Коготок увяз
Супруги Шнурины только что переехали на новую квартиру.
Был вечер. Шнурины бродили по темным, заставленным мебелью комнатам, натыкались на столы, на стулья и друг на друга. Каждый держал по свечке в руке, и оба в своем бестолковом блуждании похожи были на отбившихся от процессии членов какой-нибудь мистической секты.
В передней постукивал и поскребывал проводивший электричество монтер.
– И чего он так долго возится! – волновался Шнурин, капая стеарином на пиджак. – Не могу я больше в потемках бродить. Вон и без того шишку на голове набил. Черт знает что!
– Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтера позвал, – отвечала жена, капая на кресло.
В эту минуту вошел монтер.
– Проводка кончена, – сказал он. – Прикажете дать свет?
– Ну, конечно! – закричала Шнурина.
– Позволь, – остановил ее муж. – Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать ее самовольно.
– Пустяки-с, – ответил монтер. – Я срежу. Я то ждите еще два дня, покуда из общества пришлют.
– Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает, – сказала Шнурина. – Ты вечно споришь!
Шнурин промолчал; монтер дал свет, получил по счету и ушел.
Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались.
Весело, когда светло!
Но в радости их было что-то тревожное, какой-то неприятный привкус.
– Скажи, Леля, – вдруг спросила жена, – ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано?
– Видел мельком. Что-то вроде того, что, кто самовольно ее снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая-то еще уголовная статья упомянута.
– Значит, это – преступление? – Ну, еще бы!
– Так как же мы так легко на это пошли?
– Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну а натура рано или поздно прорвется наружу.
– По-моему, это не мы виноваты, а монтер. Он нас научил.
– Так ведь ему-то от этого никакой выгоды нет.
– Все-таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. А где эта пломба?
– Не знаю. Он ее, верно, выбросил.
– А то мне пришло в голову, что ведь ее можно как-нибудь опять на место укрепить. Подделать печати…
– Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется.
– Господи! Что ты говоришь!
– Ну, конечно.
– Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.
– Ну кто поверит такому вздору!
– Сочиню что-нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.
– Как красиво клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По-моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.
– А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, все равно, на каторгу.
– Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят!
– Проклятый монтер – и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!
– Подожди, не волнуйся, мы еще как-нибудь вывернемся.
Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким, краденым светом шестидесятисвечной люстры.
Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:
– А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.
– Какая такая?
– Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие-нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…
– Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.
– Ну, пусть. Пусть я. А все-таки, благодаря монтеру, я многое узнал.
– Убить бы этого монтера! – вдруг всхлипнула Шнурина. – Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!
– Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку!
– Леля, Леля! Какие мы несчастные!
Опять замолчали. Опять сидели, тихие, освещенные краденым огнем. Потом она спросила тихо:
– А сколько в Сибири тысяч жителей?
А он ответил:
– Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет.
Опять помолчали. Потом он сказал:
– И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших?
Она взглянула испуганно, даже вздрогнула.
– Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошел с ума.
– Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность – ужасное зло. Ты не виновата ни в чем. Ты и сама не знаешь, на что способна.
– А ты?
– Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опенкиной, у которой отец за поджог судился.
– Ага! Видишь, поджог-то когда сказался! Как это все страшно!
Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему.
– Жалкие мы с тобой, – сказал он.
– Худо нам будет в Сибири, – снова всхлипнула она.
– Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там. С нашими-то талантами мы и там не пропадем. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому-нибудь казенному подряду присосусь, деньжищ нагребу, – воровать-то ведь будет уж не впервой. Или игорный притончик открою.
– Я буду гостей завлекать, – бодро сказала жена и вытерла глаза.
– Ну, конечно. Не пропадем.
Она улыбнулась сквозь слезы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь.
А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело.
