Высоко наверху что-то булькнуло и, темня, опустилось на дно.

Старый карп вздрогнул, ближе прижался к мягкому берегу дна и сунул нос в бархатистую тину.

Он был осторожен, – может быть, оттого и прожил так долго: много сотен лет. Чешуя на спине поднялась у него, как щетина, вся поросшая зеленой плесенью. Глаза смотрели не с тем глупым удивлением, как у других рыб, а остро и подозрительно, как смотрит каждый старик на свете, будь то ворон, собака, слон или человек.

На дне мутной заводи было илисто, спокойно и мглисто.

Старый карп тихо шевелит плавниками, а может, вода их шевелила, – он и сам не знал, – и тихо думал.

Помнил он себя еще молодым, маленьким карпенком.

Помнил, как выплыл он с веселыми своими братьями помелькать серебряной чешуйкой на розовых водах заката.

Плыли по тихой, бесструйной глади голубые лодки, раздув пурпурные паруса. На них рокотали увитые цветами арфы, и пели увитые цветами люди. И длинные гирлянды душистых роз плыли за лодкой, розовые в розовых волнах заката.

Рыбы ныряли и плескались вокруг лодки, а сверху смотрели на них люди и протягивали к ним руки.

И вот протянулась рука, розовая от алого солнца, зазвенела золотыми запястьями и бросила в воду тонкую сетку, и вновь подняла ее. На дне сетки, между плотными петлями, сверкали чешуйкой и бились серебристые рыбки.

В этот день в первый раз отнял человек у маленького карпа его братьев.

Много тысяч раз зеленела вода от высокого солнца и чернела от солнца заходящего, и вот снова увидел карп небывалую картину.

Опять был вечер, и волны были алые. Но теперь не рокотали арфы, и не пели увенчанные цветами люди. Вода была чиста и спокойна.

На берегу полукругом сидела толпа. Грубое платье, босые, устало сложенные ноги, и пыльные пряди развеянных волос указывали на то, что люди пришли издалека и не для веселья.

Посредине, лицом к толпе, стоял старец. Обожженное зноем лицо его казалось черным в серебряной седине волос, а поднятые к небу глаза напоминали жемчужины глубоких морей.

Он говорил.

Карп подплыл так близко, что слышал каждое слово. И каждое слово понял, потому что слова старца были те самые, которые понимали и птицы небесные, и звери лесные, и которым камни пустыни отвечали «аминь».

Карп слушал и понял, отчего погибли его маленькие, веселые братья, родившиеся в языческие времена.

Подплывали к карпу и другие мудрые рыбы и слушали, и понимали, и застыли от восторга и трепета.

А когда кончил старец говорить и, воздев руки, благословил небо и землю, вышли из толпы два отрока и, войдя в воду, погрузили в нее длинную веревочную сеть. И когда вынули ее снова бились в петлях ее, сверкая чешуей, серебряные рыбки.

А старец снова воздел руки, благословил улов и велел разделить всем поровну.

Много тысяч раз зеленела вода от высокого солнца и чернела от солнца заходящего, и вот снова выплыл старый карп на поверхность воды.

Выплыл он потому, что в один из вечеров не зачернила вода, а засветилась новым, белым светом, ярче лунного и белее солнечного.

Выплыл и удивился.

Целый ряд ярких белых солнц украшал берега. И, радуясь их радостному блеску, суетились веселые люди.

А у самой воды стоял высокий бритый господин, держал в каждой руке по проволоке и говорил жадно внимавшей толпе о великом счастье, открытом для всего мира. О том, что соединением этих двух проволок можно согреть, насытить, вылечить и передвинуть с одного места на другое каждого, кто этого пожелает, и можно дать ему и свет, и музыку, и зрелища, – и все только одним соединением этих двух проволок.

– Теперь они перестанут есть нас, – подумал карп и, с облегчением раздув жабры, подплыл ближе.

Вдохновенный господин заговорил что-то о спорте. Потом он взглянул на воду и сказал:

– Смотрите, сколько у нас сейчас будет рыбы!

Он быстро нагнулся и, опустив проволоку в воду, соединил ее концы.

Старого карпа далеко откинуло силой удара. Когда он пришел в себя, было снова тихо, и тихо плавали, перевернувшись на спину, мертвые рыбы.

Что-то булькнуло высоко наверху и, темнея, опустилось на дно. Старый карп вздрогнул и глубже зарылся в бархатистую тину.

Он стал совсем стар и нелюбопытен.

Он знал одно: что бы там, наверху, ни придумали, все равно его съедят.