ГЛАВА 7
Глава города Самуил Соколинский, крутя в пальцах перо для письма, равнодушно наблюдал за двумя карликами, которые, кряхтя и сопя, самоотверженно возились посреди его рабочего кабинета. Карлик, одетый в красный стрелецкий кафтан, неумолимо наседал и, похоже, брал верх над своим соперником в голубом польском жупане. В углу, скрестив руки на коленях, с опущенной головой сидел Болен Новак.
— Я верил тебе! Верил в искренность твоих слов! Бедная Анжела! — Соколинский сломал перо и швырнул на стол половинки.
— Дядя Самуил!
— Какой я тебе теперь дядя!
— Ясновельможный пан, клянусь, у меня не было и мыслей оказаться в постели этой… Этой… Даже не знаю, как сказать!
— Не было мыслей, а потаскуха беременна! Я сам прекрасно понял, что тебя поимели, точно глупого телка. Но и беременность не бывает от ветра.
— Я ничего не помню, дядя!
— Он не помнит. Не помнит! Бес меня задери! Бедная Анжела! О, всесильный Господи, за что мне все это! А ну пошли прочь! — Соколинский топнул на карликов. — Без вас тошно! Ты понимаешь, что тебя обнаружили совершенно голым, в обнимку с этой блядью! В ее, в ее постели! Даже не в твоей!
— Я только хотел помочь донести упавшую в обморок!
— Мямли теперь, сукин сын! О моей племяннице можешь забыть навсегда! Ты меня понял? Если бы не долг перед твоим отцом, с которым мы вместе рука об руку… Ты бы сейчас здесь со мной не разговаривал, а выкручивался бы сам. — Соколинский закрыл лицо руками. — А ты знаешь, что она ни за какие деньги не захотела расстаться с плодом?
— Нет!.. — глухо обронил Болен.
— Так знай.
— Чего она хочет?
— Тебя она хочет, слабоумный щенок! Ее отец поставил условие: либо ты женишься на Алисии Валук, либо Божий суд!
— Что! Как же… Дядя!
— Да вот так. От денег они отказались напрочь. Чего только я ни предлагал: и повышение по службе Станиславу, и деньги, и даже пару деревень с крепостными. Они ни в какую. Уперлись, и точка!
— Божий суд! — Болен стоял, бледнее простыней, на которых его нашли в обнимку с Алисией.
— Ты правильно боишься. В случае победы Валук вправе забрать все твое имущество. А много ли светит тебе, если ты выйдешь против него? Его сабля страшнее когтей дьявола. Он всю жизнь скитается по белу свету и только и занят изучением новых сабельных ударов. Но об этом я не хочу сейчас даже думать! Не хочу! Я не могу ничего с ним сделать. История получила слишком широкую огласку, и весь Смоленск, затаив дыхание, наблюдает, чем все это закончится.
— Вы позволите мне напоследок повидаться с Анжелой?
— Ты уже сдался? Что же ты решил: жениться на Алисии Валук? — Соколинский горько усмехнулся.
— Нет… — сдавленно и едва слышно ответил Болен. — Божий суд!
— Бедный мальчик! Бедная Анжела! Чтоб он провалился, этот чертов Смоленск со всеми его потаскухами, пирожниками, солдатами и со всем… всем… всем!
— Дядя, я выйду на Божий суд! — уже твердо произнес Болен. — Господь распорядится должным образом.
— Я не могу дать тебе много времени на подготовку! Если бы сейчас был мир, тогда другое дело! Господи, он же убьет тебя!
— От кого зависит выбор оружия? — голос Болена окончательно окреп.
— От судей. И от дерущихся!
— Я хотел бы драться на пистолетах!
— Я тебя понимаю. Никто не хочет драться с Валуком на саблях. Но поверь, бедный мой малыш, он владеет всеми видами стрелкового оружия. Ты можешь выбрать хоть аркебузы — исход один!
— Никто не знает ничего об исходе, кроме Бога, дядя!
— Знаешь, что сделает Валук? Он так уже делал не раз, когда против него выходили драться со стрелковым оружием. Вначале он тебя ранит пулей, а потом начнет саблей расчленять твое еще живое тело. Сколько может продлиться агония? И он будет опираться на высокий повод — месть за оскорбленную честь дочери. Понимаешь? Он страшен. Страшен!
— Ничего, дядя! Я должен увидеть Анжелу! Я знаю, она мне поверит.
— Иди с Богом! Даю месяц.
Болен на ватных ногах пошел к выходу. Он почти не чувствовал своего тела. В голове ужасными крыльями мельницы крутилась только одна фраза: «Божий суд».
— Ты ведь знаешь, что Шеин уже на подступах к городу? — услышал он голос Самуила Соколинского.
— Да. Я хотел бы попроситься на переднюю линию. Быть в авангарде. Там, говорят, долго не живут!
— Это будет совсем другая война, мальчик! Мне придется все силы стягивать в город. Здесь всего две тысячи гарнизона. А горожан силком на стену не загонишь. Не дай бог выдать им оружие, начнут ведь бить в спину. У меня каждый воин на вес золота. Поэтому никаких авангардов. Только ночные вылазки.
— Хорошо, дядя. Простите, что подвел вас! — Болен говорил, стоя спиной к Соколинскому, держась за дверную ручку.
— Иди с Богом, пан Новак. И да поможет тебе Пресвятая Дева Мария.
Молодой человек шагнул за порог и чуть не споткнулся о притаившегося возле двери карлика.
— Собираешь сведения для короля Владислава? — попытался пошутить Новак.
Карлик, вдавив голову в острые плечи, засеменил прочь, быстро и ошалело озираясь по сторонам.
Стояла прекрасная сухая осень. От такой красоты под сердцем у Болена защемило еще сильнее. Он вдруг остро ощутил, насколько же бесценна жизнь и как хочется просто жить. Быть рядом с любимыми людьми, гладить любимую собаку, шуршать вот этой рыжей до безумия листвой. Надо же, середина октября, а холодом и не веет, только прохлада — мягкая и осторожная.
Смоленск готовился к осаде. Отдать должное Соколинскому — он был настоящим мастером обороны. Латали стены кремля, широкие улицы перегораживали крепостями из мешков с песком и камней, вывернутых из мостовой, то тут, то там скрипели возы с питьевой водой и провиантом, устраивали небольшие загоны для скота, рыли новые колодцы. Поскольку в городе появилось много солдат, возле питейных заведений строили дополнительные нужники, кое-где на улицах ставили даже специальные бочки под фонарями, чтобы мужчина мог справить нужду. Во время осады неукоснительное соблюдение правил гигиены — один из важнейших пунктов.
В другое время Болен с интересом бы понаблюдал, как ведется подготовка к войне. Но сейчас ему было настолько тошно, что не хотелось смотреть даже под ноги, поэтому юноша то и дело обо что-нибудь спотыкался, пока, наконец, не врезался лбом в плечо пана Бонифация.
— Доброго вечера молодому пану! — поприветствовал пирожник Болена.
— Да-да, конечно. И вам доброго вечера, пан Бонифаций!
— Вы, я вижу, всерьез о чем-то задумались? Мягко говоря, вы не очень похожи на счастливого человека.
— Да, это так. Весь город знает. И вы, конечно, тоже. Чего тут говорить! О каком счастье может идти речь?
— Да, я слышал о ваших неприятностях. Никогда бы не подумал, что Алисия пойдет на такое, зная, как вы влюблены в Анжелу.
— Меня чем-то опоили, пан Бонифаций!
Болен не просто вдруг разоткровенничался с пирожником, ему хотелось кричать: «Пан Бонифаций, все кончено! Я лечу в смерть!»
— Послушайте, — пирожник глубоко вздохнул, — я, конечно, никудышный оратор и тем более, не философ. Я — бывший солдат. Но кое-что в жизни и я понял. Когда разрушено одно, разбито другое, что остается у человека? Только он сам — единственный источник света, способный озарить осколки. Невозможно оценить радость, если не было рокового часа. В сутках неслучайно есть ночь и день. Тьма нужна для того, чтобы утро вернуло красоту света. Если есть ночь и день, значит, человек идет. И до тех пор, пока он в движении, можно многое изменить. Хуже, когда человек засыпает не для того, чтобы его страсть набирала сил, а лишь от отчаяния. Тогда он перестает действовать. А спящего легко взять голыми руками. Поэтому встрепенитесь, отгоните сон и начните действовать. Я уверен, у вас все получится и сложится в самом лучшем виде.
— Я бы не назвал вас никудышным оратором.
— Я рад вам помочь, пан Новак!
— Через месяц должен состояться Божий суд, где меня наверняка изрубят на куски, как бешеную собаку.
— У вас есть целый месяц. Вам необходимо противопоставить сопернику что-то неожиданное и, возможно, даже остроумное.
— Вы шутите, пан Бонифаций!
— Я же сказал, что я бывший солдат. Если я говорю, значит, выход есть.
— Спасибо. «Что-то противопоставить…», — Болен глухо передразнил собеседника.
— Куда вы сейчас?
— Я хочу увидеть Анжелу.
— Как она отнеслась к этому событию?
— Я еще не видел ее. Но почему-то убежден, что она мне поверит.
— Сходите, убедитесь в том, что вас еще любят, а сами начинайте готовиться к схватке.
— Меня поражает ваша откровенная наивность. А еще бывший солдат.
— Да ничего подобного. Я знаю, где могла забеременеть Алисия. Девушки часто болтают между собой так, будто их никто не слышит.
— Что же они такого наболтали?
— Похоже, наша Алисия побывала в компании сразу шестерых солдат. И это произошло месяцем раньше. Поэтому и был разыгран этот неуклюжий спектакль с вами. Просто никому не пришло в голову отвести девушку к повитухе и попросить, чтобы та установила срок беременности.
— Но ведь меня, а не шестерых солдат застали голым у нее в постели.
— Безусловно. Вам не выкрутиться. Только знайте: ребенок, которого она носит, не ваш.
— Что же мне делать? Отыскать тех солдат и попросить, чтобы они осудили сами себя?
— Даже если осудят, в жизни и не такое бывало, вам-то все одно легче не будет. Вас застали в ее постели.
— Какой же из всего этого выход? И к чему тогда вы рассказали, что ребенок не мой? Спасибо за утешение за месяц перед смертью!
— Не торопитесь, молодой человек. Как она из всего этого выкарабкалась?
— Что вы имеете в виду?
— Как ей удалось сбежать из лап пьяной солдатни, да еще на следующее утро, как ни в чем не бывало, покупать у меня свои любимые пирожные?
— Как?
— Как?! Ей кто-то помог. Этого кого-то она описывает очень высоким мужчиной в черной монашеской одежде и с палкой в руке.
— Вы хотите сказать?.. Да не смешите, пан Бонифаций.
— И не думал смешить.
— Какой-то монах отлупил палкой шестерых рейтаров королевской армии?
— Вот вы уже и заговорили о рейтарах. А почему?
— Да потому, что они известные пьяницы и бабники. Мало того, все лето они несли службу в городе.
— Правильно. Это и были рейтары. А насчет монаха я не шучу. Я слышал, как Алисия рассказывала своей подруге эту историю. Поверьте, старый Бонифаций умеет отличить, когда человек говорит правду, а когда приукрашивает.
— Ну, допустим, какой-то монах помог Алисии бежать от солдат. Вы что, предлагаете мне его разыскать, чтобы он помог изловить насильников?
— Думаю, насилия там никакого не было. Для этой цели искать его бессмысленно.
— Тогда зачем?
— Вы совсем не хотите думать, пан Новак. Он поколотил какой-то палкой шестерых солдат королевской армии, черт меня задери! Никакой Валук не справился бы сразу с шестерыми. Понимаете?
— Кажется, начинаю понимать.
— Найдите его. А я и так сегодня сказал слишком много слов одному человеку. Прощайте, уважаемый Болен.
Пирожник поклонился и пошел, чуть прихрамывая на правую ногу, в сторону административных зданий.
Болен долго стоял, пригвожденный к мостовой, пытаясь понять, в какую безумную историю он влип. Разговор со странным пирожником и впрямь напоминал нелепый, сумасшедший сон, навеянный чуткой душе после прочтения исторического романа… Неужели вправду монах смог палкой отколошматить шестерых рейтаров, отобрать у них лакомую добычу — семнадцатилетнюю девчонку — и как ни в чем не бывало остаться в городе? Но где его отыскать? Пирожник сам-то видел ли его хоть раз?
Он очнулся от пронзительного скрипа. По мостовой, гремя колесами, катилась телега с приговоренными к смерти. Несчастные после пыток не могли двигаться самостоятельно. Они даже не стонали. Их головы запрокинулись, лица провалились, а кожа напоминала истлевшую листву. Окаменевшие глаза смотрели не моргая в потусторонние миры.
В последние два месяца казни преступников стали чуть ли не повседневным явлением. К ним настолько привыкли, что у Копытинской башни поглазеть на зрелище собирались лишь кучки праздношатающихся или нищих.
Правительство прибегло к жестким мерам, боясь мятежа. Специальные отряды отлавливали не только партизан, но всех, кто имел хоть малейшее к ним отношение. Невероятными по жестокости публичными казнями население все же удалось, как бы сказал пан Соколинский, «завести в оглобли».
Но немало было и тех, кто с иудиной преданностью служил Речи Посполитой. Эти люди называли себя дружинниками и носили на головах голубые повязки. Они патрулировали город, выслеживали, вынюхивали, подслушивали. Среди этих предателей можно было встретить представителей самых разных сословий и ремесел. Ежедневно кипы доносов рассматривались тайными советниками и секретарями всех уровней. Благодаря всему этому администрация Самуила Соколинского избежала открытого мятежа. Тем не менее подавить тайное противостояние никак не получалось: в колодцах то и дело находили трупы собак или кошек, пригнанные из деревень коровы и козы без видимых причин умирали в загонах, снопы заготовленного сена что ни день, то вспыхивали, загорались продовольственные склады, взрывались пороховые бочки, солдаты частенько травились в тавернах, пока, наконец, начальство не запретило посещение питейных заведений.
Соколинский ввел строгий распорядок: в город нельзя было пройти после шести вечера и раньше девяти утра. Каждого входившего досматривали и ощупывали с невероятным тщанием. Некогда шумный, цветастый, ярмарочный Смоленск стал походить на серый призрак — с полупустыми улицами, подслеповатыми фонарями, черными окнами, тихими домами.
Болен проводил взглядом страшную процессию, которая вернула его в реальность, заставив подумать о тех, кому сейчас намного хуже, а самое главное — они уже ничего не могут изменить. А Болен Новак еще может. Как сказал пирожник: «в сутках неспроста есть день и ночь!».
Молодой человек направился к дому Анжелы с твердым намерением встать на колени и выпросить у девушки прощение. Он был убежден, что на Божий суд нужно выйти прощенным, без давящего на сердце груза. Но, пройдя пару кварталов, он вдруг, неожиданно для самого себя, резко повернул вправо и пошел в сторону Копытинской башни.
На площади перед помостом стояла небольшая толпа зевак, несколько бродяг, обнажив чудовищные язвы, протягивали руки за милостыней, а у кого не было рук, тянули гниющие культи. Кто-то из судейских спешно зачитывал приговор.
Болен огляделся по сторонам. Ничего особенного в толпе любопытствующих он не заметил и хотел покинуть пространство смерти, скорби и насилия, как вдруг взгляд его нечаянно поймал высокого мужчину, одетого в рясу монаха. Человек стоял, почти слившись с серой каменной стеной двухэтажного дома, опираясь на посох, который сгибался под весом тела правильной блестящей дугой.
Монах, поняв, что Болен пристально смотрит на него, осторожно попятился в глубь проулка.
Юноша быстро пересек площадь, распихивая тех, кто попадался ему на пути, вцепившись в монаха взглядом, как утопающий хватается за того, кто может ему помочь. Но когда оставалось несколько шагов, кто-то вдруг сильно толкнул его в плечо, Болен покачнулся и на какой-то миг отвел глаза от незнакомца.
— О, черт! — выругавшись, он поднял голову.
Монаха у стены уже не было. Комок отчаяния подкатил к горлу. Болен устремился к дому, где только что видел человека в рясе. Добежав до угла, посмотрел по сторонам. Подол рясы мелькнул и скрылся за изгородью, за которой начиналась извилистая дорожка. В конце этой дорожки в золотом облаке листвы вновь показалась высоченная фигура в черном. Болен хотел закричать, но почему-то потерял дар речи. А что кричать? Какие слова? Что он скажет, если даже догонит его? Язык окаменел, но ноги не желали останавливаться. За резким поворотом — небольшой забор. Болен перемахнул его вслед за убегающим. Оказался в высоком колючем кустарнике. Незнакомец снова исчез. Покрутившись на одном месте, неудачливый преследователь двинулся по едва заметной тропке в темный провал оврага. Тропинка вилась тонкой змейкой по самому дну. Постепенно овраг перешел в крутой склон, на котором, точно грибы, выросли небольшие домики. Болен прислушался.
— Эй, — крикнул он, — почему вы от меня бегаете? Я не ловлю преступников, я не судья, не пристав, не исполнитель судебных приказов!
Ответом была могильная тишина. Начинало темнеть, и Болен понимал, что нужно выбираться наверх, к освещенным улицам. А не то недолго превратиться в ободранного грязного бродягу среди всего этого колючего кустарника на коричневом, вязком от дождей склоне.
— Эй, — позвал он еще раз, — да черт с вами! Я буду возвращаться той же дорогой, что и пришел. Я-то думал, что смогу помочь несколькими золотыми монашеской киновии. Ну, раз так…
Он повернулся и стал медленно подниматься по скользкой тропинке.
Из-за черного ствола вяза в спину пану Новаку смотрели темные как смоль, острые, словно ножи, глаза Саввы.
Выбравшись наверх, Болен долго сбивал с одежды колючие шарики репейника и брызги грязи, надеясь еще увидеть незнакомца. Но надвигавшаяся ночь быстро накрывала пространство своим непроглядным плащом, и скоро уже в нескольких шагах стало хоть глаза выколи.
Ему понадобилось не более получаса, чтобы оказаться возле дома Анжелы. Юноша поднял молоток, чтобы постучать в калитку, но не решился, вспомнив о своем теперешнем статусе.
— Анжела! — тихо позвал он, сложив ладони у рта.
Пришлось крикнуть несколько раз, пока в ночном окне не появилась зажженная свечка и тонкий силуэт с распущенными длинными волосами.
Девушка с минуту постояла, раздумывая, что делать. Затем свет переместился в глубь комнаты и вспыхнула лампа. Заскрипела входная дверь дома. Девушка подошла к калитке, но открыла лишь смотровое окошко.
— Болен! — позвала она. — Как же ты решился прийти?
— Анжела, ты должна меня выслушать. Я… я не виноват перед тобой. Я всего лишь вызвался помочь упавшей в обморок Алисии. Потом сделал несколько глотков вина и почти сразу провалился в черноту беспробудного сна.
— Тихо-тихо. Дядя Самуил мне обо всем уже рассказал. Но, Болен, мы теперь можем открыто встретиться только после Божьего суда.
— Если, конечно, я останусь жив! — мрачно заметил юноша.
— Мне почему-то кажется, что с тобой ничего не случится. Зло всегда проигрывает. Вот увидишь. Бог обязательно что-нибудь придумает.
— Бог же не в куклы с людьми играет, Анжела! Теперь, когда я не уверен, смогу ли быть с тобой, или нас разлучит Косая, безумно хочется видеть тебя каждое мгновение!
— Мне тоже, милый.
— Прошу тебя, открой.
— Служанка еще не спит. Я боюсь.
— Феодора глуха, как пробка, и слепа, как крот.
— Я боюсь. Боюсь всего!
— Анжела! — Болен едва не сорвался на крик. — Понимаешь, может быть, это последняя наша встреча. Завтра объявят день ристалища, и за мной начнут следить, чтобы я не уходил далеко от дома — а вдруг сбегу! Глупые! Они не понимают, как я люблю тебя и Агнешку.
— Кстати, как она?
— Еще не видел после разговора с Соколинским.
— Так странно, ты тоже его называешь дядей! — Анжела легонько улыбнулась.
— Да. После смерти отца, с которым они дружили, он стал мне как родственник. Анжела!!!
Звякнула щеколда, дважды провернулся ключ в замке, и калитка отворилась. Болен бросился к ногам девушки, жарко обнимая ее колени, зарываясь лицом в подол нежно-розового платья.
— Анжела! — неслось и неслось, словно из далекого сна.
— Поднимись же, дурачок. Не дай бог, нас кто-нибудь заметит. Дай, я закрою калитку.
Девушка, как свойственно всем женщинам, первая взяла себя в руки и, решительно закрыв дверь на все засовы, увлекла молодого человека в дом, подальше от случайных глаз.
В скудно освещенной комнате губы их впервые встретились. Произошло это так неожиданно, что у обоих перехватило дыхание. Болен ощутил такой необыкновенный вкус, словно прикоснулся к лепесткам неведомого цветка, источавшего медовый аромат, отчего сердце юноши чуть не разорвалось. Анжелу захлестнул такой прилив чувств, что она еле удержалась на ногах. Они стояли посреди комнаты в тусклом свете масляной лампы, не в силах оторваться друг от друга, погруженные в самый первый, самый главный для любого человека момент близости. Болен остро ощутил, как волосы любимой становятся его прибежищем, домом, дворцом — его крепостью. Он глубоко вдыхал запах этих волос, словно пытаясь слиться с ним каждой клеточкой своего существа.
Вдруг Анжела резко выпрямила руки, отстраняя Болена.
— Я знаю. Я решила. Я все, все решила! — лицо ее стало упрямым и жестким. — Я знаю, что с первого раза редко бывает, чтобы… Но я не хочу… Но мы должны попробовать. Я хочу от тебя сына, Болен. Если с тобой что-нибудь случится, им никому не будет покоя на этой земле. Пусть живут в вечном страхе отмщения.
— Что ты, Анжела, милая. Не надо рожать для мести! Пусть ребенок растет только ради любви и радости! — Болен тяжело дышал, глядя округлившимися глазами на свою возлюбленную.
— Я глупая женщина, правда?
— Нет-нет, ты самая лучшая!
— А-ха-х!
Анжела сделала два шага назад, завела руки за спину, несколько секунд колдовала над тесемками, и… ткань медленно потекла к ногам, обнажая полуголые плечи с лямками нательной сорочки. Потом и лямки слетели поочередно. Ослепительная грудь с большими коричневыми сосками предстала перед потрясенным юношей.
— Боже, — выдохнул Болен. — Э-это мне?
— И это не все! — Анжела потянула ткань вниз, чуть помогая бедрами.
Молодой человек попытался отвернуться, чтобы не смущать ее. Но попытка была неудачной. Через мгновение он уже прижимался губами к бархатному, чуть выпуклому животу, трогая языком ямочку пупка.
— Щекотно… А-а, и сладко! — девушка произносила слова нараспев.
Болен закрытыми глазами прикоснулся к вьющемуся шелку нежных волос и сквозь трепещущие от возбуждения веки почувствовал, как глубоко в него заглядывает испытующее око Вселенной.