Машина с одной фарой

В первые дни после смерти родителей я слышала звуки из подвала, что-то звякало и как будто ломалось и билось. Это было до того, как погасла голая лампочка. До того, как ее желтый свет перестал просачиваться сквозь грязное окно, находившееся на уровне земли, на нижние ветви рододендронов. Я не сомневалась, что означают те звуки: предметы, оставленные моими родителями внизу, оплакивали их безвременную смерть – так же, как мы с Роуз наверху, в доме.

Тогда мы все дни и ночи проводили в гостиной, точно жертвы кораблекрушения, вместе и одновременно каждая сама по себе. Я лежала на вытертом восточном ковре и смотрела в потолок, как будто надеялась увидеть там что-то, например целый мир созвездий вместо обычного белого и пустого пространства с пылью, собравшейся в углах. Роуз устраивалась в кресле, подтащив второе так, что получалось что-то вроде колыбели. Она сидела боком, свесив ноги и накрыв их одеялом, которое наша мама связала много лет назад.

– Я не понимаю, – повторяла я снова и снова. – Почему ты связалась с Альбертом Линчем?

Когда Роуз отвечала мне, в ее голосе не было обычной резкости, только изумление и рассеянность, как и в моем собственном.

– Я это сделала… – начинала она, потом замолкала и предпринимала новую попытку: – Я сделала это, потому что не имела ни малейшего представления, что он задумал. Он сказал, что всего лишь хочет с ними поговорить, разобраться с тем, что произошло с Абигейл в то лето, когда она приехала к нам жить. Он мне сказал…

Я ждала, когда она договорит. Но продолжения не последовало, и мы погрузились в молчание. Время вело себя очень странно в те дни и недели после смерти наших родителей. Мог пройти час или всего несколько минут, это не имело значения. Наконец какая-то часть моего сознания проснулась и потребовала от нее ответа:

– Что он тебе сказал?

– Я не знаю. Все казалось так просто. Как будто если я помогу ему встретиться с ними, он будет счастлив и оставит их в покое. И, хотя я с ними постоянно ссорилась, я посчитала, что это будет хорошо. Понимаешь, хорошо для них… они смогут наконец от него избавиться. Поэтому я пошла в телефон-автомат у бара, бросила монетку и позвонила.

– Альберт дал тебе денег, прежде чем ушел?

Она не ответила, но я вспомнила, как мама однажды пыталась научить меня понимать, что означает молчание человека. И несмотря на то, что у меня это никогда особо не получалось, мне показалось, что я раскусила Роуз.

– Сколько?

Моя сестра довольно долго молчала, но в конце концов ответила:

– Я устала, Сильви. Так устала, что ты даже представить себе не можешь. Мне пришлось бесконечно отвечать на вопросы того детектива и кучи адвокатов. У меня в голове все перепуталось, я даже думать нормально не могу. Да и вообще, какая разница? Что бы я ни сказала, это не вернет их и не изменит роль, которую я сыграла. Но ты ведь знаешь, кого ты видела в церкви. И полиция нашла там отпечатки его пальцев и следы. Так что пусть безумный старикан Линч твердит Раммелю и всем остальным, что я позвонила родителям. Наше слово против его. А мы с тобой рассказали им одно и то же: я была дома и даже не подходила к телефону-автомату. Прошу тебя, давай больше не будем говорить о том, что произошло.

Я не стала.

Будь наши родители живы, они бы ни за что не допустили такого времяпрепровождения и не стали бы терпеть постоянно включенный вопящий телевизор. Телеигра «Хорошая цена», «Тесто тик-так», «Главный госпиталь», шоу Фила Донахью, «Привет», «Семейные узы» – бесконечные шоу начинались и заканчивались, со слезами и аплодисментами, драматической музыкой и смехом за экраном, а мы с Роуз сидели в гостиной, онемев, не в силах пошевелиться, проваливаясь в короткий сон и снова просыпаясь. Мы почти не разговаривали, пока я не спрашивала ее, слышит ли она звуки, которые доносятся из подвала.

– Что? – говорила она, поднимая голову в комнате, окутанной туманом нашего горя.

Неминуемо звук возникал снова: что-то двигалось под нами, что-то разбивалось.

– Ты слышала? – спрашивала я.

– Что слышала?

– Шум, Роуз. Самый разный. Внизу, в подвале.

Моя сестра нашла пульт от телевизора и убавила звук. Я хотела, чтобы она совсем его выключила, чтобы мы могли послушать как следует, но она ни разу этого не сделала.

– Нет, – отвечала она, наклонив голову и прислушиваясь. – Я ничего не слышу. Тебе нужно показать свое ухо врачу, малявка.

Она была права. Мне действительно следовало показаться врачу, но я почему-то – исключительно по собственной глупости – считала, что это ее забота, по крайней мере, так сказали в больнице, когда выпустили меня под ее опеку. Около нас во время выписки собралась целая толпа медсестер и администраторов, устроивших мне настоящее представление: девочка с забинтованной левой половиной головы, трубочка вставлена в ухо – и все потому, что она вошла в церковь ночью, во время сильного снегопада, чтобы посмотреть, что задержало там ее родителей. Они засыпали Роуз огромным количеством бумаг, которые она должна была подписать, и назначениями к докторам, рассказали о том, что я уже записана на приемы. Но после того как мы покинули больницу, мы так ни к кому и не пошли.

Стук. Резкий металлический звук. Грохот. Наступила еще одна ночь, мы по-прежнему не шевелились и не разговаривали, зато внизу разразилась настоящая какофония. Я начала прикладывать ухо – здоровое – к полу, представляя, как Пенни, кукла с круглым, как луна, лицом и пустыми черными глазами, размером с младенца, трясет прутья своей клетки. Пробыв в таком положении достаточно долго, я могла бы поклясться, что слышала чье-то дыхание, вдохи и выдохи. Подняв голову, я говорила Роуз дрожащим голосом, готовая расплакаться:

– Ты спятила, если их не слышишь. Они возмущены. Они горюют. Они хотят, чтобы наши родители вернулись. Я знаю.

Роуз снова приглушила звук. Но с каждым новым разом энтузиазм, с которым она наклоняла голову и прислушивалась, убывал.

– Извини, Сильви, я правда ничего не слышу. Да и почему я должна? Внизу ничего нет, кроме нескольких тряпичных кукол и пыльного мусора. Это ты сумасшедшая, если веришь тому, что говорили мама и папа.

– Я не сумасшедшая.

– Я тоже. А если ты так уверена, спустись вниз и посмотри.

Мы обе знали, что я побоюсь идти туда одна.

По мере того как шло время, слова Роуз начали казаться мне правдой, и я стала думать, что только я слышу те звуки. В конце концов доктор должен был вынуть трубку из моего уха, но вместо этого я однажды проснулась посреди ночи и обнаружила, что она лежит на ковре рядом с кроватью, похожая на маленького червяка. Очевидно, я выдернула ее во сне и, возможно, причинила себе вред – так я решила. Примерно через месяц, когда мы уже не сидели постоянно в гостиной, грохот, скрежет и звон прекратились, причем так неожиданно, словно кто-то выключил проигрыватель. Одна часть меня решила, что это оттого, что восстанавливается слух, и у меня появилась надежда, что ш-ш-ш-ш тоже со временем уйдет. Но другая часть все равно верила, что те, кого мои родители оставили внизу, обрели покой. Если так, им это удалось гораздо быстрее, чем нам, жившим наверху.

По этим причинам, по многим причинам, людям следовало держаться как можно дальше от нашего дома во время Хеллоуина. Дети, которые ходили по домам, с большей пользой провели бы время, пробродив возле поля для гольфа, окруженного громоздившимися друг на друга огромными домами в колониальном стиле, вместо того чтобы шататься по нашей улице с полудюжиной недостроенных фундаментов. Несмотря на комаров, лужи и сорняки, пробивавшиеся сквозь трещины в асфальте, мы с Роуз в детстве играли на одном из них, расположенном на противоположной стороне улицы. Мелками пастельных цветов мы рисовали воображаемые спальни для наших воображаемых детей, мебель на полу, картины на стенах, стараясь держаться подальше от ржавых стальных прутьев, которые, по мнению Роуз, должны были стать камином. Мы были единственными жителями тех домов, заброшенных давным-давно, когда строитель обанкротился. Ему удалось продать только тот, что купили мои родители.

И все же в Хеллоуин дети проходили мимо знака «Посторонним вход воспрещен!» и шагали по дорожке к нашему дому. Некоторые из них держались совершенно спокойно, и я не сомневалась, что они пришли за конфетами, но другие явно храбрились, нервно хихикали и замолкали, оказавшись на крыльце. Как правило, они хотели посмотреть на моих родителей – чтобы потом рассказать о них друзьям. И какое же разочарование их ждало все прошедшие годы, когда вместо родителей они видели на крыльце корзинку с конфетами и записку, написанную аккуратным почерком мамы: «Пожалуйста, угощайтесь, но не забывайте о тех, кто придет после вас, и держите в узде свою жадность»… А в те годы, когда мы оказывались дома, они испытывали еще большее разочарование, когда дверь сразу открывалась и наша высокая бледная мама улыбалась им и бросала шоколадки в их наволочки.

Но кто знает, как менялись детали в их рассказах?

Я уже давно поняла, что невозможно контролировать то, что говорят люди.

Несмотря на то что Роуз включила свой стереопроигрыватель на полную мощность и «Линэрд Скинэрд» вопил во всю мочь, и несмотря на несмолкающее ш-ш-ш-ш, я услышала, как к нашему дому идут за угощением дети в первый Хеллоуин после смерти наших родителей. В тот год у меня было больше причин беспокоиться о том, кто постучит к нам в дверь, чем прежде, но я старалась об этом не думать. Открыв, я увидела на пороге трех девчонок в коротких юбочках, шуршавших на ветру, рваных сетчатых чулках и блестящих кофточках. И соответствующе размалеванных, помада и тени – все как полагается. В начале нашей подъездной дорожки стоял фургон, окутанный дымом из выхлопной трубы, и освещал фарами старый колодец и место, где когда-то стояла клетка с кроликом Роуз.

Поскольку девчонки были ненамного младше меня, мой голос должен был звучать для них не слишком взросло:

– И кто же вы такие, юные леди?

Они расхохотались и выкрикнули одновременно, так что слова силились в одно:

– Крутыешлюхиявились.

Я почувствовала облегчение, что они пришли всего лишь за угощением. Бросая в их кричаще яркие сумочки шоколадные конфеты с арахисовым маслом и крошечные шоколадки, я заметила под их каблуками что-то блестящее. Но прежде чем я успела разглядеть, что это такое, одна из девчонок томным голосом затянула:

– О-о-о! О-о-о! Я бы все на свете отдала за «Элмонд джой»! Честное слово, все на свете!

Я дала ей еще один батончик. В конце концов, не каждый день на нашем крыльце появляется ученица средней школы и изображает из себя проститутку, помешанную на шоколадных батончиках. Глядя, как они ковыляют на высоких каблуках к фургону, я наклонилась и подняла с земли пластиковую миску, обернутую фольгой.

Раз или два в неделю, возвращаясь домой, мы с Роуз на пороге нашего дома находили обернутые в фольгу подношения. Запеканка. Лазанья. Шоколадный пирог. Однако ни разу не было никаких записок, поэтому мы не знали, кто их приносил. И вне зависимости от того, как сильно мы хотели есть или насколько соблазнительно выглядел подарок, мы ни разу ни к чему не притронулись. Роуз приносила еду на кухню, а потом выбрасывала в мусорное ведро.

Я внесла миску в дом и, приоткрыв краешек фольги, обнаружила там пирог с желе, в котором застыли грецкие орехи и кусочки мандаринов, точно насекомые в янтаре. И, как обычно, никакой записки. Однако я решилась сунуть внутрь палец и попробовать подарок.

– Что ты делаешь?

Я обернулась и увидела сестру, которая спускалась по лестнице. Она была в черном плаще и островерхой шляпе, лицо раскрашено в зеленый цвет. Я отвлеклась на девчонок и миску с пирогом и не обратила внимания на то, что наверху выключилась музыка.

– Ничего.

– Это совсем не похоже на ничего. – Роуз сошла с последней ступеньки, взяла миску из моих рук и заглянула под фольгу. – Что это такое, черт подери?

Я очень хотела ответить: «Мясо по-бургундски», но сказала:

– Желе.

– Ты видела, кто это принес?

Я покачала головой, подумав про Луизу Хок, усталую помощницу окружного прокурора, которая присутствовала в полицейском участке на наших беседах с Раммелем. Луиза сказала мне, что я должна научиться произносить свои ответы вслух, поскольку во время суда будущей весной кивки учитываться не будут.

– Я никого не видела, – сказала я Роуз.

– Надеюсь, ты не собиралась это съесть?

– Тебе не кажется, что, если кто-то решил нас прикончить, он тратит слишком много сил? Он уже должен сообразить, что его метод не работает, поскольку мы еще живы.

– Возможно, он кладет туда яд замедленного действия. Или придурок ждет, когда мы привыкнем совать носы в его невинные «подношения», а потом напичкает свой очередной «подарок» ядом? Мы, ничего не подозревая, съедим деликатесы, которые он нам приносит, и – бумс! – вкуснейший на вид пирог с желе станет последним угощением в нашей жизни.

Я смотрела на нее и моргала от удивления.

– Что? – спросила Роуз.

– Или, возможно, кто-то нас жалеет и пытается нам помочь.

Сестра потрясла миску, понюхала гладкую красную поверхность, потом протянула мне.

– Ладно, если ты такая храбрая и решительная, угощайся, Сильви.

Я колебалась, дожидаясь, когда она уберет тарелку из-под моего носа. Но она даже не пошевелилась, и тогда я двумя пальцами вытащила кусок желе. Глядя на орешек внутри, я снова подумала о застывших в янтаре жуках. Потом широко открыла рот, и от моего дыхания желе начало колыхаться. Но в последнее мгновение я сказала:

– Не могу. – И бросила желе в миску.

Роуз отставила ее в сторону.

– Так я и думала.

Затем она принялась поправлять узел на плаще, одновременно рассказывая про вечеринку на складе в Филли, на которую она собиралась отправиться через два часа. Обычно лицо моей сестры бывает совершенно непроницаемым, но на фоне зеленой краски ее глаза показались мне красными и усталыми, а зубы мельче и более желтыми. Впечатление получилось не пугающим, а скорее мрачным.

– Знаешь, Сильви, для разнообразия стоило бы вспомнить, что тебе четырнадцать, а не сорок. Накинь на голову простыню и сходи развлекись с друзьями.

– У меня нет друзей, – возразила я ей.

– Очень даже есть. Девочка с таким странным именем и еще одна, с необычным лицом.

– Гретхен переехала, когда ее отец получил новую работу в Кливленде.

– А Элизабет?

– Тоже переехала. – Тут я наврала, но мне не хотелось объяснять, что Элизабет прошлой зимой перестала садиться со мной рядом на обедах в школе. – Забудь о них, – сказала я и вдруг вспомнила, что слышала в школьной библиотеке. Именно по этой причине я нервничала, опасаясь тех, кто может появиться сегодня вечером. – Да и вообще, кто-то из нас должен присматривать за домом на случай, если кому-то взбредет в голову устроить тут безобразие.

– Ну, ты можешь не волноваться, Сильви. Об этом я позаботилась.

Тут кто-то принялся колотить кулаком в дверь, и я вздрогнула. Когда дверь открылась, мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать ту, что к нам пришла, поскольку ее лицо тоже было раскрашено, как у ведьмы. Впрочем, дополнительные детали не слишком помогли: спутанный парик, фальшивые брови и резиновые руки с пальцами, похожими на сосиски. Вместо привычной просьбы об угощении она принялась объяснять, что слушала наши голоса, пока не вспомнила, что у нас сломан звонок.

– Вам нужно повесить объявление, чтобы люди знали, что он не работает. Хорошо, я сообразила, потому что кое-кто…

– Ладно, все, успокойся, – перебила ее Роуз. – Ты уже войдешь или нет, Кора?

Я смотрела на толстые пальцы Коры и вспоминала дождливый вечер, когда впервые увидела ее в нашей гостиной, как Роуз через несколько минут спустилась вниз и взглянула через плечо на ее блокнот. Потом Кора принялась задавать записанные там вопросы: Сколько часов ты спишь ночью? Ты испытываешь беспокойство днем? Если да, то как часто и почему?

– Я вас не узнала без вашего блокнота, – сказала я Коре, и в памяти у меня всплыли ответы, которые Роуз неохотно давала ей: Четыре или пять, не больше… Да… Немного… Я содержу себя и свою сестру, у меня новая работа… И, думаю, можно сказать, что развлечений в моей жизни не слишком много…

Она склонила зеленое лицо и сказала:

– Правда? Ну, было бы странно, если бы я пришла с блокнотом. В том смысле, что ведьмы их не носят.

– Она пошутила, Кор, – сказала ей Роуз. – Это может показаться невероятным, но мы иногда шутим. Даже бабулька Сильви.

Кора прижала фальшивые пальцы к губам и выдохнула:

– О-о-о-о-о! – Затем она улыбнулась. – Как дела, Сильви?

– Прекрасно.

– А в школе?

– Хорошо.

– Никаких проблем?

– Никаких.

– Пока я стояла около двери, я слышала, как ты что-то сказала про подруг. Что-то не так?

– Одна из них переехала. Вот и все. У меня полно других.

– Ты ведь знаешь, как со мной связаться, если тебе что-то понадобится?

– «РИБСПИН», – ответила я, повторив слово, которое она придумала для своего номера.

– Хорошо. У тебя есть справки от врачей, посещение которых мы с тобой обсуждали?

– Все, хватит, – вмешалась Роуз. – У вас выходной, так что оставим дела. Вы не забыли, что мы должны веселиться? И где, черт побери, ваш дружок?

«Значит, она не случайно сюда заявилась», – подумала я, когда Кора сообщила нам, что Халк ждет в машине. Я выглянула в окно и увидела огромного ротвейлера, который прыгал с переднего сиденья на заднее и обратно, при этом его хвост с грохотом колотил по всему, что попадалось на пути.

– Халк принадлежит Дэну, – объяснила Кора. – Дэн живет в квартире над моей матерью, и он разрешил мне взять ее сегодня вечером.

– Ее? Это девочка?

– Да, – сказала мне Роуз, в голосе которой появилось возбуждение. – Мы привяжем ее к дереву, и она до смерти напугает любого, кто захочет подобраться к нашему дому.

Сестра отвернулась и принялась что-то искать в кладовке.

От этой новости я не почувствовала себя спокойнее, понимая, что огромная собака прогонит обычных детей, которые ходят по домам, вроде моих веселых шлюх, и испортит мне удовольствие, пусть и совсем незначительное. Впрочем, я не стала ничего говорить сестре.

– Итак, вы идете на вечеринку вместе с моей сестрой, Кора? – спросила я.

Она смущенно улыбнулась.

– Я, наверное, нарушу какие-то правила, но это всего на одну вечеринку. Надеюсь, ты не против, Сильви?

Я покачала головой, потом вспомнила, что мне говорила Луиза, и ответила:

– Нет.

– Ну, мы пошли.

Роуз выкопала из-за висевших на вешалке пальто две метлы, глядя на которые я подумала, что мы редко наводим в доме порядок – с таким трудом она их оттуда вытаскивала. У одной была деревянная ручка и надежно связанный пучок прутьев у основания, а у другой – ярко-зеленая пластмассовая ручка и жесткая пластиковая щетина. Роуз отдала Коре метлу похуже, открыла дверь и вышла в темноту. На верхней ступеньке она остановилась и поправила шляпу, чтобы ее не унес ветер, зажала метлу между ног и спрыгнула вниз. Она взлетела в воздух так высоко, что на мгновение мне показалось, будто она парит, прежде чем она приземлилась на заросшую мхом лужайку.

– Неплохо, – похвалила мою сестру Кора, заняв ее место на крыльце.

– Я когда-то встречалась с бывшим наркоманом, это он меня научил всему, что я знаю и умею. Давайте! – крикнула сестра. – Ваша очередь!

Когда ветер закружил сухие листья и погнал их по земле, Кора замерла на месте. Я видела, что она боится прыгать, хотя ей предстояло преодолеть всего три жалких ступеньки. Но тут она удивила меня, издав ковбойский клич «Йииихооо!», и спрыгнула на землю. Она поднялась в воздух совсем не так высоко, как моя сестра, и приземлилась с оглушительным грохотом, споткнувшись о кучу сухих листьев. Но ей удалось сохранить равновесие, и она принялась отплясывать на лужайке, громко хихикая.

Роуз и Кора выпустили Халк и привязали ее к дереву, а затем быстро забрались в машину. Заработал двигатель, и я заметила, что одна из фар не работает. «Интересно, неужели некоторые считают это веселой игрой?» – подумала я. Когда видишь машину с одной фарой, ты обязательно должен пнуть локтем в бок того, кто рядом. Или поцеловать… Я всегда путала подобные правила. В любом случае они не оставили собаке воды, и я пошла на кухню и наполнила миску. Открыла холодильник и достала косточку, прятавшуюся за стаканом отца, который попадался мне на глаза всякий раз, когда я брала мороженое. Мама заморозила косточку, чтобы потом сварить из нее ячменный суп с говядиной.

Когда я поставила миску с водой и положила косточку между лапами Халк, она не стала лаять или рычать. Впрочем, пить она тоже не стала и мой подарок проигнорировала. Она обнюхала пальцы моих ног, повалялась на босоножках и перевернулась на спину, предлагая почесать ей живот.

– А ты жутко злобная собака, да, девочка? – спросила я, опустилась на колени и принялась гладить бархатистый мех.

Было еще довольно рано, и впереди полно времени. Я смотрела в сторону леса и думала про Альберта Линча, который сидел в камере всего в двадцати милях от нашего дома. На мысли о нем меня навел ответ, который я дала Раммелю в больнице. А потом всплыли слова мальчишек, услышанные в библиотеке несколько дней назад.

– А что потребуется?

– Ты же видел фотографию того урода.

– Ну, я ее не особо разглядывал и не запомнил, как он выглядел.

– Думаю, нам понадобится облегающая шапочка, чтобы получилась лысина. И еще дурацкие усы. Тебе без помощи не справиться, приятель. Нарисуй их горелой пробкой. Плюс очки. Маленькие и круглые, в которых он похож на жука. И тогда останется только отыскать подходящее оружие.

– Оружие?

– Не настоящее, конечно, придурок. Что-нибудь вроде резинового топорика.

– Идиот, он убил их не топориком.

– Ну да, ты у нас специалист. И как же он это сделал?

– Он вышиб им…

В тот день в библиотеке я прижала руку к здоровому уху, чтобы не слышать их голоса. Сейчас, как и тогда, я постаралась прогнать эти мысли, перестала гладить собаку и поднялась, собираясь вернуться в дом. Именно тогда я заметила тормозные огни на нашей улице. Кора остановилась около одного из старых фундаментов. Двигатель продолжал работать, луна сияла на небе, и я различала их силуэты в остроконечных шляпах. Забавно, что я совсем недавно думала про игру с выключенной фарой и о том, что нужно делать, когда ее увидишь, потому что у меня на глазах две ведьмы, которые весьма успешно исполнили свой первый полет на метлах, принялись целоваться.