Наклейка
Дэзи Броун – прежде ее звали иначе… безразлично как, дело не в этом. Дело в том, что Дэзи Броун, всей душой, с восторгом и ужасом, с отвращением и смехом, в долгую вагонную ночь, между Марселем и Парижем, не отрываясь, читала свой собственный чемодан.
Этот большой старый чемодан из крокодиловой кожи, тихо потряхивающийся перед ней в багажной сетке, был весь облеплен цветными отельными наклейками, свежими, старыми, очень старыми, чуть видными из-под новых пластов.
Наклейки были и круглые, и квадратные, и с картинками, и простые. Вот «Lido Excelsior» с черной гондолой на синем фоне… «Но des Anglais Napolli» с крутящимся винтом дымом Везувия… и флорентийский «Но d'Albion» на клетчатом фоне, полузаклеенном константинопольским «Petit Но» с минаретом, и «Но Suisse St. Jingolf» с розово-снежными горами Швейцарии… и вдруг простой полустертый билетик «Вержбол…» – конец ободран… и «Furstenhof Berlin»… и много, много еще.
Дэзи щурит ресницы, читает свой чемодан, наклейку за наклейкой, с отвращением и смехом, с восторгом и ужасом.
Читает.
1. Наклейка первая.
«St Jingolf HoSuisse».
На террасе Женевского озера розовый вечер.
Хозяин отеля поставил у баллюстрады два кактуса, чтобы клиенты знали, что мир Божий однообразен и что, сидя в Швейцарии, можно получать африканские впечатления.
Но Дэзи никаких впечатлений не получала. Она сидела в кресле, подняв ноги на перила террасы, обдумывала что-то и записывала в крошечную книжечку…
Услыша шаги Черри, она, не поворачивая головы, спросила:
– Ермакова считать или нет?
Черри пришла не одна. За ней шел маленький, черненький, кривоплечий и лопоухий молодой человек и нес в вытянутой руке дамский зонтик.
– Он нашел твой зонтик, – сказала Черри. – В награду я решила показать ему тебя.
– В награду выдается одна треть. Значит, ты ценишь меня в треть зонтика. Спасибо, молодой человек. Напрасно вы его нашли – он мне надоел.
Молодой человек хотел что-то сказать, задергался всем лицом, покраснел и смолчал, продолжая держать зонтик в вытянутой руке.
– Поставьте и сядьте, – утомленно пригласила Дэзи. Черри взяла зонтик и сказала кривоплечему:
– Вот это моя подруга. Сегодня ее зовут Майа.
Тот снова задергался, но на этот раз не смолчал.
– Майа? Это уменьшительное? А как полное имя?
– Майя, – сказала Дэзи.
– Мария?
– Нет. Майя.
– По-моему, такой святой не было.
– Совершенно верно. Меня назвали в честь грешницы.
Кривоплечий посмотрел на одну и на другую. Бледное лицо Дэзи было скучно и спокойно. Черноглазая румяная Черри сдержанно сжала губы, подернутые темным пушком.
– Черри! Считать Ермакова или нет?
– Ну, конечно. Что за вопрос?
– Да ведь я с ним даже ни разу не поцеловалась.
– Ну, так что ж? Тем лучше. Три месяца томилась и стихи писала.
– Да, это верно. Стихи были. А Генделя считать?
– Ну, что за вздор!
– Да ведь я же целовалась.
– Мало ли что, считаться со всяким ничтожеством.
– Ах, Черри, какая ты легкомысленная. Ермаков всего сорок восьмой номер. Так мы и до семидесяти не доберемся. Простите, молодой человек. Мы считаем мои романы. Я сегодня в деловом настроении.
Молодой человек покраснел, задохнулся и промолчал.
Дэзи опустила глаза и увидела его ноги в сандалиях – голые, сиреневого цвета…
– Иди в горы, Черри. А мы с этим отроком будем читать стихи. Вы любите стихи, отрок?
– Абсолютно не понимаю и терпеть не могу.
– Да? Ну так слушайте:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой и страстью безумно мятежной,
Но, как враги, избегали свиданья и встречи,
И были пусты и холодны их краткие речи…
– Ну к чему это? – прервал кривоплечий. – Это все нездорово. Я вот в Женеве в школе… Чувствую себя отлично… Прежде был больной и нервный… Смотрите – никогда не ношу чулок, даже в холода. Надо, чтобы все было здор-ровое.
Дэзи сочувственно покачала головой и сказала:
– Взгляните, который час, – мне лень нагибаться. Взгляните мне на ногу.
Кривоплечий взглянул. У Дэзи на ноге на зеленом ремешке были прикреплены ручные часы.
– Как у вас все… неправильно… семь часов… все нездорово…
– Ну, идите домой! А завтра вечером приходите читать стихи. Это у вас чудесно выходит.
На следующий день кривоплечий пришел с утра, чтобы сказать, что вечером он прийти не может, потому что должен лезть на гору, чтобы себя закалить. Объявив об этом, просидел на террасе весь день, сбегал только позавтракать, и после обеда вернулся снова.
– Вы хотели читать стихи, – сказал он смущенно.
– Хорошо, – согласилась Дэзи.
И он сразу расхрабрился, улыбнулся саркастически и откинулся в кресле.
– Ну что ж, послушаем.
И на следующий день пришел с утра.
– По-моему, он в тебя влюбился, – недовольно говорила Черри. – И зачем было разводить такую гадость – бередить стихами дождевого червя? Бррр…
– Так что же теперь делать? Он ведь не уйдет.
– Прогони, и кончено.
– Трудно. Мне вчера показалось, как будто он плачет.
– Да как он смеет, вот нахал.
– Черри! Ты скажи ему что-нибудь… Скажи, что я не свободна, что я люблю другого.
– Какая пустая глупость! Точно это кого-нибудь когда-нибудь успокаивало.
– Скажи, что вообще не способна любить.
– Удивительное дело! Как бы ни хотелось женщине отвязаться от влюбленного дурня, от самого противного для нее человека, никогда она не решится сказать что-нибудь такое, что действительно оттолкнуло бы от нее. Охотно станет разделывать демоническую женщину: «Ах, я не способна любить! Ах, я всеми только играю». Ведь никогда такой демонизм, даже самый низкопробный, никого не охлаждал. Иногда даже напротив – заинтересовывал. А ведь ни одна не решилась написать: «Простите, мол, что не могу вас принять, но у меня сломалась вставная челюсть». Или просто: «У меня страшный флюс». Ведь ни за что.
– Черри! Скажи ему, что мне пятьдесят лет и что у меня сын – полицейский пристав в Тамбове. Милая, скажи! Я не выйду вечером, а ты поговори с ним.
Утром кривоплечий не пришел. Но он пришел вечером с букетом красных роз, а сам был совершенно желтый. Подал цветы Дэзи, рука дрожала, и весь, кажется, дрожал.
– Вот это… это мой ответ. Ваша подруга передала мне ваше признание… Вот… Пусть…
Дэзи удивленно взглянула на Черри.
– Да, я сказала, что тебе пятьдесят лет, – ответила та.
– Черри, Черри! Есть страшные слова, которые нельзя произносить безнаказанно. Они всегда оставляют след. Старость, смерть… Чего вы такой желтый, молодой человек?
– Просто так… Забросил гимнастику… Сегодня пойду непременно… Я люблю все здоровое…
Глаза его, отекшие и тусклые, перебегали с Дэзи на Черри, умоляли поверить.
– Отвратительно! – воскликнула Черри по-английски, повернулась и вышла.
Дэзи смотрела устало и спокойно.
– Это хорошо, друг мой. И я больше не буду отнимать от вас время. Я завтра уезжаю.
Он страшно испугался, потом как-то уж совсем по-идиотски засмеялся.
– Да ведь вы же говорили, что еще месяц…
Не договорил и понял. По лицу Дэзи, строгому и печальному.
Не сказал больше ничего, глубоко задумался и даже как будто не видел, что Дэзи встала и вышла. Он прибежал на другой день, когда Дэзи, стоя на коленях среди вороха разорванных писем и увядших цветов, закрывала чемодан из блестящей крокодиловой кожи, на котором красовался свеженаклеенный билетик «Suisse St. Jingolf» с розовыми швейцарскими горами.
Он поставил на камин маленькую собачку из лилового прозрачного камня.
– Вот, – сказал он, задыхаясь. – Я хочу, чтобы это всегда стояло на вашем столе.
Собачка была жалка. Стеклянные глазки блестели, будто плакали, и на ошейнике дрожала бусинка.
Дэзи ласково улыбнулась:
– Как мило с вашей стороны. Спасибо…
Он смотрел на нее с отчаянием и восторгом:
– Я умоляю вас об одном: когда приедете к себе, пришлите мне то стихотворение, которое вы читали в первый день.
Дэзи прищурилась, вспоминая.
Он шепнул:
…Друг друга так нежно.
С тоской глубокой и…
И… и безумно мятежной.
Она поняла, что слово «страстью» он не смел произнести. Улыбнулась «попроще».
– С удовольствием, непременно.
– Помните, что если не исполните, я… я все-таки довольно нервный. Мне… не перенести.
Они вышли вместе, и он проводил ее на пристань.
– А потом я вернусь в вашу комнату и немножко побуду в ней, одну минуту еще.
На пароходе, уже около Лозанны, Дэзи с ужасом вспомнила: собачка осталась на камине! Он вернулся в ее комнату и увидел. Так обидеть его нельзя.
И, выйдя на берег, тотчас же послала телеграмму Черри, прося разыскать собачку и переслать ей в отель «Berge»…
Часов в шесть утра ее разбудил стук в дверь. Прислуга подала какой-то листок. Кто-то просил на одну минуту сойти вниз.
Она накинула шаль и спустилась. В вестибюле метался около входной двери кто-то неприятно знакомый. Это был он.
– Я приехал ночью в двенадцать часов. Меня не пустили. Я ждал на скамейке, на набережной. Дождь, но это ничего. Я привез собачку. У меня, кажется, жар.
Он говорил быстро и суетился. Мокрое пальтишко прилипло к кривым плечам. Затекшие глаза блестели.
– Я должен вернуться с первым пароходом, пока моя тетка не встала. Мне нельзя ночью выходить. Я больной. И чтобы вас не скомпромен… компром…
И на минутку закрыл глаза.
– А главное, не забудьте прислать стихи. Это одно прошу. Одно и навеки.
Повернулся, махнул рукой, пошел к двери, остановился и снова махнул рукой. И вышел.
– Какой кошмар! И зачем Черри дала ему адрес! И все всегда у меня так безрадостно, так горько!
У нее дрожали ноги, когда она подымалась по лестнице.
Через два месяца на Лидо было еще жарко, и теплая соленая, как бульон, вода залива пестрела цветными костюмами купающихся.
Сверху из окна Дэзиной комнаты вид был чудесный.
– Иди плавать, Черри, а я буду смотреть на тебя в бинокль. Достань мой бинокль – он в этом чемодане.
Черри засунула руку, ища между флаконами, кружевами и лентами.
– Что это? Какие-то кусочки… Два мутно-лиловых камушка.
Дэзи взглянула:
– Боже мой! Моя собачка! У нее отломалась голова…
И ласково положила на ладонь.
– Бедная моя, жалкая! Черри, ведь я обещала ему послать стихи!
– Ну так что же?
– Да ведь я, оказывается, не знаю адреса… Черри, милая, да ведь мы и имени его не знаем! Как это все странно!
– Ну и отлично. А то еще, пожалуй, стала бы раздумывать – не записать ли его номером сорок девять… Отчего у тебя слезы на глазах?
И быстро отвернувшись, прибавила неестественным голосом, явно не веря своим словам:
– Да, здесь безумно жаркое солнце. Безумно жаркое! Я куплю себе черные очки. Хочешь, бедная моя Майка?
