Над городком показался дымок горного паровозика, специально доставленного из Швейцарии всего каких-нибудь сорок лет назад, и в тот неурочный день (неурочный потому, что светило солнце) после нескончаемо долгого пути через лесные чащи, горные хребты и дикое ущелье реки Кинг из вагона на конечной станции вышел костлявый, смуглый, с большим носом мальчуган. Его встречала маленькая, густо нарумяненная женщина с торчащими на подбородке волосками, в старомодном платье, толкавшая перед собой детскую коляску. Изо рта у нее торчала глиняная курительная трубка. Хотя в тот день и проглядывало солнце, небо привычно клубилось мрачными тучами: ведь это западное побережье Тасмании, первый клочок суши на тысячи миль пустынного океана в «ревущих сороковых», обрушивающихся на нее со всей своей неизбывной мощью. Но под облаками, на западе, сияло низкое зимнее солнце – оно освещало смуглого мальчугана и нарумяненную женщину, дымившую глиняной трубкой, и тележку, как будто они были героями полотна, сотканного стихией на свой лад. Хотя мальчуган едва слышал о ней, эта маленькая, чудно́ одетая женщина показалась ему очень хорошо знакомой, когда он обнимал ее, а после целовал малыша в коляске. Она приняла у мальчугана перевязанную веревкой картонную коробку, положила ее в коляску с одного конца и, взяв мальчика за руку, а другой рукой толкая коляску, повела в центр города.

Городок выглядел захудалым и ветхим, как некогда дородный человек, умирающий от рака, – последствия хорошей жизни: некогда упругая, обтягивающая жировую прослойку кожа теперь обвисает жалкими, дряблыми, неровными складками. Просторные, некогда богатые дома, в которых, было время, проживали семейства, претендовавшие на высокое общественное положение, обветшали и просели, будто в пример своим нынешним обитателям, обедневшим и разбитым.

Я просматриваю недалекое прошлое этого края, как снятую рапидом кинопленку: я вижу, как в 1880-х и 1890-х годах, во время горнопромышленного бума, европейский прогресс громадным валом накатывает на эту нетронутую землю, преобразуя западное побережье и оставляя на нем причудливые маленькие городки вроде Страна, словно удивительные обломки крушения корабля мечты и разбитых надежд. Я вижу, как эту обширную дикую землю на западе Тасмании вдруг заполняют люди. Я вижу их сквозь неоглядные чащобы дождевого леса: они ведут изыскания, вырубают и выжигают огромные лесные участки. В самый разгар великого бума – в 1901 году, или в год образования федерации, природные богатства западного края утекают через здешние порты, взамен же сюда, подобно гигантскому приливу, втекают припасы и оборудование, а заодно сутенеры и шлюхи, спекулянты и бутлегеры, обездоленные, нуждающиеся главным образом в работе, и неудачники, мечтающие попасть в страну, которую они коротко окрестили Австралийским Эльдорадо. В тот год, когда раздавались самодовольные речи, городок Стран гордился тем, что его население составляет две тысячи человек. Но вот пленка мало-помалу замедляется – и, наконец, останавливается на 1940 годе, когда в Стране остается, может, четверть от бывшего населения и нет ни малейших признаков его пополнения: все говорит о том, что население и впредь будет только сокращаться – и, в конце концов, Стран ждет судьба многих других недолговечных горняцких городков и поселков на западном побережье, с их величавыми духовыми оркестрами, клубами «Чудаков», техническими обществами и футбольными командами, доказавших, все как один, что они столь же преходящи, сколь западные шквалы, ибо их великолепные гостиницы и плавильные фабрики канули в торфяники дождевого леса, уже поглотившего такие городки, как Пиллинджер, Кротти, Линчфорд и Типукана.

Не то чтобы мирты и щитовники пустили ростки на главной улице Страна. Не то чтобы железнодорожный вагон застрял навеки, повиснув в воздухе, прямо посреди лесной чащобы, как это случилось однажды на берегу бухты Келли, где стоял городок, в центре которого располагалась оживленная железнодорожная сортировочная станция. Чернодревесная акация проросла сквозь середину брошенного вагона и за несколько десятков лет, широко разветвившись, приподняла его в воздух аж на целый ярд и удерживала так, поднимая все выше, пока сама росла, пробиваясь к солнечному свету, озарявшему лесной полог, – так что теперь кажется, будто вагон парит среди пышной влажной зелени лептоспермумов, вьющихся растений, миртов и ромбоидальных филлокладусов. Не осталось ни рельсов, ни построек, ни прочих материальных следов некогда кипучей сортировочной станции посреди некогда шумного городка. Ничего.

Кроме вагона, парящего в воздухе, в чаще дождевого леса.

Пока что, вижу, в Стране только несколько магазинов заколочено досками, и доски лишь слегка тронуты ослизлой зеленой плесенью и гнилью. Остальные же магазины пока еще красуются своими витринами, хоть и весьма скромными: вот пирамида из полдюжины здоровенных банок консервированного варенья, поставленная так давно, что этикетки выцвели и уже начали отслаиваться; а вот несколько дохлых мясных мух валяются под картонным щитом, рекламирующим «Мыло в форме обезьянок – не для стирки одежды!». Те, кто здесь остался, решили обождать, но, глядя на город, создается ощущение, будто люди бросили вызов земному существованию, будто они чего-то хотят и что-то знают о происходящем, и это что-то связано с их собственным непостоянством и ничтожностью. Человек посторонний ошибочно принимает подобное ощущение за обреченность. Но это не так. Это смирение. Я знаю, что говорю, потому что чувствую – это ощущение витает в воздухе. И пахнет оно торфом. Городок стоит с полсотни лет. И, может, простоит еще пятьдесят. А то и все сто. За городом протекают ручьи, заваленные стволами хьюоновой сосны, такими старыми, что кажется, будто они рухнули сорок тысяч лет назад. Не то чтобы жители Страна это знают. Они это чувствуют. И с каждым днем чувствуют все сильнее, равно как и запах торфа.

Не доходя полмили до центра города, тетушка Элли свернула направо – на небольшую, мощенную гравием улочку. В конце улочки они подошли к ветхой ограде из штакетника, и тетушка Элли повернула к калитке. Гарри, чтобы не отстать, пришлось чуть ли не бежать за нею вприпрыжку по гравийной дорожке мимо купы лептоспермумов посреди лужайки, поросшей пуговичной травой, где в свое время тщетно пытались разбить сад, – дорожка вела к скамейке у домика из жести, выкрашенного в небесно-голубой цвет.

Когда они подошли ближе, Гарри заметил, что домик построен из листов гофрированного железа, и гофры намного уже, чем у кровельного. Кое-где стены были заделаны, наподобие заплат, расплющенными жестянками из-под керосина, выкрашенными в тот же небесно-голубой цвет.

– Вот мы и дома, – сказала тетушка Элли, хлопая широкой ладонью по гофрированному железу. – У нас это называется рифленкой – самый, черт возьми, лучший строительный материал по эту сторону от Горманстона. Не гниет, недорог и всегда предупреждает, когда начинается дождь. – С этими словами она обличающе указала пальцем на дом из кирпича, ниже по улице. – Не то что вон та развалюха, уж будь спокоен, Гарри.

Тетушка Элли всегда питала неприязнь к кирпичным домам – еще с тех пор, как впервые увидела такой дом в десять лет, на окраине Делорейна. Она застыла тогда как вкопанная и так долго глазела, что ее матушке, Дольси Досситтер, пришлось здорово отшлепать ее по щекам.

«Прекрати сейчас же!» – Дольси оглядела каменный домик с опрятным огородом перед ним, засаженным кочанной и цветной капустой и тыквой, и увидела, как в окне, справа от входной двери, чуть отдернулась кружевная занавеска. В окне, на фоне затемненного внутреннего пространства комнаты, показалось что-то круглое и еще более темное. Лицо. И оно смотрело прямо на них. «Давай-ка поскорее уйдем отсюда, – сказала Дольси, обращаясь к Элли, – а то подумают еще, будто нам что-то надо».

«На чем же он держится?» – спросила Элли, когда Дольси подтолкнула ее ладонью в спину.

«А я почем знаю? Ступай себе вперед». – И она снова подтолкнула Элли. Элли сдвинулась с места и пошла, все время оглядываясь назад, на кирпичный домик.

«Ну на чем?» – не унималась Элли.

«Черт их разберет, этих белых. Не знаю. Да не оглядывайся ты, знай себе иди!»

«Дома держатся на большущих деревянных балках. Одна такая балка крепится к другой гвоздями или колышками. Я знаю, потому что сама видела, как дяди сколачивали сарай для наблюдения за птицами. А если там нет никаких балок, то на чем же он держится?»

«Должно быть, и в этих квадратных красных каменных домиках тоже есть эти самые балки, перекладины или что там еще, и они спрятаны внутри, так оно и есть», – сказала Дольси, не переставая подталкивать Элли вперед и боясь, как бы не случилось чего плохого.

«Может, и так», – согласилась Элли.

«Может, не может, без разницы», – сказала Дольси, повидавшая на своем веку столько всяких новых штучек, необыкновенных, сказочных, что ее уже ничем нельзя было удивить. Со временем Дольси научилась воспринимать все как должное.

«Ну как?»

«Принимай все как есть, и тогда тебе будет легче жить. А будешь до всего допытываться, наживешь на свою голову неприятностей. Наживешь неприятностей и… – Она провела пальцем дочери по горлу, как ножом, и испустила жуткий, булькающий звук. А потом рассмеялась и сказала: – Кто его знает, зачем эти олухи занимаются всякой ерундой? Никогда их не понимала, да и вряд ли уж когда пойму».

Так вот, в том самом домике из жести, подпертом с одного конца кирпичами, а с другого – сосновым пнем, в том самом скудеющем портовом городке Стран, в ту самую зиму 1940 года тетушка Элли затопила трескучими миртовыми дровами камин в общей комнате, служившей одновременно гостиной и кухней, и приготовила ванну для Гарри прямо у камина. Камин, сбитый из той же гофрированной жести, был размером почти с комнату – до того широкий, что тетушка Элли посадила Гарри прямо в него, пока сама, вооружившись канистрой из-под керосина, принесла воду из стоявшего во дворе бака. Канистру она подвесила к железной вешалке для кухонной утвари в дальнем конце камина, прямо за двойную ручку из проволоки. Когда Гарри и канистра разогрелись докрасна и стали цвета трескучего пламени, тетушка Элли засуетилась дальше. Гарри глянул на почерневшую железную кухонную вешалку, отяжелевшую под слоем затвердевшей и потрескавшейся жирной сажи. А тетушка Элли меж тем снова пошла во двор за старой жестяной же сидячей ванной, спрятанной под домом снаружи. Она поставила ванну поближе к огню и вылила туда канистру с горячей водой. Гарри выбрался из камина и стал смотреть, как плотная и тяжелая струя воды, напоминающая по форме язык, превращается в облако пара. Затем его взгляд остановился на тетушке Элли, и ему показалось, он вдруг сразу понял, что между ними есть что-то общее и особенное. Гарри понял и то, что он тоже особенный. Он вглядывался в нее в надежде разглядеть более явственное проявление этой общей особенности. Тетушка повернулась в ответ на его взгляд и рассмеялась, ошибочно подумав, будто его заинтересовала ее трубка, а не она сама.

– Чудной ты какой-то, Гарри. Хочешь попробовать, а?

С этими словами она протянула трубку Гарри – он посмотрел на нее, понимая, что предложение вполне серьезное, а не шуточное, как у взрослых, взял трубку и затянулся. Когда его рот наполнился мягким дымом, Гарри посмотрел на гладкую каминную полку, когда-то светло-желтую, а теперь цвета закопченного дымом дерева. Там, среди пожелтевших фотографий и увядших красных гераней в вазах с пожелтевшей водой, лежало то, что осталось от Рега, давно почившего мужа тетушки Элли: вставные челюсти.

Рег продал свои зубы, когда над Страном после образования федерации стали сгущаться тучи. Перед тем он прикупил участок земли на деньги, которые заработал, когда мыл золото на реке Кинг в 1880-х, и через несколько лет даже успел построить часть дома на этом участке, а потом наступила депрессия. У него были большие планы: обшить дом дешевой орегонской доской, которую завозили штабелями из Америки, пристроить к нему просторную веранду и раскрасить ее в разные цвета. Дом должен был состоять из восьми комнат – но деньги вдруг кончились, и удача в конце концов от него отвернулась. Элли сидела с ребенком, и Рег, не имея возможности найти хоть какую-нибудь работу, был принужден продать свои зубы местному зубодеру – тот накачал Рега веселящим газом с опийной настойкой в качестве анестезии и выдернул у него все зубы. Зубодер зарабатывал куда больше, дергая здоровые зубы, нежели вылечивая гнилые, к тому же на пару с зятем, жившим в Бристоле, в Англии он вел прибыльную торговлю – поставлял зубы из Тасмании в контору на Пэлл-Мэлл, где делали зубные протезы для богатеев, потерявших зубы от слишком хорошей жизни. Зубы из Страна были в цене – за них нередко можно было выручить круглую сумму, даже несмотря на то, что их приходилось подшлифовывать абразивным камнем, чтобы очистить от табачного налета, к тому же в основном это были крепкие зубы молодых парней, приезжавших на западное побережье попытать счастья на рудниках и приисках. Оказавшись же без работы и денег, многие из них вынужденно жертвовали зубами, чтобы купить обратный билет на пароход до Мельбурна или Хобарта. Часть денег, вырученных от продажи зубов, Рег с Элли потратили на покупку гофрированного железа, чтобы достроить дом, а оставшуюся приберегли на жизнь. Рот Рега, казавшийся Элли даже привлекательным, превратился в сморщенную щелку, как у старика, и, хотя Рег отпустил пышные, как у моржа, усищи, дабы скрыть на лице явный изъян, причиненный зубодером, он чувствовал себя навек униженным. В конце концов Рег нашел себе работу на верфи Страна, и с учетом тех малостей, что он зарабатывал и прибирал к рукам, на жизнь им хватало вполне. Работа приносила дополнительную выгоду – в виде банок с синей краской, отгружавшейся для нужд горнодобывающей компании «Маунт-Лайелл». Рег заметил несоответствие между цифрами в судовых декларациях и фактическим количеством доставленной краски: на самом деле ее оказывалось на пару сотен галлонов больше, чем было заявлено в судовых бумагах. Рег со служащим верфи обеспечивали отгрузку краски, заявленной в декларации, в Куинстаун, а излишки сбывали тайком налево – и через год, когда горожане затеяли не спеша перекрашивать свои дома, Стран заметно преобразился: из неровно пестрого он превратился преимущественно в небесно-голубой, как будто город разом припорошило нетающим синим инеем.

Когда Рег скончался от удара, его дешевенькие вставные челюсти (не идущие ни в какое сравнение со сверкающими зубными протезами, на которые пошли его изрядно облагороженные зубы) обрели свое место на каминной полке: одно время они покоились в стакане с водой, а потом на одной из семейных вечеринок (тетушка Элли признавала только подобного рода торжества) стакан с челюстями, из которого испарилась вода, использовали вместо кастаньет во время танцев. Они так и остались лежать там, два пожелтевших полумесяца, среди фотографий, пепельниц, пожухших почтовых открыток и поникших гераней, – среди всего этого ветшающего обрамления, словно маленький памятник одной человеческой жертве.

Тетушка Элли перебралась на западное побережье в 1891 году из округа Мол-Крик через Мельбурн, штат Виктория, после несчастного случая, произошедшего на ферме, где трудились два ее брата – Джек и Берт. Братья работали у фермера по имени Бэзил Мур, у которого было свое хозяйство где-то на отшибе Мол-Крика. В то время свирепствовала коровья чума, и Бэзилу пришлось забить большую часть своего стада. Он велел братьям выкопать большую яму, куда должны были согнать скотину и там ее забить. Пока они копали, он то и дело прикладывался к бутылке рома, прерываясь только для того, чтобы их поторопить, – заставить копать бойчее и глубже. Прикончив бутылку, он выбросил ее и побрел прочь. А возвратился только часа через полтора. Понятно, он ходил на ферму, потому как вернулся с другой бутылкой, наполовину опорожненной, и дробовиком. Бэзил спрыгнул в яму, которая теперь была глубиной семь футов, то есть на три фута глубже, чем тогда, когда он видел ее последний раз, и свалился лицом прямо в грязь. Он вскочил на колени и глянул вверх – на улыбающиеся лица на краю ямы. Его залитые ромом глаза, сверкавшие на фоне перепачканного лица, были исполнены унижения.

– Давайте сюда дробовик! – крикнул он братьям, стоявшим наверху. Они посмотрели на Бэзила, затем друг на друга и снова на него. – Давайте сюда дробовик, говорю! – заорал Бэзил. И швырнул в них пустую бутылку.

Бутылка медленно взмыла вверх, отскочила от стенки ямы, у самого края, и полетела вниз, на Бэзила – ему пришлось отпрянуть, чтобы увернуться. Братья привязали к стволу дробовика кусок упаковочного шпагата и стали осторожно спускать дробовик Бэзилу – он схватил его, едва дотянувшись пальцами. Открыв со щелчком затвор, он достал из кармана куртки пару зарядов, вставил их в патронник и со щелчком же закрыл затвор. Приставив ружье к плечу, он вскинул ствол к небу, закрыл один глаз, слегка качнулся, стал ровнее, провел другим глазом по небу, пока не увидел одного из братьев. Поставил палец на спусковой крючок. И проорал:

– А ну закапывайте меня, черномазые твари!

Братья подозрительно глянули вниз – может, даже с легкой ухмылкой.

– Закапывайте!

Только теперь они смекнули, что Бэзил не шутит.

– Я нипочем не уехал бы из Девона, – продолжал Бэзил, который, будучи даже крепко пьян, врал братьям, будто он вольный поселенец из Девона, а вовсе не тот, за кого его держали в округе, – каторжник из Солфорда, приговоренный к смерти за зверства, а потом, после того как ему смягчили приговор, сосланный на четырнадцать лет на Землю Ван-Димена. В ту пору он был еще совсем молодым парнем. А теперь он был стар и разорен – благодаря Системе, тяге к респектабельности, которой ему было никогда не добиться, благодаря неспособности возделывать землю, купленную для того, чтобы соответствовать мечте.

– Не хотите взять свою землю обратно – закопайте меня! – не унимался он.

Стоять прямо и смотреть в небо, не шатаясь, было выше его сил – Бэзил снова не удержался на ногах и упал. Прежде чем громыхнул выстрел, братья были уже далеко от ямы. Они бежали прочь, слыша, как Бэзил сыплет им вслед проклятиями.

– Эй вы, трусливые черномазые твари! А ну вернитесь и закопайте меня! Вы же сами хотите. Закопать меня в моей земле. Ну же, вернитесь и кончайте со мной. Закопайте меня сейчас же. – Дальше он отчеканивал каждое слово: – Эй вы… мерзкие… черномазые… твари!

Но братья не вернулись ни на другой день, ни через неделю – никогда, потому что той же ночью в дверь их хижины постучала беда. Бэзила нашли на дне ямы мертвым – со смертельной раной из дробовика. Братья собирались когда-нибудь вернуться, однако в пивной, в Мол-Крике, прошел слух, будто Бэзила покарала за пьянство его жена, но, исправившись на том свете, он непременно вернется; а вернувшись, Бэзил будет угрожать им уже не дробовиком, но карой Господней. Так что путь назад был отрезан.

– Нас как пить дать вздернут, – сказал Берт. – Никто не поверит двум чернокожим.

Берт, Джек и Элли добрались по реке до Мельбурна и прожили там три года – до тех пор, пока однажды роковым вечером, накануне Кубка Мельбурна, Берт не повстречал в коллингвудской пивной Рега Льюиса. Рег прибыл в отпуск из Страна и проигрался в пух и прах в «орлянку». Берт привел Рега к себе в хибару, которую он, Джек и Элли снимали вместе с двумя другими семьями. Они накормили Рега говядиной с картошкой, и Берт дал ему один фунт – свой недельный заработок на скотобойне, где он трудился забойщиком. Рег поведал им про Тасманию: как там, на западе, жизнь бьет ключом, как сама Нелли Мельба однажды пела в Зиане, горняцком городке, который, по слухам, вот-вот станет столицей Тасмании, поскольку разрастается прямо на глазах, просто удивительно. Троица скучала по родной земле и своим сородичам, и они рассказали Регу, почему им пришлось бежать и как они хотели бы вернуться обратно. Рег в некотором роде проникся чувством к сестре двух братьев – маленькой, симпатичной темнокожей женщине, которая все время улыбалась, когда он рассказывал о старательской жизни среди диких чащоб дождевого леса на западе. Его истории становились все более несуразными, а ее улыбка – все более широкой. Он рассказывал, как иные удачливые старатели, разбогатев в мгновение ока, прикуривали сигары от фунтовых купюр и пичкали заезжих собратьев из Калифорнии россказнями о том, будто сумчатые волки очень любят лакомиться золотоискателями-одиночками. В довершение всего он признался, что главное достоинство любого парня с западного побережья заключается в том, чтобы намолоть чепухи похлеще соседа. И они долго смеялись над этими словами.

– Черт, – сказал Берт, – я же знал, все это чушь собачья. Просто мне было интересно, сколько чепухи можно намолоть после говядины с картошкой.

И все трое рассмеялись еще громче, так, что аж стены их съемной хибары заходили ходуном, а Регу пришлось утирать слезы с глаз.

Рег все настойчивее уговаривал их перебраться на западное побережье, куда стекался люд со всех концов света, где их никто не найдет и где работы хоть отбавляй. А они только кивали, не зная, что и думать. На другой день на заездах, предшествовавших скачкам на Кубок Мельбурна 1891 года, Рег поставил подаренный ему Бертом фунт на лошадь под тридцать шестым номером – и та выиграла. На следующее утро Рег разыскал на скотобойне Берта и вернул ему целых пять фунтов, а вдобавок вручил три билета в один конец на пароход из Мельбурна до Страна. Братья с сестрой встретились на семейном совете, все обговорили и в конце концов решили податься на Тасманию под вымышленными именами – для вящей безопасности. Не успел пароход войти в залив Маккуори, как Элли приняла предложение Рега стать его женой.