Антон Петрович пил чай с малиновым вареньем, но смотрел при этом на яблочную пастилу, и в глазах его мелькало нечто мыслящее. Это нечто после третьей чашки чаю нашло свою форму, облеклось в нее и вылилось вопросом:

– Почем пастила?

– Сорок копеек фунт, – отвечала Евгения Михайловна, жена Антона Петровича. – У Васильева брала.

– Умно! – сказал Антон Петрович.

– То есть, что же это умно?

– Умно брать пастилу у Васильева – вот что умно. Ты думаешь, эта пастила сорок копеек стоит? Нет, милая моя, – пятак она стоит, а не сорок копеек. А этими тридцатью пятью копейками ты купчишке Васильеву только его магазин оплачиваешь да приказчиков, да разные там торговые права, да взятки, да всякую мелкую дрянь, до которой порядочному человеку, если только он не философ, и дела никакого быть не должно.

– Не могу понять, к чему ты клонишь. Не ешь пастилы, коли дорога.

– Логика! – горько усмехнулся Антон Петрович. – Не отказываться мы должны от потребления продукта, а продукт приноровить к нашей… гм… гм… кредитоспособности… Впрочем, ты этого все равно не поймешь! Скажу тебе короче: если я сам сделаю этот продукт, т. е. пастилу, то фунт таковой обойдется мне ровно в пять копеек.

– Ну и делай сам!

– И сделаю. Раз тебе некогда заняться делом, то уж, видно, придется мне самому. Есть у тебя поваренная книга?

– Нету.

– Ну, еще бы! Где же нам! Нам нужно Мопассана читать, а семья пусть с голоду пухнет. Пошли Феню к тетушке. Дай ей на извозчика, – мне ждать некогда. Пусть привезет книгу.

Через час Антон Петрович перелистывал поваренную книгу.

– Гм… маринад… маринад… Яблочные сухари. Это еще что за штука? Заготовка впрок, вот умеют же люди! Яблочный цукат на другой манер… Не всем же охота оплачивать прихоти купца Васильева! Пастила яблочная, ага! Пастила яблочная. Вот сейчас мы ее, матушку, посмотрим. Ошпарить два десятка яблок, гм… цедры лимонной… два фунта сахару… белков… Феня, сходи в лавку. Принесешь два десятка лучших яблок, сахару, яиц и этой, как ее, цедры. Живо! Мне не разорваться!

К обеду пришла замужняя дочка. Очень удивилась, увидя отца в переднике.

– Что с вами, папочка? Больны?

– Иди в кабинет, поможешь цедру драть. У нас ведь, если человек делом занимается, так он в глазах общества либо больной, либо сумасшедший.

Под вечер пришел сослуживец. Антон Петрович выглянул на минутку, весь красный, взъерошенный.

– Недосуг, дорогой мой. У меня яблоки перепарятся.

Гость посидел пять минут и ушел с таким видом, будто торопился как можно скорее кому-то что-то рассказать.

К вечернему чаю Антон Петрович не вышел. Он сбивал белки.

В девять часов вечера выглянул на минутку, осунувшийся, с блуждающими глазами, и сказал, что выгнал кухарку.

– Эта дура не имеет ни малейшего понятия о белках! Словом, я или она? Выбирай!

Через полчаса выглянул еще и сказал, что завтра же съедет с квартиры. Этот болван, хозяин, сдает квартиру с плитой вместо русской печки. Порядочному человеку пастилы попарить негде. Свинство!

В одиннадцать часов вылез озабоченный и попросил чего-нибудь плотного.

– Какого-нибудь этакого канифасу, что ли. Мне отцеживать надо.

Канифасу никакого не нашли, и Антон Петрович пожертвовал новую фрачную жилетку.

В полночь пошел прилечь на полчасика. Измаялся. Но вздремнуть не смог. Мысли замучили. Лежал и считал:

– Яблок вышло фунта три, да сахару два, итого – пять. Белки считать нельзя – они воздушные. За яблоки заплачено рубль шестьдесят, за сахар – двадцать шесть, итого – рубль восемьдесят шесть. Извозчик к тетушке, туда и обратно, – шесть гривен. Два рубля сорок шесть. Два рубля сорок шесть разделить на пять – сорок девять копеек и одна пятая. Ну, к черту одну пятую. Сорок девять копеек – фунт чудеснейшей яблочной пастилы. Всего на девять копеек дороже лавочной мерзости. И притом сознание полной своей независимости. Чуть захотел яблочной пастилы, – взял да и сделал. Хоть в два часа ночи. И посылать никуда не надо. Взял да и сделал.

На рассвете Евгения Михайловна вдруг проснулась как от толчка.

Перед ней стоял Антон Петрович с каким-то коричневым комочком на блюдечке в одной руке и с ножом – в другой.

Антон Петрович улыбался жалко и растерянно, как нищий, которого упрекнули его рубищем.

– Вот, Женя, вот!

Он дрожащей рукой протягивал ей комочек.

– Вот, Женя, вот.

Евгения Михайловна вся задрожала.

– Кого ты там убил, несчастный?

– Па-пастила! – пролепетал он. – Ты все-таки попробуй. Только ее никак нельзя разрезать, не поддается… Если тебе не противно – лизни ее… Сделай милость, лизни! Женя, дорогая! Стоит всего сорок девять копеек и одна пятая. К черту одну пятую… Всего сорок девять копеек, и все свежее… И главное – независимость… Захотел – взял да и сделал.

Он сел на кровать, вытер лоб и повторил с безнадежным отчаянием:

– Когда угодно. Хоть ночью… Взял, да и сделал!..