В мягком сером рассеянном свете раннего утра Аляж смотрит, как поднимается вода. Он стоит чуть за кромкой реки на широком, торчащем из воды бревне и переводит безразличный взгляд на Таракана, который глядит на него сверху, со стороны палаточного лагеря. Впрочем, взгляд его везде и всюду: он следит за быстро образующимися на поверхности и так же быстро исчезающими водоворотами, следит за переплетающимися кружевными узорами белой пены, гонимой с новообразованных в верхнем течении стремнин дальше, вниз по течению; он прислушивается к новым звукам реки, силясь понять, что предвещает затишье в ветвях низко растущих лептоспермумов, зашевелившихся под натиском надвигающейся большой воды. Река как будто торопит растения и его, Аляжа, плыть с ними вниз по течению и слиться с медленно нарастающей шальной круговертью все шире разливающейся реки. Лептоспермумы клонятся, но не уступают: они всегда росли в согласии с неумолимо наступающей водой и склонялись в знак почтения перед силой разливающейся реки, но никогда не сдвигались с места. Они росли год за годом, эти низенькие растения – им, наверное, под сотню лет, но высота их не больше метра, а в их скрученной форме запечатлены как наглядные свидетельства сотни разливов и сотни меженей. При внимательном рассмотрении отдельного участка бурной реки Аляж видит меняющееся лицо всей реки целиком, слышит ужасную, душераздирающую историю своей земли – и ему становится страшно.

Он возвращается к костру и опускается на корточки. Все смотрят на него, потому что понимают: он, и только он, чувствует реку и ее нрав. Аляж не обращает внимания на пристальные взгляды спутников и смотрит на угольки костра, но видит только пену и дымку, вздымающуюся над Маслобойкой, и чувствует не тепло костра, а спазмы в животе в тот миг, когда они направляют плот на большую стремнину под Гремучим, – и все же он надеется с божьей помощью пройти ее благополучно. Никто не произносит ни слова. Все выжидают. Аляж берет из кучи дров хворостину и собирается поправить, подвинув к себе, опасно покосившийся котелок. Но не успел он это сделать, как Таракан пнул полено с наружной стороны костра в самую его середину и ловко подтолкнул котелок ближе к Аляжу. Затем, пока Аляж выравнивает котелок, Таракан, глядя на него, спрашивает:

– О чем думаешь, Али?

Аляж поднимается с корточек и отряхивает штаны.

– Неплохой денек для стряпни, – отвечает он, – вот о чем. – Он направляется к бочке и достает оттуда немного муки. – Думаю, для начала вполне сгодятся блинчики, вот что.

Некоторые клиенты вздыхают с облегчением: страх овладел ими не оттого, что они знали реку, а потому, что они предчувствовали неладное, глядя на все возрастающее беспокойство лоцманов. И кое-кто воспринимает это беспокойство как повод показать свою храбрость.

– Я знал, это будет легкая прогулка, – подает голос доктор Рики. – Ничего особенного. – Он произносит это слегка смущенно.

Таракан переводит взгляд на Рики.

– Тогда не стесняйся, бери плот и вперед! – говорит Таракан. – А меня вот блинчики не пускают.

Кто-то в группе смеется.

Рики думает: лоцманы не решаются плыть дальше, поскольку видят, что клиенты боятся.

– Я ничего не боюсь, – говорит он. Но как-то нерешительно.

Аляж отрывает глаза от сковородки, где тает маргарин.

– А я боюсь, – говорит он и тут же сожалеет, что сказал это при всех.

– И я за блинчики, – с улыбкой говорит Отис. – По воскресеньям мама пекла их на завтрак целую кучу.

Они сидят весь день в лагере – посреди сырого дождевого леса. Мужчины полеживают в палатках, забравшись в спальники, как будто в этом весь смысл их жизни. А женщины занимаются тем, что мужчинам обычно в тягость, или неинтересно, или отвлекает от разговоров о спорте и политике, – их любимого занятия. Они трудятся. Чистят овощи. Собирают хворост. Таскают воду из реки по крутому, осклизлому берегу в лагерь. Моют посуду. Помогают лоцманам обустраивать лагерь, распаковывать и запаковывать бочки. Починять инвентарь. А мужчины берегут силы для будущих славных, отважных дел. Женщины не перестают показывать пример отваги весь день напролет, под дождем. Между тем мужчины пребывают не в лучшем расположении духа. Мужчины чувствуют некоторую неловкость оттого, что с ними на маршруте оказались женщины и что эти самые женщины занимаются чисто мужскими делами. Лоцманов такой расклад устраивает. Для речного лоцмана нет ничего хуже, чем «мужской» маршрут. Мужчины, как правило, зануды, и лодыри, и склонны ко всяким глупостям. За ними нужен глаз да глаз, а это утомительно. Да и народ они не самый компанейский. Аляж предпочитает делить место у костра с женщинами. Таракан собирает их в некое подобие валлийского шахтерского хора и предлагает спеть пару-тройку песен старины Тома Джонса, благо, похоже, лоцман знает их наизусть, притом все. И они затягивают «Дилайлу», потом «Зеленую-зеленую траву у дома» и «Я и миссис Джонс» – поют скверно, говорит Таракан, замечая, что сам он родом из Уэльса.

После обеда Таракан с Аляжем распаковывают и ставят запасную палатку, забираются в нее и пробуют соснуть. Просыпаются они ближе к вечеру, расстегивают молнию на москитной сетке и через тамбур выглядывают наружу. В лагере темным-темно, да и откуда здесь взяться свету, хоть мало-мальскому, – в чащобе дождевого леса? Чуть поодаль на фоне непроглядного мрака мерцает река – над нею висит сплошная пелена дождя. А в их погруженном во тьму лагере, под густо переплетенными кронами миртов, чернодревесных акаций и хьюоновых сосен, дождь всего лишь накрапывает: рассеянная изморось собирается на ветвях в капли, и эти капли, отяжелев, проливаются на землю. Двое клиентов – Марко, в ярко-красной штормовке, и Дерек, в лоснящемся черном плаще, – стоят под широким синим брезентовым навесом, приспособленным для стряпни под дождем. И о чем-то шушукаются.

– Козни плетут, – говорит Таракан.

– Затевают свою игру, – подхватывает Аляж. И они смеются.

– Навязались на нашу голову! – сетует Таракан.

Сверху синий брезент испещрен зелено-коричневыми миртовыми листьями, прибитыми дождем. Посередине навеса собралась лужа дождевой воды. В этом месте Марко тычет снизу в навес веслом – вода струей стекает в незакрытую бочку с провиантом, и он тут же намокает.

– Во козлы! – негодует Таракан.