Зверь
Их было двое – старик и старуха.
Старый лев и полудохлая львица.
У льва был ревматизм, въевшийся, застарелый, настоящий стариковский, заполученный давно в стокгольмском зверинце с холодным каменным полом.
От этого ревматизма или от другой причины обе задние лапы его не шагали, как полагается каждому зверю, попарно крест-накрест с передними, а волочились как попало, длинные, вывернутые, точно вывихнутые.
Львица любила сидеть тихо, слегка осклабив черногубую пасть, точно улыбаясь, как улыбаются богаделенские старушки перед благодетелями: жалко и жадно.
Оба прожили долгую жизнь, прожили, покорные своим могучим законам: подымались на рассвете, тихо лежали в сонную зиму, любили друг друга весной и каждый вечер, встав рядом, провожали глазами заходящее солнце, и в узко разрезанных зрачках их вспыхивали зарницы невиденных снов.
Днем перед решеткой их клетки толпились люди, смотрели, подымали своих детенышей, чтобы те лучше видели. Львы волновались запахом этих теплых человеческих тел, но под старость привыкли к ним, не чувствовали их и жили на глазах у толпы своей скучной жизнью, спокойно и гордо.
Ежедневно около пяти часов вечера они начинали беспокоиться. Ждали мяса.
Старый лев медленно подымался, вытягивался и, раздув ноздри, начинал кружить по клетке.
Это он шел на охоту.
Львица, осклабив старушечий рот, следила за ним глазами. Ждала.
Брошенные им куски ослизлого, синеватого мяса они долго валяли по песку, волочили из угла в угол.
А потом тихо дремали, изредка разрезая вечернюю мглу узкой зеленой искрой зрачков.
В десять часов вечера начиналась мука.
Взвизгивала цепь и медленно подымала скрипучую дверь. Щелкал бич.
И оба они, оба – и старик, и старуха – вздрагивали, ежились плечами и не хотели вставать. Особенно жалко выходило это у старухи, у которой голова моталась из стороны в сторону на длинной голой шее.
Щелкал бич.
Они вскакивали оба сразу и, толкаясь боками, выходили через узкую дверь в приставленный к ней ящик на колесах. Ящик закрывали и везли.
На эстраду, где только что, фальшиво улыбаясь, показывала фальшивые зубы ожирело-желтая француженка и пела про какие-то petits boutons, выползали старые львы.
Впереди, волоча задние лапы, шел старик, за ним, суетливо забегая сбоку, длинношеяя старуха.
Садились, поджав хвосты, как две старые кошки на пороге чужой кухни, больные и облезлые.
Тревожно пахло духами фальшивой француженки, тревожно выл тихими стонами оркестр, и теплый человеческим теплом воздух был душен и тосклив.
А потом звякала узкая дверца, и подходил он – зверь.
Его жирные вздрагивающие ноги туго обтянуты белым трико. Блестят лакированные голенища сапог, открыта короткая, толстая шея и блестят масляные красные щеки.
Глаза его, тускло напряженные, смотрят прямо и знают, чего хотят. Они хотят есть.
Старуха вытянула голую шею и тревожно замотала головой.
Зверь поднял украшенное цветной бумагой кольцо и щелкнул бичом. Старуха вся поджалась и поползла мимо.
– Не могу! – говорила ее отвислая чернозубая челюсть. – Не могу.
Зверь поднял железную вилку и ткнул старухе в пасть.
Тогда она вдруг присела и прыгнула.
Зверь подошел к старику. Но старик давно уже не мог прыгать. Его роль была другая. Он должен был изображать неукротимого, бешеного зверя, рычать, поднимать лапы и скалить зубы.
Но он и этого не хотел. Он сидел тихий и печальный, и видно было, как дрожит у него кожа на спине, словно у старой собаки. Лицо его, почти человеческое, – было печально и покорно. Две длинные морщины вдоль носа под глазами глубоки и влажны, точно он много плакал и слез не вытер.
Зверь ткнул вилами в одну из этих морщин. Но старик только повернулся и чуть подвинулся.
«Чего ты хочешь? Будь у меня зубы, я бы ощерился ради тебя, а так что я могу?»
Тогда зверь крепко сжал челюсти и, схватив стул, ударил льва в бок.
Кто-то ахнул внизу в тусклой, душной толпе, а радостный молодой голос громко крикнул:
– Ой, смотрите, смотрите, сейчас его эти львы слопают! И лев вскочил. Открыл пасть, пустую, черную, трупную.
– Сейчас он его растерзает! – ликовал голос.
Лев закачался и вдруг застонал короткими стонами. Заходили, вздуваясь и впадая, сухие бока. Он кашлял. От натуги разъезжались разбитые задние лапы.
Было смешно и противно.
Кто-то засмеялся.
Старуха сидела, вся поджавшись, – старая, облезлая кошка, – и покорно мотала длинной голой шеей и не смотрела на старика, точно знала давно все, что будет.
А зверь поднял вилы и, хищно вздрагивая жирными ногами, подошел к старику.
