Всю ночь Хайду просидел, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова — не приведи Небо, джихангир проснется от холода. Несколько раз во сне тело клонилось на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени и ждал, пока пройдет приступ, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже несколько лет, он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнет выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Неботолько об одном — чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу:

— Сунгун.

— Да, господин.

— Конь готов?

— Да, господин.

— Давай. Я хочу объехать лагерь, а заодно посмотреть на спящий город. Может быть, в последний раз увижу его не в дыму и пламени. Людям дай еще час на сон и труби «подъем».

Хайду с трудом вставил ногу в стремя и, поморщившись, забрался в седло, придерживая правой рукой место, где пульсировала боль.

— Как думаешь, Сунгун, что нам сулит сегодняшний день?

— Как всегда, победу, мой господин. Люди говорят, что урусы знают, как лечить почки. Они дают пить какие-то травяные настои и погружают человека в бочку с горячим травяным отваром. Мы захватим в плен их знахарей и заставим лечить тебя, о храбрый из храбрейших.

— Сунгун, прекрати применять выражения глупых и чванливых самаркандцев. Монголы не должны радоваться, когда их осыпают пышными словами. Пусть лучше осыпают золотом, приводят красивых женщин и рабов. Сунгун, а что ты слышал про урусских женщин?

— О, не знаю, как эти, — Сунгун махнул в сторону смоленских стен, — но рязанские были высокие и светловолосые. Воины до сих пор цокают языками, когда вспоминают Рязань.

— Да, а зачем им вспарывали животы, Сунгун?

— Так велит закон. Чтобы женщина не родила и не воспитала врага твоей крови.

— Боюсь, Сунгун, именно так рано или поздно произойдет.

Хайду тронул узду, и белый Ордос неторопливо пошел по гребню увала. Четыре нукера тенями выросли за спиной командира. И вот уже кони перешли на рысь. Запел в чешуе доспехов встречный ветер. Маленький отряд взлетел на холм. Город открылся как на ладони. Первые петухи вспороли утреннюю тишину криками. Закурились дымки над избами и теремами. Смоленск просыпался. Ветер доносил городские запахи, отголоски речи. Низко и важно ударил колокол. Ордос чуть вздрогнул. По телу коня пронеслась зыбкая волна. Хайду ногами сдавил бока боевого друга и почувствовал, как конское тепло греет его через кожаные штаны. Он любил это тепло, оно приносило спокойную уверенность и заставляло боль пятиться, угасать хотя бы на время.

Джихангир скрестил руки над головой. В тот же миг в разных концах треугольного лагеря послышались глухие удары. Пять минут удивительного диалога: едва в одной части огромного наконечника заговорит кожаный барабан, как из другого угла доносится ответ. Хайду всегда казалось, что так бьется сердце необъятной степи. Через пять минут боевые порядки войска вытянутся, сверкая стальными глазами наконечников копий, обращенных к Вечному Синему Небу, словно прося поддержки и высшего позволения на битву.

Младший темник щурился, вглядываясь вдаль. Что решили смоляне? О чем договорился с ними Хуцзир? Этот искушенный в интригах тысячник мог преследовать свои цели. А цели у него есть. Завистлив, коварен, подозрителен. Метит на место темника. Выслуживается перед ханом. Эх, не его нужно было отправлять в город. Тогда кого? Дайчеу мертв, Алиха тоже. Другие тысячники храбры и благородны, но хороши лишь на поле брани. Кункурата, умевшего ходить послом, убили во время ночной вылазки урусские воины в волчьих шапках. Вот сейчас ворота распахнутся, и человек в алом плаще на черном, как смоль, коне вырвется с копьем наперевес. Хайду закрыл глаза и мысленно перенесся за крепостные стены. Вот он идет по чисто выметенным мощеным улицам и всех встречных спрашивает: видел ли кто отрока по имени Голята. Люди улыбаются, кивают, показывают нужное направление. Вот, наконец, он находит дом…

Голята заткнул за пояс пустой левый рукав рубахи, накинул полушубок и помчался по петляющей улице вниз, к городским воротам, оставив бледную, как снег, Виту со свечой возле окна.

Он подбежал как раз когда два стражника поднимали дубовый засов. Возле ворот стояли несколько бояр, городской староста — убеленный сединами, с трясущейся головой, и видные горожане из ремесленного люда. В руках у одного Голята увидел большой серебряный поднос, на котором поблескивали золотые монеты, переливались разными цветами дорогие каменья, ярко горел на солнце кубок. Голята раньше только слышал про этот кубок. Большая широкая чаша, отлитая из чистого золота, с бриллиантовыми поясами, с узорами, с изображениями сцен охоты и пира. Приложиться к ней имел право лишь великий князь, да и то по большим праздникам. Другой горожанин держал широкий меч, наполовину вынутый из золотых ножен, тоже испещренных многочисленными узорами и обсыпанных изумрудами разной величины. Большой ключ от городских ворот принес староста. Рядом с ним, потупившись, стоял сотник Валун. Через левую руку сотника была перекинута золотая кольчуга; в правой — золотой остроконечный шелом. Голята понял, что это дары, приготовленные для джихангира Хайду.

Появился посол Хуцзир. Он шел, подбоченясь, неторопливо переставляя кривые ноги, — готовился возглавить процессию.

— Дядя Валун, — Голята ткнулся лицом в широкую грудь сотника, — где тятя? Тятя где? Не слушай их, дядя Валун. Хайду сожжет город. И всех от мала до велика угонит в рабство. Я знаю, дядя Валун. Поверь. Нужно, чтобы тятя бился или бились все. Нельзя сдавать город. Скажи отцу, дядя Валун.

— Твой отец велел передать, чтоб ты, малец, горько не тужил по нему и помогал Вите, — прогудел Валун изменившимся голосом: звук шел откуда-то из живота.

Голята отшатнулся. Огляделся помутневшими от слез глазами, рванул из-за пояса рукав, сжал ткань зубами и замотал головой.

— Бежи прочь отседова. Не то, не ровен час, и тебя, дурака, на цепь посадят и поведут, как пестуна, на потеху татарам, — сотник подтолкнул Голяту в спину.

Ноги сами понесли отрока вверх по склону холма. Он бежал, сильно задыхаясь, но рукав не выпускал, чтобы не закричать. Бежал, и белые круги плавали перед глазами. Сердце бухало в ушах, а казалось, что бьют барабаны в монгольском лагере. Приторный до тошноты привкус крови стоял в горле, ударял в нос. А дорога была будто бесконечной.

Голята влетел на крыльцо терема, расталкивая слуг и домочадцев, и прямиком — в оружейную комнату.

— Сынок, что ты задумал?

Он вздрогнул: за спиной стояла его родная мать, Завиша. Высокая, стройная, она держала стебель потухшей свечи. Белый льняной сарафан красиво обтягивал стан и чуть колыхался от легкого ветерка, беззаботного жителя потустороннего мира.

— Мама, они разрушат город.

— Нет, сынок. Они не смогут. Против них есть ты.

— Мы правда увидимся там, у Бога?

— Ты заговорил, как маленький ребенок. А ведь ты уже у меня — вон какой! Отца перерос!

— Мой отец татар разбил!

— Да, но его задрал медведь в лесу. Напал сзади и задрал.

— Нужно убить этого медведя и татар отогнать. Мама, а ты видела Деву Марию? Как она выглядит?

— А вот так и выглядит, как я.

— Теперь я знаю, как найти Деву Марию.

— Да, найти будет нетрудно. А сейчас давай я тебе помогу. Самому доспехи одной рукой не надеть и плащ отцовский не пристегнуть.

— Зачем мне доспехи, да еще плащ? Я бы только копье взял, чтобы змия, точно святой Георгий, поразить.

— Храбрый ты у меня. Но нужно, чтобы змий тебе поверил и вышел из темной воды озера на сушу.

— Мама, я скоро вернусь к тебе?

— Да, сын. Черныш уже у крыльца: бьет копытом землю и грызет удила.

— У тебя такие теплые губы, мама.

— Скачи с Богом!

Когда из распахнутых крепостных ворот вышла процессия празднично одетых горожан с дарами, которую возглавлял тысячник Хуцзир, у Хайду упало сердце.

Тень презрения и брезгливости легла на лицо младшего темника. Он уже хотел встать в стременах и скрестить над головой руки, что означало бы только одно: сжечь, стереть с лица земли, грабить столько, сколько можно увезти с собой, молодым женщинам вспарывать животы, мужчин убивать на месте, детей мужского пола, переросших колесо арбы, казнить. Монгольское войско приготовилось нести ужас на клинках мечей и наконечниках копий. Смерть натянула тетиву лука, но стрела была еще зажата между пальцами. Хайду промедлил с приказом, и это спасло жизнь городу.

Широко раздувая ноздри, шумно отфыркиваясь, широкогрудый вороной конь вылетел из ворот, неся на себе человека в римских доспехах, за спиной которого развевался алый плащ. Бока коня играли иссиня-черными переливами, тяжелая густая грива вздымалась завораживающими волнами. Солнечный луч ударил в наконечник копья всадника и рассыпался на тысячи золотых брызг. Хайду невольно залюбовался.

— Он мой! — выдохнул младший темник и ударил пятками Ордоса.

Белый конь сорвался с вершины холма и понес хозяина по звенящей, подернутой инеем ноябрьской траве. Хайду перекинул щит из-за спины и потянул рукоять меча. Клинок, угрожающе шипя, точно гюрза в пустыне, покинул стальные ножны. Они сближались. Быструю дробь выбивали конские копыта, заставляя леденеть сердца застывших по обе стороны людей. Клинок меча и сталь копья встретились, с глухим звоном отпрянули друг от друга. Это была разведка и приветствие соперника. По неписаным правилам, первое касание не должно быть боевым. Хайду про себя отметил, что вблизи его противник выглядит куда менее внушительным, даже, можно сказать, щупловатым. Но так бывает: страх часто обманывает зрение. Монгол занес меч над головой, когда всадник в римских доспехах поднял голову и посмотрел в упор широкими озерами голубых глаз. И слезы копились в этих глазах.

— Ты?! — Хайду узнал Голяту.

Вдруг раздался долгий, протяжный звук. Он был настолько неожиданным, что кони встревоженно замерли, навострив уши. Звук зарождался где-то у кромки леса и тянулся, широко разливаясь в небесной дымке. Это трубил сохатый волхва Измора. Острая, страшная боль скрутила джихангира, бросила лицом на шею Ордоса. Ледяной пот выступил на лбу и покатился тяжелыми каплями в глаза. Сквозь эту мутную влагу младший темник увидел, как тяжелый листовидный наконечник копья неумолимо приближается, но сделать уже ничего не мог.

Взрыв горячей боли чуть ниже ребер. Копье воеводы Меркурия, направленное рукой Голяты, ударило между пластинами панциря, вспороло кожаный доспех и увязло глубоко в теле. Хайду последним усилием воли занес меч и рубанул, направляя клинок чуть выше ворота. Удар был точным. Шлем с султаном полетел на землю, а белокурая голова Голяты, отделившись от туловища, упала между лукой седла и конской шеей. Приемный сын смоленского воеводы рухнул на гриву, и фонтан крови залил иссиня-черные волны. Отрубленная голова осталась под телом погибшего отрока. Черныш, волоча узду по земле, побрел в сторону городских ворот, а белый Ордос поскакал с тяжело раненным хозяином к юрте китайского лекаря Чжой-линя.

Монгольские воины подхватили Хайду на руки и внесли в юрту.

— Оставьте нас. Чжой-линь, вот и всё. Теперь я могу войти в чертоги Вечного Синего Неба.

— Я могу попытаться спасти тебя, мой повелитель.

— Для чего? Чтобы степь узнала, как урусский отрок продырявил отцовским копьем начальника пятитысячного монгольского войска?! Посмотри, что делают урусы? Отсюда хорошо видно.

Чжой-линь откинул полог и вгляделся вдаль.

— Они уходят под защиту стен, мой повелитель.

— А Хуцзир?

— Ему заломил руку человек с огромными плечами и гонит впереди себя.

— Так. Хорошо. Поделом ему.

— Какие будут приказания?

— Я хочу умереть, Чжой-линь. И ты знаешь, старый врачеватель, я рад, что Смоленск не придется грабить.

— Я не понимаю тебя, повелитель. В поединке ты одержал верх.

— Нет. Победил я или нет — решать только мне. Монголы должны уйти. И, поверь мне, Чжой-линь, я знаю, что говорю. Для степного племени я сделаю гораздо больше этим поступком, чем если возьму город и растворю еще часть своего народа в чужой крови.

— Ты рассуждаешь не как монгол, а как мудрый китаец.

— Спасибо. Это для меня высокая похвала.

— А что с послами?

— Убивать послов нельзя — это нарушение закона. Нужно обязательно передать мои слова урусам. Во всяком случае, в своем доме или в своей юрте. Иначе хан пришлет новое войско, чтобы покарать преступников.

— А разве нет повода, чтобы прислать войско? Смоляне же подняли оружие?

— Нет. Я написал в письме для хана, что мы схлестнулись не со смоленской армией, а с крупными ватагами местных лесных разбойников. Смоленск тут ни при чем.

— Я понял тебя. Обязательно передам. А сейчас позволь заняться твоей раной.

— Ни к чему. У тебя есть зелье, Чжой-линь? Только постарайся найти быстродействующее и безболезненное. Я и так натерпелся боли. Когда мое сердце остановится и дыхание прекратится, ты выйдешь к монголам и объявишь мою волю. Скажешь им: Хайду приказал уходить. Они уже знают, кто должен занять мое место, об этом я позаботился еще вчера. Все, Чжой-линь, теперь воскури благовония и дай мне яду.

Тело младшего темника Хайду, по его последней просьбе, было в тот же день предано огню, а прах рассеян над смоленским полем перед крепостными стенами.

Спустя сутки после того, как поредевшее войско монголов снялось с места и ушло на восток, городские ворота Смоленска вновь распахнулись. Хуцзир и еще два нойона, молотя пятками по бокам коней, пустились догонять далеко ушедших своих. Сотник Валун на коне воеводы Меркурия, взяв с собой пятерых гридней, помчался по следу. На самом краю смоленских владений сотник настиг Хуцзира и ударом меча разрубил от шеи до седла.

Только по прошествии четверти века Смоленск войдет в улус Золотой Орды, став частью Великой империи монголов.

Позже за ратный подвиг Меркурия назовут заступником и покровителем города, а церковь причислит его к лику святых. Шлем, копье и сандалии будут храниться в Успенском соборе. Каждый год в конце ноября смоляне будут отмечать праздник Меркурия. От храма Успения пойдет крестный ход до Молоховских ворот, напротив которых и поставят знак в честь святого.

Особенно полюбят этот праздник смоленские сапожники. Истовые молитвы мастеров ножа и шила огласят правую сторону Успенского собора, где будут лежать сандалии. А после богослужения: эх, гулять так гулять! Отсюда и пойдет выражение: «Напился как сапожник».