Из сборника «Сплошная чушь» (1948)

На выходные жена уехала к своей матери, а сынишка отказывается есть. Развалившись на стульчике, он с упорством, на какое способен только четырехлетний малыш, старательно мучает папочку.

— Будешь ты наконец есть?! — грубо требую я.

Он кривит губки.

— Считаю до трех. Если не съешь все, что у тебя на тарелке, пойдешь спать, — заявляю я.

— И тогда он не успеет приготовить для Синтерклааса свой башмак, правда, папа? — говорит моя дочурка, радуясь поражению своего соперника.

— Придержи язык, — говорю я сердито. — Ешь быстрее.

— А разве я не ем? — обиженно говорит она.

— Сейчас — да. Но ведь частенько ты тоже в рот ничего не берешь, — поняв, что допустил оплошность, ору я. — Итак, считаю: раз, два…

Он сидит, словно упрямый козленок, склонив головку набок.

— Три!.. — кричу я. — Все.

Приговор вступает в силу, и я хватаю его за шиворот. А он только того и ждет. Разевает рот и отчаянно вопит, притворяясь, будто ужасно огорчен, хотя при желании может тут же залиться смехом. В три скачка мы добираемся до детской, и я ловко стягиваю с него крошечную, как у гномика, одежонку.

Но прежде чем лечь в постельку, он просится на горшок, зная, что в таком святом деле я отказать ему не посмею. Минуты три он с видом оскорбленной невинности восседает на своем троне. Потом кладет свою умненькую, избалованную головку на подушку, и я гашу свет, торжествующе приговаривая:

— Надо было съесть всю тарелку.

Возвратившись на кухню, я вижу, как моя девочка разыгрывает такую паиньку, что смотреть тошно.

— Ну, теперь ему уже не поставить свой башмак, и подарок от Синтерклааса он не получит. А ты как думаешь, папа? — В свои семь лет она рассуждает как настоящая женщина.

— Нет, конечно, — говорю я, — но на твоем месте я бы не радовался.

— Мне, в общем-то, все равно, — отвечает она. — Это я просто так говорю.

Она с примерной быстротой налегает на еду и очищает тарелку, искоса бросая на меня кротко-доверительные взгляды. Потом мы с ней стоим возле газовой плиты и поем «Здравствуй, здравствуй, Синтерклаас», размахивая в такт руками.

Когда я укладываю ее спать, она показывает на спящего брата, у которого на румяных, как яблоки, щечках застыли две крупные слезы, и шепчет:

— Значит, он ничегошеньки не получит?

— Синтерклаас сам знает, как быть, — дипломатично отвечаю я, но, притворив за собой дверь детской, решаю, что старик не должен быть мстительным. Малыш, безусловно, найдет в своем башмачке подарок, хотя бы для того, чтоб сестра не злорадствовала. Только пусть в другой раз не донимает отца…

И представьте, что мне взбрело на ум? Написать от имени Синтерклааса письмо и сунуть его в башмачок мальчугана. И вот я сажусь за пишущую машинку и отстукиваю нравоучительное послание, подробно расписывая, как скверно приходится большинству малышей, которые не слушают родителей и отказываются есть. Потом беру сынишкин сапожок на пуговицах, ставлю рядом с туфелькой его сестры, кладу в него шоколадку, а заодно и мой педагогический трактат. Налюбовавшись своей работой- натюрмортом с башмаками, — я удовлетворенно выключаю свет.

На другой день в шесть утра от моей удовлетворенности не осталось и следа. Мне снилось, будто горный козел кусает меня в грудь. Проснувшись, я мало-помалу сообразил, что больно мне оттого, что сынишка изо всех сил колотит по моей груди кулачками, а его сестренка дергает меня за руку.

— Вы чего? — все еще в полудреме спрашиваю я.

— Он получил письмо от Синтерклааса, — возбужденно сообщает дочь. — Прочитай нам.

Проклиная свое педагогическое вдохновение, я пытаюсь оттянуть чтение письма до завтрака, но они не отстают и тормошат меня до тех пор, пока я не сажусь в постели и не начинаю заспанным, монотонным голосом читать собственный опус. «Господи! Какая чушь!» — думаю я, дочитав до конца. Смотрю на адресата. Он стоит подле меня в своей мешковатой пижамке и сияет от восторга, словно его вознесли на небо.

— Ну как, нравится тебе? — спрашиваю я.

— Письмо от Синтерклааса! — блаженно говорит он, и глаза его сверкают как звезды. Он благоговейно берет у меня листок с нравоучением, переворачивает и рассматривает оборотную сторону, как будто и там должно быть что-то особенное.

— Смотри же, с сегодняшнего дня ты должен есть как следует, — говорю я, но он уже выбегает со своим сокровищем из спальни, а за ним вдогонку его сестра, которая клянчит у него письмо:

— Ну дай подержать, хоть немножко, пожалуйста…

Я откидываюсь на подушку и опять начинаю дремать, но уже минуты через две возле моей постели появляется разгневанная маленькая девочка.

— Папа, он даже не дает мне до него дотронуться.

— Ты о чем? — спрашиваю я сквозь сон.

— Да о письме от Синтерклааса. Это безобразие. Почему у него есть, а у меня нет?!

— Господи! Стоит ли из-за ерунды расстраиваться?! — вконец измученный, восклицаю я. — Не такое уж оно благосклонное, это письмо. Неужели ты не понимаешь?

Она негодующе глядит на меня и всхлипывает.

— Я-то ведь съела все до капельки.

В отчаянии я закрываю глаза и опять засыпаю, но уже через час с лишним веду брата и сестру в школу. Сыночек мой держит в руке письмо. Подходят два мальчика, с которыми он, видимо, дружит.

— Смотрите, — гордо говорит он. — Это письмо мне прислал сам Синтерклаас.

Мальчики — они старше его — берут письмо и читают, равнодушно и недоверчиво.

— От самого Синтерклааса, — повторяет мой сынишка.

Мальчик, что побольше, возвращает ему письмо.

— Синтерклааса вообще не существует, — хладнокровно говорит он.

Мой сынишка озадаченно смотрит на меня, но я подбадриваю его кивком: пусть, мол, кощунство шалопаев его не тревожит. Потом мы поворачиваемся спиной к этим олухам и медленно направляемся в школу.

Швейцар, открывающий нам дверь, конечно, должен немедля прочитать письмо, а потом вокруг моего сына собираются ребятишки, игравшие возле школы, и передают письмо из рук в руки. Со счастливой улыбкой стоит он в Центре кружка — маленький герой.