– Заинька, крошечка, расскажи нам что-нибудь. Что же ты прячешь мордочку в лапки? Стесняешься?

– Ничего я не прячу, – отвечал Заинька хриплым басом. – Я просто закуриваю.

Закурил, крякнул, расправил бороду и приготовился врать.

Роста он был огромного, с толстым туловищем и короткими ногами. Когда сидел, коленки не выступали вперед, а сгибались под животом, вроде как у дрессированной лошади, сидящей по-человечески. Только сердце любящей жены могло усмотреть в махине «заиньку».

Ах, любящее сердце! Чего только оно не видит! Каких, скрытых от посторонних глаз, чудес не отмечает!

Я видела отставного чиновника, тощего, злого, черноносо-го, которого жена звала «Катюшенькой». Видела «детусю» – рыжего полицмейстера с подусниками. Видела скромного учителя арифметики, которого жена называла «Миссисипи – огромная река» и звала его к чаю:

– Теки сюда скорее со всеми своими притоками.

И видела старого актера, пьяного и мокрого, отзывавшегося на кличку «серебристый ангел». Словом – «Заинька» меня не удивил. Заинька крякнул и спросил меня:

– Не хотите ли винограду? (Я была у них гостьей).

– Мерси.

– Н-да. А приходило ли вам в голову, какое количество сахара поглощает каждый из нас ежегодно в фруктах, конфетах и прочих сладостях? Учеными высчитано, что если превратить в кубические метры количество сахара, поглощаемое жителями двух миллионов квадратных километров средней Европы и сложить их на пяти квадратных метрах около Эйфелевой башни, то вышина этого сооружения окажется выше Эйфелевой башни на…

Он нахмурил брови и вычерчивал в воздухе пальцем быстрые цифры.

– Гм… если высчитать точно… пять квадратных… пятьсот тысяч и одна восьмая… Гм… Да. Окажется гораздо выше.

Жена Заиньки пригнулась ко мне и благоговейным шепотом дунула в ухо:

– Он у меня всегда так. Ничего зря. Все вычисляет.

Заинька встал и зашагал, выпятя грудь, по комнате.

– Только благодаря сравнительной статистике мы и можем сознать нашу жизнь. Приходило ли вам, например, в голову, какое количество ногтей срезается ежегодно в обоих полушариях земного шара? А я вам скажу – такое, что если очистить от лесов все плато Южной Калифорнии, то вы сможете свободно покрыть его этим количеством ногтей.

Он выдержал торжественную паузу и, заложив руки за спину, размашисто зашагал по крошечной комнатке. Пришпиленные к стенам открытки шелестели от движения воздуха. Четыре шага вперед, лихой поворот на каблуке, четыре назад.

Жена съежилась, забив свой стул в угол, очевидно, для того, чтобы больше было место для маршировки, и шептала:

– Вот и всегда так, если что обдумывает – все ходит, ходит, как только не устанет! Здоровье-то не Бог знает какое крепкое, в прошлом году на Пасхе три дня тридцать восемь держалось.

– Заинька! Ну что лапками шевелишь? Ты бы сел! Не бережешь себя ни капли.

– Не перебивай! Вечно ты с ерундой.

Она съежилась еще больше и подмигнула мне – вот, мол, странности великого человека.

– Софья Андреевна, – спросила я, – а что же вы не расскажете, как идут ваши работы? Каждый день бываете в мастерской?

Она испуганно закивала головой.

– Да. Да.

И снова зашептала:

– Он не любит, когда я перебиваю.

Но его перебить было не так-то просто. Он остановился прямо передо мной и, слегка прищурив глаза, вонзился взором прямо мне в душу.

– Отдавали ли вы себе отчет хоть когда-нибудь, какое количество лангустовой скорлупы выбрасывается ежегодно по побережьям Бретани и Нормандии?

– Нет, – чистосердечно призналась я. – Не приходилось.

– Я так и думал. И мало кто над этим задумывался. Хотя образованному человеку не мешало бы знать.

Он снова зашагал, франтовато поворачиваясь на каблуке.

– Отбросив лишние цифры, скажу, чтобы было вам понятнее, что, собрав шелуху лангусты одной только Бретани за один год и растолча ее в известковый порошок, вы смело могли бы выстроить из полученного цемента э… э… э… пятнадцать, нет, четырнадцать, даже скажу для верности, тринадцать охотничьих домиков среднего образца.

Он остановился и подбоченился.

Он торжествовал, видя, какая я сижу растерянная.

– И все так, и всегда так… – шептала жена, испуганная и благоговейная.

– А вы когда-нибудь охотились? – спросила я, чтобы сбить его со счета.

Он насмешливо улыбнулся и развел руками.

– Меня спрашивают – охотился ли я? Соня, ты слышишь? Это меня, меня спрашивают!

Софья Андреевна всколыхнулась, задохнулась.

– Да ведь он, Господи…

– Молчи, не перебивай. Охотился ли я? По четыре с половиной недели по сибирской тайге, не евши. Вот как я охотился, а вы спрашиваете! Один! Ружье да собака, да повар Степан Егорыч, да два инженера с тремя помощниками. Ну и местные три, четыре всегда с нами увязывались. Кругом глушь, жуть. Бр… Лесные пожары, вся дичь разбежалась. А повар Степан Егорыч, как два часа дня пробьет…

– Кушать пожалте-с.

– Как кушать? Что ты брешешь?

– А так что обед готов.

– Что же ты, мерзавец, приготовил, когда на шестьсот лье в окружности ничего съедобного нет?

– Артишоки о гратен-с.

– Что та-ко-е?

Смотрим, действительно, – артишоки. Аромат! Вкус! Пальчики оближешь.

– Где же ты, каналья, ухитрился артишоки достать?

– А еловые шишки на что? Из еловых шишек.

Ладно. Идем дальше. Пора обедать. Живот подвело. На семьсот лье в окружности ни души.

– Пожалуйте обедать.

Обедать? Неужто опять артишоков наготовил?

– Нет, говорит, зачем же? На обед у меня отбивные котлеты.

– Что та-ко-е?

Снимает с блюда крышку. Что бы вы думали – ведь, действительно, отбивные котлеты и преотличные.

У Кюба таких не подавали. Белые, как пух. Наелся до отвала.

– Ну теперь, говорю, признайся, где ты телятину достал?

– А еловые шишки, говорит, на что?

Это он, каналья, все из еловых шишек настряпал. Но вкус, я вам скажу, аромат… Соня, не перебивай… вкусовое восприятие – необычайное. А инженер Петряков – Сергей Иванович, потом женился на купчихе, а купчиха-то была небогатая, я вам потом все расскажу с цифрами, так вот этот Петряков и говорит: – «Да ты, Степан Егорыч, пожалуй, и ананасный компот из шишек сварить можешь?» – «А что ж, говорит, сейчас, говорит, не могу, а к ужину, говорит, извольте. К ужину будет». И что бы вы думали – ведь сделал! Ананасный компот из еловых шишек!

Да, вот Соня свидетельница, – я ей это рассказывал.

– Вкус! А аромат! Идем дальше. Углубляемся в тайгу. Живот подвело. А я и говорю: «а что, Степан Егорыч, рыбу под бешамелью…»

– Простите, Петр Ардальоныч, мне пора домой, – перебила я.

– А я вам еще про эту купчиху.

– В другой раз. Я специально приду.

Он холодно попрощался. Очевидно, обиделся.

Софья Андреевна вышла за мной на лестницу. Маленькая, худенькая, ежится в вязаном дырявом платочке.

– Жаль, что скоро уходите. Заинька только что разговорился. Скучно ему – целый день один сидит. Я ведь все в мастерской работаю, трудно нам. Прибегу днем, покормлю его, да и опять до вечера. Вот советую ему мемуары писать. Ведь крупный был человек, видный, помощником уездного предводителя был. И вот какая судьба. Я уж стараюсь, бьюсь, да что я могу? Разве ему такая жена нужна? Прощайте, миленькая, заходите, пусть хоть поговорит. Да и нам послушать приятно и полезно. Крупный человек!