сохранить мир, если бы события сделали это необходимым или если бы благое вдохновение привело к этому мудрому решению. Тем временем продолжали, однако, пополнять вооружения и не делали ничего, что могло бы действительно помешать этой войне.
После описанной беседы я долго не имел частных разговоров с императором. Положение мое было неопределенным. В течение некоторого времени он на людях обращался со мной довольно хорошо.
Я не переставал добиваться отмены высылки мадам де К…
Император, которого я осаждал и письмами и прошениями, избегал частных разговоров со мной. Наконец, он дал мне аудиенцию и обещал вернуть мадам де К…, но без официального разрешения. Под влиянием моих новых настояний и после того, как он выслушал Дюрока, которого я просил передать императору, что я выйду в отставку, если он не сдержит данного мне слова, его величество обещал мне, наконец, возвратить мадам де К… и любезно сказал даже, что она вернется к исполнению своих обязанностей; это было больше того, что я просил. Но назавтра же мне нетрудно было заметить, что император молчаливо назначил цену за этот знак своей милости, ибо после того, как я отказался сказать князю Куракину и подтвердить от своего собственного имени, что император не думает восстанавливать Польшу, что он не хочет этого, что он сторонник союза и вооружается только потому, что Россия производит передвижение войск, – обещанное разрешение не было отправлено, хотя его величество дважды приглашал меня к обеду и относился ко мне в течение недели как к человеку, находящемуся в большой милости. В течение этого времени его величество несколько раз долго беседовал со мной в Сен-Клу и один раз после обеда в Багателле – всякий раз о России.
Император все время повторял мне, что он не хочет войны, что в глубине души ему нет дела до поляков, которые, как он говорил, представляют собою «легкомысленную нацию и государство, которое трудно перестроить так, чтобы оно выполняло какую-нибудь полезную роль».
– Если, – говорил он, – король, которого я им дам, не понравится им, все будет идти плохо, а сделать хороший выбор трудно. Моя семья – мне не помощники; у моих родных безумное честолюбие, расточительные вкусы и никаких талантов.
И он и я, говоря о русских делах, повторяли приблизительно то же, что мы говорили во время аудиенции, данной мне императором при моем прибытии.
Император хотел, чтобы я убедил князя Куракина, что происходит ошибка, что отношения с обеих сторон обострились неизвестно почему, что император не думает воевать с Россией и хочет лишь сохранить континентальную систему, направленную против Англии; нужно, следовательно, разобраться в средствах поддержания этой системы и прийти к соглашению по поводу существующих разногласий. Но когда я касался самой сути этих вопросов и перечислял взаимные уступки, которые можно было бы сделать друг другу, чтобы добиться этой цели, то император менял тему разговора. После этого я не мог сомневаться, что намерения его оставались прежними, что его проекты в лучшем случае только откладывались и он хотел воспользоваться мною лишь для того, чтобы успокоить другую сторону и выиграть время; я избегал поэтому брать на себя посредничество в этом деле и просил императора поручить эти объяснения Лористону. Это, как я тотчас же мог заметить, очень ему не понравилось и привело к резкому прекращению нашей беседы.
С тех пор к строгостям, принятым против моих друзей, император прибавил все те неприятности, которые он мог причинить находящемуся на государственной службе лицу, не останавливаясь перед нарушением прав, присвоенных его званию. Он не упускал ни одного случая, чтобы не дать мне почувствовать свое недовольство, а на мои жалобы по поводу фактов, означавших ущемление прав моего звания, он отвечал, что не подумал об этом. Что же касается моих новых настояний перед императором по вопросу о возвращении мадам де К…, то они оставались безрезультатными, делал ли я их лично, письменно или через посредство Дюрока. Я вновь заговорил тогда с обер-гофмаршалом о проекте моей отставки.
– Нынешний момент меньше всего подходит для этого, – сказал он мне, – вы погубите ваших друзей и самого себя. Потерпите, и все устроится. Император долго не сердится. Вы вызвали его недовольство, но он чувствует к вам уважение и даже питает к вам привязанность. Он относится с большим вниманием к мадам де К… Все следовательно, уладится, если вы не испортите дело какой-нибудь выходкой, при которой будете неправы. С вашей стороны весьма безрассудно принимать так близко к сердцу русские дела; мы ничего не можем тут поделать; вы не измените проектов императора. Так зачем же его раздражать? У него есть свои взгляды и цель, которой мы не знаем. Будьте уверены, что он в своей политике более дальновиден, чем мы с вами. В конечном счете я вас по-дружески убедительно прошу отложить свои проекты насчет отставки.
Он долго еще просвещал меня на эту тему и снова подчеркнул, что если я буду слишком настаивать, то погублю своих друзей и самого себя, ничего при этом не добившись. Однако, когда он вновь затронул через несколько дней вопрос о мадам де К…, император подал ему надежду на скорую и окончательную перемену. Вестник этой доброй новости Дюрок снова убеждал меня запастись терпением, указывая, что как военный я не могу покинуть службы до заключения мира. Он вновь сказал, что император пересмотрит со временем свое решение и что он сердит на меня, но все время говорит обо мне с уважением.
Видя, что я ничего не достигну этим путем, я официально обратился к министру полиции. Министр откровенно поставил вопрос перед императором, указав ему, что нет никаких мотивов для оставления в силе этого акта строгости, произведшего дурное впечатление даже с политической точки зрения; но и он пока не добился ничего.
Думаю, что именно в этот период император вызвал однажды утром в Сен-Клу одного из своих министров. После длившейся несколько минут общей деловой беседы он сказал ему:
– Пойдем, пройдемся.
Когда они дошли до террасы, где нельзя было приблизиться к ним незаметно и где никто не мог их слышать, он сказал:
– Вы нужны мне для одного дела, о котором я не говорил никому, ни одному из моих министров; впрочем, оно их не касается. Я решился на большую экспедицию. Мне нужны в значительном количестве фургоны и транспортные средства. Людей я раздобуду без труда, но приготовить транспорт трудно. Мне нужен громадный транспорт, потому что моим отправным пунктом будет Неман и я буду действовать на больших расстояниях и в различных направлениях. Именно для этого я нуждаюсь в вас и в тайне.
Министр заметил, что это потребует больших расходов и что он будет соблюдать наивозможнейший порядок и секретность, но он не сможет помешать разговорам о том, что он заказывает фургоны и т. д., и т. д.
Отвечая на его первое замечание, император с живостью сказал ему:
– Приезжайте в Тюильри, как только я отправлюсь туда в ближайшее время. Я покажу вам 400 миллионов золотом. Не останавливайтесь же перед расходами, мы справимся со всем, что окажется необходимым.
Продолжая беседу, император развил перед ним свой политический план, согласно которому необходимо нанести удар Англии в лице единственной решающей державы, еще остающейся на континенте и могущей причинить ему беспокойство, присоединившись к Англии. Он говорил, что будет полезно отстранить русских от европейских дел и создать в центре государство, которое было бы барьером против нашествий северной державы; он прибавил, что теперь для этого удобный момент, а потом будет уже поздно, и нужно нанести этот последний удар, чтобы завоевать всеобщий мир и годы отдыха и благоденствия для нас и наших детей после стольких лет лишений и затруднений, хотя и полных славы.