Сорока
Вид у нее был придурковатый и озабоченный.
Манеры суетливые. Вечно что-то бормочет и наскакивает боком.
Вся всегда в черном с белым – сейчас это сочетание модно.
Нос длинный. Глаза круглые, недовольные и глупые.
Не ищите по этим приметам знакомых вам дам. Не найдете. То есть, если и найдете, то речь идет не о них. Речь идет о птице, о сороке.
Живет эта птица-сорока в Париже, на улице Кретель, что против больничного садика.
Познакомились мы с ней следующим образом.
Шли мы как раз мимо этого садика, шли с собакой.
Вдруг видим – шагает по тротуару птица. Вид недовольный, и совершенно нас не боится.
Собака на нее залаяла, но птица и глазом не сморгнула, а напротив того – сердито закрякала, будто заругалась, и стала боком-боком наступать на собаку.
– Что за притча?
– Наверное, ручная.
Из окна нижнего этажа высунулась бабья голова и сказала:
– Кики!
Это, ясно, было обращение к сороке.
У французов вообще все, что не лошадь и не корова, то «кики». «Кики» – кролик, канарейка, обезьяна, черепаха, гиппопотам зоологического сада и собственная внучка.
Значит, сорока была для бабы Кики и, очевидно, ручная.
Подошли, спросили.
Оказывается – угадали. Ручная. И вдобавок известная на весь квартал.
Ну вот, как говорится, первый лед был сломан. Мы стали изредка встречать сороку на ее улице.
И всегда она бывала сердита, озабоченная какими-то сложными и спешными делами, и видно было, что дела эти не ладились.
Но вот – сорока пропала. На улице больше не встречалась. Может быть, захворала?
Как-то неловко было наводить справки. Казалось, будто это как-то не принято. Врываться в частную жизнь. Мало ли почему она больше не гуляет. Вообще в культурных государствах не полагается даже давать адрес ваших друзей, если вы о них справляетесь. Мало ли что может быть. Может быть, они именно от вас-то и прячутся. В культурных государствах частная жизнь священна.
– Почему сорока не гуляет?
– А вам какое дело? Не суйтесь куда вас не спрашивают.
Пришлось подавить в себе естественный прорыв любопытства, и сорока мало-помалу сгладилась в нашей памяти.
И вот в один прекрасный день, проходя по той же сорочьей улице, слышим мы разговор. Говорила какая-то прохожая с той самой бабьей головой, которая торчала из окна первого этажа и звала сороку «Кики».
– А что же ее не видно, вашей сороки? – спрашивала прохожая.
– Ах, она страшно занята, – отвечала бабья голова. – Она ищет себе мужа и начала вить гнездо.
Тут мы не вытерпели.
– Где же ее гнездо? Вы простите, что мы спрашиваем. Это не простое любопытство. Мы как старые знакомые. Мы часто встречались, и вообще, может быть, что-нибудь нужно…
– Вот обернитесь, – указала нам бабья голова. – Видите, за оградой большое дерево. Вон там, высоко-высоко, ее гнездо. Чудное гнездо. Роскошное. Уж она туда таскала, таскала всякого добра! У моей дочери лента пропала, искали – с ног сбились, а мадам Раку говорит, что видела, как сорока ее в лапах тащила. У Жюля спортивный значок пропал, у Мишлин ложечка. Муж хотел даже влезть, посмотреть, пошарить у нее в гнезде, да уж очень высоко, трудно. У нее там все шикарно устроено. Теперь сидит и ждет мужа. Только здесь сорок совсем не видно, одни воробьи. Но ведь для воробья она совсем не подходящая.
– В Медоне масса сорок, – вставила прохожая.
– Да, говорят. Но как же им дать знать? Они сюда не залетают.
– Ей бы самой туда слетать.
– Так ведь она не знает.
– Я слышала, что есть говорящие сороки. Вот если бы ее выучили в свое время говорить, так и можно было бы ей растолковать насчет Meдона.
– Теперь уж ей учиться поздно. Теперь у нее не то в голове.
– Ну, может быть, еще и заглянет кто-нибудь сюда. Птицы ведь летают. Кто-нибудь из них увидит сверху и даст знать.
– Если бы какая-нибудь сорока увидела. Они ведь болтливые, недаром существует поговорка «сорока на хвосте принесла».
Прошло еще около месяца. И вот снова мы на этой улице, и снова торчит из окна бабья голова.
Теперь уж мы, как свои люди, связанные сорочьими интересами, прямо приступаем к делу.
– Бонжур-бонжур, ну как она, нашла мужа?
Голова уныло качается.
– Ах, если бы вы знали! Ждала-ждала и решила, что гнездо недостаточно шикарно. Представьте себе, бросила его и стала вить новое. Огромное. Прямо точно на орла рассчитывает. У меня за нее сердце болит. Ну, как ей объяснить, что не в этом дело?
– Да, если бы ее в свое время научили говорить!
– Ну, кто же мог знать.
И еще прошло довольно много времени, и снова разговор с бабьей головой.
– Ну, что?
– Совсем беда. Понимаете, какая вышла история. Свила она гнездо всем на удивление. Не только что птице – авиатору было бы где поместиться. Ну и вот, ждала сорока, ждала – так и не дождалась. Ну и решила на законный брак плюнуть и обойтись своими средствами. Нанесла яиц-жировиков и теперь сидит-высиживает. Второй месяц сидит. Похудела, облезла – один нос да глаза. Хвост потеряла. Вылетит на минутку, облетит вокруг гнезда три раза, очевидно, для моциону, и опять сидит.
– Что же теперь делать? Ведь она так погибнет.
– Да, все в квартале волнуются.
– Может быть, можно было бы дать знать в какое-нибудь такое общество?
– В Армию Спасения?
– Ну, что вы! В покровительство животным.
– Так ведь сорока не животное.
– А по-вашему, если не животное, так пусть издыхает?
– Ей бы, дуре, в Медоне поселиться.
– Ну, не будем, господа, вечно возвращаться к этому вопросу. Гораздо проще купить в животном магазине сороку и привезти сюда, чем тащить женщину в Медон.
– Какую женщину? Что вы путаете?
– Я хотела сказать – сороку.
– Купить в магазине! Вот она, наша милая манера все переводить на деньги. Самое святое, что только есть на свете, – материнская любовь, и туда человек сунется со своей платежной силой. Гнусно!
– Прошу вас не делать мне замечаний.
– Не с того конца сорока начала. Нужно сначала жениха найти, а уж потом квартиру отделывать.
– Как вы любите все опошлять.
– Однако! Я бы вас попросил…
– Вы видите, что мне неприятно, когда вы о ней так говорите.
– Что я особенного сказал? Уж не смей про сороку нормальным языком говорить. Кошмар какой-то!
– Господа, перестаньте. Кончится тем, что мы все перессоримся.
– И пусть! Когда кто-нибудь борется за идеалы материнства, то здесь подхихикиванье неуместно.
– Ну, знаете, это еще доказать надо, что здесь идеалы. А по-моему, просто старая морда, которая, как ненормальная, каждому готова на шею вешаться. Видали мы тоже таких-то. Да что далеко ходить – вы, наверное, слышали про нашу Лукию Тарасовну, мадам Кудысело? В нашем отельчике живет. Неужели не слыхали? Столовников держит. Оборотистая такая баба. Два сына женатых, внук. Так вот эта дамочка решила в прошлом году переменить свою судьбу. А именно – выйти замуж. Мы все так и ахнули. Наружность у нее, между нами будь сказано, не очень к таким планам подходящая. Плечи широкие, толстые, а ног быдто совсем нет. Когда сидит, так коленки где-то невидимо под животом сгибаются. Шеи, между прочим, уж окончательно нет, так, одна поперечная морщина, и кончено. Голос у этой дамочки совсем особенный. Не то что неприятный, а какой-то в нашей теперешней заграничной жизни ни к чему. Одним словом, впечатление дает такое, как будто как у нас в Малороссии бабы через тын перекликались. И звук такой, и сила, и выразительность. Ну вот, значит, представляете себе картину. И ко всему этому нос вздернутый, глазки белесенькие и на голове плешь. Когда она нам свое намерение объяснила, мы, знаете, даже и посмеяться не захотели, а прямо говорим:
– Вы бы все-таки о своих годах подумали. Может быть, внуку обидным покажется.
А она в ответ только фыркает.
– Удивляюсь, – говорит, – вашей серости. Это у нас в Россеюшке, как женщине сорок стукнуло, так уж она в старухах считается. Здесь, милые мои, не так. Здесь женщина в пятьдесят только еще расцветает. Вот водили меня в ихний театр, называют Музик-Голь. Музик – значит с музыкой, и голь показывают. Так там одна бабка была, лет, говорят, под семьдесят, и среди голи самая первая Так она выводила шесть матерых молодцов, ставила их в ряд, и потом они эту бабку-то за большие деньги в воздухе друг дружке перекидывали. За ногу ее хватят и гоп! Я каждый раз так и взвизгну. Вот какие дела, а вы говорите, что мне замуж поздно.
Ну и дала она в журнал объявление.
«Меланхолическая блондинка тоскует по идеалу, умеет немножко готовить, желает вступить в серьезную переписку с брюнетом тридцати трех лет, рост не обязателен».
И что же вы думаете? Получает из Гренобля письмо.
«Разочарованный в жизни идеалист зовет свою мечту. Имею небольшой, но прочный заработок».
Словом – послала она ему свою старую фотографию, он ей выслал денег на дорогу, и покатила наша Тарасовна в Гренобль.
Приехала – на вокзале никого подходящего.
Бродит какой-то пузатый старик и всем барышням заглядывает под шляпки.
Пригляделась Тарасовна к старику, а у него из кармана торчит номер того самого журнала. У нее дыханье сперло. И закричала она своим зычным голосом. Как баба через тын:
– Ой, да неужто ж вы тот самый идеалист? Ой, лышечко!
Он глазки выпучил, да как закудахчет.
– Тах-тах-тах-тах! Так это вы? Так вы же мне какую фотографию прислали? С дояпонской войны?
Ну, наша Тарасовна себя в обиду не даст:
– А чего же тебе посылать? Карт-д'идантитэ с кривым рылом, с косым глазом, с тремя носами? Туда же, претензии, идеалист паршивый.
Договорились до того, что он стрекулист, а она старая квашня, однако пришлось ему обратный билет купить и даже напоил в буфете пивом, потому что уж очень она его расчехвостила.
Так с обратным поездом и вернулась.
– Все это хорошо, господа, все эти ваши романы с неизвестными. «Где волны морские, там бури, где люди, там страсти», как выразился поэт. А вот как нам быть с сорокой?
– Н-да. С сорокой дело сложнее. Про сороку ни один поэт ничего не выразил. Сорока, она ведь глубоко переживает. От нее на пиве не отъедешь. И как в природе все премудро! Как подумаешь, так прямо затошнит!
