Там, в темноте

Обычно каждый год моего отца приглашали накануне Хеллоуина в Остин, штат Техас, прочитать лекцию. За них платили лучше всего, но отец их терпеть не мог. «Тем, кто приходит на лекции, совершенно не интересна тема», – жаловался он, упаковывая коричневые костюмы, желтые рубашки и таблетки от болей в спине, в которых возникала нужда в самолете с неудобными сиденьями. Раньше мы с Роуз всегда говорили, чтобы он не забыл привезти нам что-нибудь из поездки, и всякий раз он возвращался и говорил, что забыл. Отец показывал нам пустой чемодан и даже тряс его, чтобы доказать, что внутри ничего не завалялось. И только когда мы уже совершенно точно знали, что он забыл, он смеялся, засовывал руку в какое-нибудь отделение и доставал фигурки девочек-ковбоев, пластмассовые кактусы или еще что-нибудь.

На следующий год мы снова напоминали ему про подарки, когда он собирал вещи и все так же жаловался матери: «Эти зрители хотят только дешевых ужасов фальшивого Драгомира Альбеску с дурацкими кольцами на пальцах, который рассказывает про встречи с призраками и гоблинами во время поездок домой в Румынию. Никому не интересно послушать настоящего священника католической церкви, который обладает настоящим знанием и годами опыта обращения с паранормальными явлениями».

Моя мама отвечала ему своим самым ласковым голосом, доставала его одежду из чемодана, складывала более аккуратно и возвращала на место.

– Будь это так, дорогой, организаторы не приглашали бы тебя на лекции каждый год.

– Ну да, может, все-таки наступит такой момент, когда они поймут, какую совершают ошибку. Невероятно унизительно. Я бы попросил поставить меня в пару с кем-нибудь другим, но, боюсь, дело закончится тем, что мне придется вступить в полемику с Эльвирой, Госпожой Мрака. А это все равно что оказаться на самом дне.

– Какой Эльвирой? – спросила мама.

– Не важно. Тебе лучше про нее не знать.

– Ты уверен, что не хочешь, чтобы я поехала с тобой? В конце концов, мы же команда.

Отец забирал у мамы рубашку и откладывал в сторону. Потом брал ее руки в свои и смотрел в глаза.

– Хватает того, что мне приходится выступать на одной сцене с человеком, разбирающемся в данном вопросе примерно как уличный предсказатель судьбы. Я не допущу, чтобы ты, в такой же степени профессионал, в какой он является фальшивкой, играла с ним вторую скрипку.

После чего отец заявлял, что больше не желает обсуждать эту тему. Они заканчивали собирать его чемодан, и он шутил, что ему следует прихватить с собой восковые клыки и флакон с фальшивой кровью. Он уезжал в аэропорт, и настроение у мамы менялось к лучшему. Она любила ходить с нами по домам во время Хеллоуина, и, несмотря на то что на Баттер-лейн не было других домов, она каждый год отправлялась с нами в Балтимор – всего двадцать минут езды, и мы разгуливали по узким улочкам Резервуар-хилл, где они с отцом жили в крошечной квартирке, когда только поженились.

Пожилые женщины, помнившие ее, приходили в восторг, увидев Роуз и меня, одетых в костюмы вампиров, принцесс или инопланетян. Одна очень старая, крупная женщина с диковинным, каким-то скользким именем – Алмалин Гертруд – каждый год настойчиво приглашала нас к себе. На кухне у нее пахло жарким с разными приправами, думаю, она покупала его в магазине на первом этаже, поскольку я ни разу не видела на ее плите ничего, кроме помятых долларов и конвертов. Миссис Гертруд усаживала маму за стол, где та пила из изысканных чашек чай, подогретый в микроволновке, и предлагала нам с Роуз угощаться печеньем, лежавшим в корзинке.

Моя сестра не слишком хорошо училась в школе, зато была настоящим специалистом по дурному настроению. По мере того как шли годы и она достигла подросткового возраста, она научилась мастерски изображать неудовольствие. Как-то раз во время Хеллоуина мы обошли район с наволочкой для подношений и снова оказались на кухне миссис Гертруд, где особенно сильно пахло специями, хотя на плите по-прежнему лежали только деньги и почтовые конверты. Я была в костюме вороны, отделанном настоящими перьями, подобранными отцом на ферме Уатта до того, как он уехал на лекцию. Меня не беспокоило, что солома торчала наружу и царапала кожу и от меня пахло как на ярмарке, где продают домашний скот, – я ликовала, что у меня настоящий костю-м.

Однако моя сестра категорически отказалась от какого бы то ни было костюма.

– Даже от своей метлы, – пошутила мама отвечая на вопрос миссис Гертруд.

Все, кроме моей сестры, расхохотались. И чем больше Роуз изображала мрачность, тем больше пожилая женщина пыталась ее развеселить.

– Я не понимаю, – сказала миссис Гертруд, когда все ее попытки, начиная от печенья с молоком и до разрешения посмотреть телевизор, провалились. – От костюма отказалась. Сладкого не хочешь. Ты изменилась, Роуз. Почему ты такая мрачная?

Моя сестра, которая сидела вместе со всеми за столом, подняла голову, и я подумала, что она наконец решила принять участие в общем празднике.

– Потому что я бы с большим удовольствием провела это время со своими ровесниками, вместо того чтобы сидеть в вонючей, мерзкой квартире с тупой жирной старухой вроде вас.

Мама от изумления раскрыла рот, а в следующее мгновение влепила Роуз такую пощечину, что та упала на пол.

– Роуз! – взвизгнула миссис Гертруд, но обращалась она не к моей сестре.

Мама прижала руку к губам в ужасе от того, что сделала. Наши родители никогда в жизни не били нас, не говоря уже о том, чтобы с такой силой. А еще через секунду мама потащила нас из квартиры, дрожащим голосом извиняясь перед миссис Гертруд, Роуз, мной и больше всего перед Богом.

Теперь, во время первого Хеллоуина без родителей, я отвернулась от целующихся Роуз и Коры и вошла в дом, заперев за собой замок. В определенном смысле поведение сестры не удивило меня, потому что не отличалось от ее выходок за последние годы, начиная с того вечера с Алмалин и заканчивая утром прошлого года, когда она спустилась вниз из своей комнаты с обритой головой, на которой кое-где виднелись порезы от лезвия. Но разве она все это вытворяла не для того, чтобы позлить родителей? В таком случае почему ничего не изменилось сейчас?

Учитывая, что Халк стояла на страже нашего дома, я решила, что больше к нам никто не придет, пообедала парой шоколадок «Мистер Гудбар», выключила свет и поднялась наверх. Моя сестра не имела привычки говорить мне, куда идет и когда вернется домой, поэтому меня охватило чувство свободы, когда я открыла дверь в ее комнату. Раздавленные банки из-под лимонада, лотерейные билеты, старый глобус – и еще много чего усеивало пол. Увлажнитель воздуха едва работал, и у выходного отверстия собралась плесень. На трюмо стояла косметика, с помощью которой Роуз превратилась в ведьму, точно эпицентр зеленых отпечатков пальцев, проложивших путь от окна к стенам и салфеткам, валявшимся повсюду, только не в корзине для мусора.

Прошло ровно одиннадцать недель с тех пор, как мы разговаривали с дядей. После того как суд отказался признать его моим опекуном, он обещал вернуться во Флориду, чтобы «привести в порядок дела», затем перебраться поближе к нам и принимать участие в нашей жизни. Вместо этого всю весну он звонил нам посреди ночи и что-то лопотал про аренду, долги и еще кучу других причин, которые задерживали его во Флориде дольше, чем он рассчитывал. Когда звонки прекратились, начали приходить письма, в них он сообщал, что придумал план, как помочь нам всем, только мы должны набраться терпения. А потом и вовсе пропал. И слава богу! Так сказала моя сестра, хотя я все-таки решила ему написать, ничего не говоря ей. Я хотела убедиться, что с нашим единственным оставшимся в живых родственником все в порядке. Мне было бы проще проверять, не пришел ли от него ответ, заглядывая в почтовый ящик, но проезжавшая мимо машина сбила его со столба, и Роуз абонировала ящик на почте в городе. Всякий раз, принося домой письма, она была в еще более отвратительном настроении, чем обычно, и лучше оно не становилось, если я спрашивала, не пришло ли что-нибудь мне.

– Нет, если не считать любовных посланий от электрической и газовой компаний, – сказала она в прошлый раз. – Да и от кого ты ждешь письма? Приглашение в Гарвард? Ты не слишком спешишь, выскочка?

Я медленно прошла по комнате, обнаружила ламинированную карточку с молитвой из школы Святой Иулии, удивившись, что Роуз ее не выбросила, газету, в которой она обвела маркером объявление: «Требуется организатор вечеринок, ответственный и добросовестный». Несмотря на то что Роуз множество раз повторяла, что собирается продолжить учебу, до сих пор она ничего для этого не сделала, разве что пару раз нанималась на работу в офисах, откуда ее довольно быстро увольняли, поскольку она не обладала качествами, указанными в объявлениях. Я крутанула старый глобус и вспомнила, как Роуз делала точно так же, тыкая пальцем в случайное место, а потом называла Армению, Литву или Гуам.

Я уже собиралась заглянуть в шкаф, когда услышала, как звякнула цепь Халк, сидевшей на лужайке, и подошла к окну.

Косточка, которую я ей принесла, видимо, оттаяла, и Халк бодро ее грызла, поэтому и звенела цепь. Если не считать пикапа Роуз, на дорожке было пусто. Успокоившись, я обошла минное поле на полу и открыла шкаф. Поскольку Роуз практически не убирала свои вещи на место, внутри было почти пусто. Ничего от Хоуи, но я заметила полиэтиленовый мешок с надписью «Балтиморское управление полиции». Фонарик, дорожная карта, счета за ремонт и смену масла – внутри лежало все, что полиция обнаружила в «Датсуне», прежде чем вернуть нам машину. Я смотрела на подпись отца на чеке и представляла, как он водит пером по бумаге. Наконец я достала последнее, что там лежало: книгу «Помощь одержимым: необычная профессия Сильвестра и Роуз Мейсон», написанную Сэмюэлем Хикином.

Хотя прошло столько времени с тех пор, когда я взяла книгу в руки, мне стало так же не по себе, как и тогда, на заднем сиденье машины. Я еще беспокоилась, что Роуз может вернуться домой, но эти мысли витали где-то далеко, поэтому я взяла фонарик и выключила люстру. Потом села на пол и начала листать страницы. Мама возмущалась, что предложения в произведении Хикина объединены без всякого намека на логику. Судя по абзацам, бросившимся мне в глаза, я поняла, что она имела в виду:

– Он пишет так же, как говорит, – будто услышала я голос мамы, сидя в темной комнате Роуз вдвоем с увлажнителем, который натужно фыркал, точно старая больная леди, заглядывающая мне через плечо.

– Ты имеешь в виду ту огромную кучу чуши, которую он вывалил? – спросил отец.

– Я имею в виду, что он использует слишком много слов. Его предложения необходимо хорошенько пропылесосить. Не удивительно, что он работает репортером в «Дандалк игл», а не в газете какого-нибудь большого города. Нам вообще не следовало пускать его в нашу жизнь.

– Вот тут ты совершенно права, – не стал спорить с ней отец. – Впрочем, его стиль не самая главная наша проблема.

Я пролистала страницы до раздела с фотографиями и остановилась на той, которую рассматривала на заднем сиденье «Датсуна». Тогда было слишком темно и я не смогла прочитать подпись, но сейчас сумела ее разглядеть: ПОДВЕРГШАЯСЯ АКТУ ВАНДАЛИЗМА КУХНЯ В ДОМЕ АРЛЕН ТРЕСКОТТ, В ЦЕНТРЕ БАЛТИМОРА. 1982. «И вовсе это была не ферма», – подумала я, вернувшись к содержанию. Книга была разделена на три части. В первой рассказывалось о детстве каждого из моих родителей и начале их совместной жизни. Вторая состояла исключительно из описания дел, включая мимолетное упоминание Абигейл Линч. Последний раздел автор озаглавил так: «Следует ли вам на самом деле верить Мейсонам?»

Первым делом я прочитала главы, посвященные детству родителей, потому что они почти ничего не рассказывали о своей жизни до моего появления на свет. Мне было известно, что отец вырос в Филадельфии, а его родители владели кинотеатром с кондитерским магазином перед ним. Но я не знала, что он сообщил о своей первой встрече с паранормальными явлениями в возрасте девяти лет, заметив «светящуюся каплю между сиденьями», когда подметал пол в кинотеатре. Он рассказал об увиденном матери и отцу, но они рассмеялись и заявили, что его «капля» – это какая-то парочка, оставшаяся после сеанса, чтобы целоваться. Во время ужина мои бабушка и дедушка и их приятель Ллойд, помогавший управлять кинотеатром, попросили отца поведать им свою историю. Он описал темную массу, которая двигалась между сиденьями и меняла очертания; все начали дружно хохотать, и ему стало стыдно. По этой причине он больше не упоминал «капли», хотя они начали появляться все чаще и чаще.

Может быть, конфеты, от которых в зубах появлялись дырки, продававшиеся в кондитерской лавке, навели его на мысль стать дантистом. Или то, что его постоянно дразнили, а также регулярные видения «капель» заставили отца уехать учиться в другой город. На самом деле это не важно, потому что, несмотря на отличные учебные заведения, где готовили дантистов, имевшиеся в Филадельфии, он подал заявление в университет в Мэриленде, перебрался в квартиру в один из старых домов Пасколь-Роу для студентов и, расставшись со своими родными, ощутил небывалое чувство свободы. Однако довольно скоро он обнаружил, что не все оставил в Филадельфии.

Призраки – как он начал их называть, вот так просто и без прикрас – последовали за ним.

В этой части главы Хикин отставил в сторону свои путаные изъяснения и предоставил отцу описать момент, о котором тот рассказывал на лекции в «Обществе по изучению паранормальных явлений в Новой Англии». Читая слова отца, я вспомнила, что, когда он говорил о том, с чем ему довелось столкнуться, я не испытывала ни малейших сомнений и верила ему полностью и искренне.

Мама не сообщала о подобном опыте общения с паранормальными явлениями, когда она росла в крошечном городишке в Теннесси. Хикин написал, что ее отец умер в результате несчастного случая на ферме, которому она стала свидетельницей, когда ей было одиннадцать лет, и всякое упоминание о нем вызывало у нее слезы. Он уговорил маму описать своего отца, и она рассказала, что он был мягким, преданным своей семье, честным и никогда не повышал голос. Каждое воскресенье он вел свою маленькую семью, состоявшую из трех человек, в церковь, а потом они завтракали. Он делал в сарае скворечники и позволял моей маме раскрашивать их в самые разные цвета, прежде чем приколотить к дереву. Вооружившись биноклями, они наблюдали из окон второго этажа, как весной прилетали птичьи семьи, а осенью покидали их края. Скворечники и наблюдения за птицами стали самым счастливым воспоминанием ее детства – так мама сказала Хикину во время интервью, но они же причиняли ей самую сильную боль, когда ее отец погиб.

Дальше автор также позволил маме самой поделиться своими переживаниями, и, когда я читала ее рассказ, у меня возникло удивительное ощущение, будто она рядом со мной в темной комнате:

Джек Пил. Человек, о котором мама никогда мне не рассказывала, но за которого моя «практичная, простая бабушка», очевидно, вышла замуж. Мама на церемонии не присутствовала. Просто как-то вечером бабушка поставила на стол третью тарелку и представила его, сказав: «Роуз, познакомься со своим новым папой. А теперь давайте есть». Мама ожидала, что ее новый папа будет наделен отвратительными качествами злого отчима, совсем как в сказках. Но Джек умел вытаскивать монетки из-за своих огромных ушей, декламировал алфавит в обратном порядке, строил карточные домики и позволял маме на них дуть. Вместо того чтобы ходить в церковь, Джек оставался в пижаме и смотрел мультики, громко хохоча, когда птичке-бегуну удавалось спастись от падающей наковальни. Однажды в воскресенье вместо телевизора они отправились в сад, где он, схватив бабушку за руку, раскручивал ее и ронял в кучу листьев. Когда у него начинала кружиться голова, Джек ложился на траву, и бабушка рядом с ним. Глядя вверх на ветви деревьев, он спрашивал:

– Как ты думаешь, что случилось со скворечниками?

Моя мама не слишком охотно рассказала о том, что ее отец повесил их на деревья, про бинокли, и блокнот, и песни, наполнявшие ее печалью после его смерти. А потом она призналась, что сломала ветки и забила отверстия стальной стружкой. Лицо Джека мгновенно стало очень серьезным.

– В какое время года ты это сделала, милая?

– Весной, – ответила она.

Джек встал и забрался на одно из деревьев. Ему не требовалась лестница, потому что он был высоким и худощавым и лазал по веткам точно обезьяна. Он очень осторожно, пальцами вытащил стальную стружку из одного скворечника, заглянул внутрь, покачал головой и издал свист, похожий на звук от летящего к земле снаряда.

– Что? – спросила бабушка, стоявшая под деревом. – Что? Что? Что?

– Ничего, – сказал ей Джек.

Но поздно вечером, после того как они с бабушкой о чем-то долго шептались на кухне, они позвали мою маму и самыми мрачными голосами спросили, что заставило ее убить птенцов, которых птички не могли накормить. В ужасе от того, что она натворила, мама была не в силах найти подходящих слов.

– Я же сказала Джеку, – заикаясь, вся в слезах ответила она. – Я сделала это… потому что папа ушел и я хотела, чтобы птицы тоже ушли.

В этот момент внизу кто-то принялся колотить кулаком в дверь.

Я резко подняла голову и выронила фонарик. Моя мама, точнее, ощущение, что она рядом, мгновенно исчезло. Я поискала глазами часы, чтобы понять, как долго читала, но ничего не нашла. Снаружи звенела цепь Халк, но она не лаяла.

Стук в дверь прекратился, но вскоре возобновился опять. Я потянулась за фонариком, который закатился под кровать, и увидела там письмо, адресованное Роуз, – в обратном адресе стояла какая-то незнакомая мне улица в Балтиморе. Кто-то снова принялся колотить кулаком в дверь, поэтому я положила письмо в карман, чтобы прочитать потом, убрала книгу и все остальные вещи в полицейский мешок, вернула его в шкаф и помчалась вниз по лестнице. Смех – глухой, мужской – послышался снаружи, за ним другой голос, и я поняла, что мальчишки все-таки явились.

Поразительно, какие мысли возникают в сознании человека за одно короткое мгновение. Я схватилась за ручку, распахнула дверь и увидела их. Не фальшивых Альбертов Линчей, нет. Моим глазам предстало длинное пепельно-серое платье с жемчужными пуговицами и помятый коричневый костюм, а еще очки в проволочной оправе, с мутными стеклами. Чтение про детство родителей вызвало призраки, так же как мой отец поздно ночью притягивал к себе следы энергии в кинотеатре и темноте своей университетской квартиры.

По крайней мере, так я подумала в первый момент.

Но только на мгновение. Потом я заметила ожерелье матери, золотое, а не серебряное, которое плотно обхватывало шею. Волосы, которые она собирала в пучок, когда шла в церковь, держались не на невидимках, а шпильками. Пиджак отца был коричневым, а брюки черными и порванными под одним коленом. Рубашка, белая, а не любимого им горчично-желтого цвета, была испачкана чем-то похожим на кровь, но слишком ярким, чтобы быть настоящей. Стекла очков, совершенно прозрачные, слегка выступали вперед, и за ними я видела холодные, незнакомые глаза.

Им мало обзывать меня разными прозвищами в коридорах школы.

Мало того, что они сбили столбик с почтовым ящико-м.

Мало швырять тряпичных кукол на нашу лужайку.

«Чем это закончится? – спросила я себя. – Что нужно, чтобы они оставили нас в покое?» Завизжать, хлопнуть дверью, упасть без чувств на пол – все это казалось вполне возможным, пока я не вспомнила, что прочитала про детство своих родителей. И как ужасно вели себя люди всякий раз, когда они давали им возможность заглянуть в их внутренний мир. Какую пользу извлек отец из того, что поделился со своими родными тем, что видел? И разве легче стало маме, когда она призналась, что испортила скворечники? А потом я подумала о доброте, с которой они относились ко всем вокруг, и решила сделать то же самое. И, несмотря на то что мальчишки, заявившиеся в наш дом, оделись как бродяги или супергерои, я протянула им корзинки с конфетами и печеньем.

– Берите, – сказала я, когда они вытаращились на меня, ожидая другой реакции.

Поколебавшись немного, мальчишка, нарядившийся моей мамой, протянул крупную, с выступающими костяшками пальцев руку, принялся рыться в корзинке и достал оттуда жевательные конфеты. Мальчик, одетый как мой отец, сделал то же самое и добыл шоколадный батончик с карамелью и пирожное. Я посмотрела мимо них на начало нашей подъездной дорожки, где мелькали отражения зеркал, похожие на глаза демонов, и сообразила, что это еще гости, только на велосипедах. Все это время Халк облизывала и грызла свою косточку, не делая ни малейшей попытки зарычать.

– А на куклу можно посмотреть? – спросил мой оте-ц, точнее, мальчишка, нарядившийся отцом.

– Нет, – ответила я.

– Где она? – поинтересовался тот, что изображал мою мать.

Я подумала про Пенни в подвале, безвольно поникшую в своей клетке, и надпись на дверце, сделанную рукой отца: НЕ ОТКРЫВАТЬ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ. Брошенная там на столько месяцев, она наверняка стала домом для кучи пауков, которые ползают по круглому лицу и плетут паутину между болтающимися руками.

– Она на дне колодца, – произнесла я ложь, рожденную отчаянным желанием.

– Колодца? – переспросил ряженный в отца парнишка.

– Мы бросили ее туда, к остальным, которых вы – или уж не знаю кто – оставляете на нашей лужайке. Можете забрать всех, если хотите.

С этими словами я захлопнула дверь. Стоя в темноте с фонариком в руке, я прислушивалась к их шагам по ступенькам лестницы, потом подошла к окну и стала смотреть, как они сорвали фанеру над колодцем, совсем как я несколько ночей назад. По собственному опыту я знала, что они ничего не увидят в абсолютной темноте внизу. Вскоре мальчишки это поняли, сдались и направились в сторону улицы, где их дружки выделывали на велосипедах восьмерки. Мальчишка в платье сдернул и бросил под кедры парик, перед тем как взять велосипед, стоявший у тротуара. Его приятель сел на багажник, и они укатили в ночь.

Когда они уехали, я начала отчаянно дрожать. Чтобы немного успокоиться, я бесцельно бродила по гостиной, столовой и кухне, окутанным тенями. Я представляла родителей такими, какими видела их в последний раз: снег, сверкающий на плечах шерстяного пальто отца, когда он вышел из машины. И развевающиеся на ветру волосы мамы, которая отправилась его искать. Потом – как я вошла в церковь, где воздух был таким неподвижным, таким невероятно ледяным, что стало трудно дышать. И еще какой-то дымный аромат, смешанный с едва различимыми следами фимиама. Мне потребовалось некоторое время, чтобы глаза приспособились к темноте и я увидела около алтаря три силуэта.

– Эй! – крикнула я, и это слово повисло в воздухе, похожее на вопрос. – Эй?

Чтобы отвлечься, я нашла дневник, подаренный Бошоффом, и попыталась заставить себя вспомнить о чем-нибудь другом, чтобы прогнать мысли о той ночи. На память пришел вечер в Окале, я начала писать и не останавливалась, даже голову не поднимала, пока не залаяла Халк.

Я снова подошла к двери. Рассвет еще не наступил, но холодное голубое сияние в воздухе подсказало, что до него осталось совсем мало времени. Оказалось, что я писала несколько часов. Глядя в окно, я увидела, что собака натянула цепь и рвется к дому.

– Все хорошо, девочка, – сказала я, вышла на улицу и зашагала через лужайку.

Опасаясь подходить к собаке слишком близко, я ос-тановилась так, чтобы она меня не достала, поскольку не обладала маминой способностью успокаивать не только людей, но и животных. У нас над головами развевались на ветру размотанные ленты туалетной бумаги. Пока я была погружена в события, которые описывала в дневнике, кто-то зашвырнул несколько рулонов на деревья и замазал окна пикапа Роуз – шутки, казавшиеся странными в это время ночи. Собака никак не успокаивалась, и я, набравшись смелости, подошла к ее косточке, гладкой и блестящей от слюны. Но несмотря на то, что я старательно размахивала костью перед носом Халк, она больше не обращала на нее внимания. Она хотела лаять, рычать и дергать цепь.

Мне оставалось только дождаться, когда она устанет. Я бросила косточку на землю, вытерла руки о футболку, повернулась к дому, и тут моя рука невольно метнулась к груди и мне показалось, что я задыхаюсь. Ночью, когда пришли, а потом уехали те мальчишки, я решила, что все самое страшное осталось позади, и не могла понять, от чего нервничает собака. Спутанные ветви рододендрона озаряло желтое сияние, падавшее из окна подвала. После стольких месяцев темноты тот, кто там находился, снова включил свет.