Проплывая прямо над рекой, я вижу: какие-то люди пытаются что-то вытащить из взбухшего водопада. Занятие у них трудное и опасное. Они стоят на самом краю скользкого камня, а мимо проносится яростно ревущий поток. На них синие комбинезоны, на комбинезонах – нашивки с надписью большими жирными буквами: ПОИСКОВО-СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД ПОЛИЦИИ. Люди в комбинезонах проделывают всевозможные выкрутасы с телом, очевидно, соединенным с торчащей из воды рукой, поскольку оно само находится под водой – в оглушительно ревущем речном потоке. Они прицепляют веревки к скрытому под водой телу и по радио просят вертолет спустить трос лебедки, который затем крепят к одной из веревок. Вертолет осторожно тянет трос вверх.

– Если он резко дернет, – слышу я, как говорит кто-то из спасателей, – то запросто оторвет ему руку или же сам грохнется прямо в реку.

– Такому крохотному вертолетику много ли надо, чтобы грохнуться, – говорит другой.

Попытки подключить вертолет к спасательной операции ничего не дают – и тот улетает прочь. Люди тоже бросают свое дело и устраивают перекур.

Они говорят, как трудно вытаскивать тело из воды, вспоминают другие подобные случаи, не из самых легких, когда тела утопленников разлагались настолько, что плоть отслаивалась от них кусками, как ошметки густой каши, – стоило за что-нибудь дернуть, это оказывалась кость руки или ноги. Они нервно шутят: что, если разрезать тело ножами – взять и расчленить пополам, а после попробовать вытащить каждую половину по отдельности. Потом возвращаются на край камня и машут сигаретами в сторону выглядывающей из воды руки, продолжая обсуждать технические трудности, сопряженные с подъемом тела. Их начальник, стоя на макушке каменной глыбы, разговаривает по портативной рации с улетающим все дальше вертолетом. Вид у него явно озабоченный. Работенка у него нелегкая, спору нет. Быть может, он обещал жене скоро быть дома. Может, его волнует, что он скажет прессе и телевизионщикам, когда вернется в Хобарт, и что пресса и телевизионщики расскажут о его рвении. А может, он сомневается, что тело удастся вытащить из воды, не покалечив. Видя, что его люди собрались на кромке каменной глыбы, он им кричит:

– Ради бога, осторожней там, на краю! Один чертов труп у нас уже есть.

Спасатели мрачнеют и остывают.

Чей еще труп? Не припоминаю, чтобы кто-то утоп на этом пороге.

«Род проходит, и род приходит…» Но что связывает их обоих? И что остается? Что пребывает на земле во веки?

Я слышу не то лошадиный храп, не то ржание.

С кем я говорю?

Я вижу два стола с шумной гурьбой пьяных зверей, проносящихся по теснине прямо над нашими головами, и, когда они падают на лету с высоты, я чувствую, как штормовой ветер подхватывает их вместе со мной, и замечаю, что звери все меньше и меньше походят на зверей и все явственнее перевоплощаются в людей. Потом их уносит прочь. И тут я вижу лодку лесорубов с заблудшими душами – она опускается с бушующих небес, и все эти души взывают ко мне.

Ох уж мне эти видения, безумные-безумные видения! Они как будто являлись мне и раньше. Они как будто вечны. И все они как будто были запечатлены прежде – ничто как будто не вечно под солнцем: ни радости человеческие, ни беды, ни слезы, ни смех. Как будто существует лишь одна история, которая может поместиться на булавочной головке и вместить в себя историю каждого человека. Теперь они надвигаются на меня все быстрее. Возможно, я всегда хранил их в себе. С первой минуты рождения, когда смотрел сквозь молочно-красный шар, в который был заключен, – смотрел в эти глаза-мускатинки Марии Магдалены Свево, а она смотрела на меня. Или того раньше. Может, мой разум никогда не был чистой доской, на которой мне, с моим одиночным опытом, предстояло написать собственную историю, при том что я не ведал, что она – часть множества других историй. Может, потому-то эти видения предназначены не только для меня, но и для всего мира, ведущего туда, где я нахожусь. И еще дальше. Туда, куда идем мы все.

Я чувствую, как вода вокруг меня, надо мной и теперь во мне вихрится водоворотом, в то время как жизненная сущность, кружащая в моей голове таким же водоворотом, выплескивается у меня из ушей, носа, рта и самого нутра, спутывается в неразрывный кельтский узел, смешиваясь с водой, которая уже не размывает меня, а сплетает во что-то еще, так, что я уже не знаю точно, я – это река или река – это я.

И тут приходит последнее ощущение физической боли, столь же всеохватывающей и нестерпимой, сколь и скоротечной, и боль эта напоминает мне, кем я был всегда. Камни в последний раз сдавливают мне голени, и в последнее же нескончаемое мгновение водоворот утягивает меня на глубину, колошматя по лицу, – и в это самое мгновение мое оцепеневшее тело начинает испытывать непреодолимую боль, как будто меня резко срывают с якоря и я вдруг воспаряю высоко-высоко над водопадом, выше улетающего прочь вертолета, став легче воздушного змея, у которого перерезали шнур.

Между тем полицейские-спасатели там, внизу, отказываются от мысли доставать ножи из ножен и думают уже о том, где бы укрыться от хлынувших на них потоков дождя. Мне хотелось бы остаться и поглядеть на них – поглядеть, как они, в конце концов, собираются вытаскивать мое тело. Да, мне очень хотелось бы на это посмотреть – из любопытства, но я чувствую, как меня увлекает все выше и уносит все быстрее и дальше от этой бурлящей теснины, куда, известное дело, я больше никогда не вернусь.

И вот, пока я взлетаю все выше, меня одолевает единственный ужасный вопрос.

Неужто я один?