Из сборника «Бусинка к бусинке» (1958)

За вокзалом у реки на тумбе сидел мужчина и смотрел на воду.

— Чайка, — медленно произнес он. — Очень изящная птица. Я люблю чаек. И вообще птиц. А ты?

Он посмотрел на меня спокойным испытующим взглядом.

— Я тоже считаю их красивыми птицами, — ответил я.

Он ухмыльнулся и кивнул с таким видом, словно получил новое подтверждение своему тезису. Пятидесятилетний толстяк неопределенного покроя. С одной стороны, он чем-то напоминал торгового представителя, а с другой — вполне мог сойти за отставного капитана дальнего плавания, который испытал так много приключений во всех портах мира, что теперь мог позволить себе расслабиться, сидя на тумбе. Он был похож на яйцо, о котором с уверенностью не скажешь, вареное оно или нет.

— Я люблю чаек, — упрямо повторил он. — И Рихарда Таубера. И просто наблюдать, как из канала вытаскивают машину. И домашнюю колбасу. И «Эгидий, где ты сгинул?» И жажду, когда есть пиво. И помолчать с хорошим другом. И мягкие прямоугольные бумажники. Я люблю все это. «Я тоскую по тебе, мой друг». Опять Эгидий. Правда, красиво? А что любишь ты?

Он снова подарил мне спокойный заинтересованный взгляд. Я лихорадочно приступил к самоанализу, но не успел еще составить свой перечень, как он заговорил снова:

— Сижу на тумбе. Просто так. Раньше никогда не сидел на тумбе. Я — и на тумбе? С ума сойти. Я служил в Филармонии. Люблю музыку! Хорошие марши. И Рихарда Таубера. И гладить лошадь. А иногда рядом бежит красивая собака. Тоже хорошо. Теперь я всегда задаю себе вопрос: тебе это по душе? Расслабиться — вот в чем дело. Взять мои брюки. Они тесные. Я расстегиваю верхнюю пуговицу и расслабляюсь. У меня никогда не было возможности расслабиться. Никогда в жизни. Сперва надо было ходить в школу. Ах, только бы Питье хорошо учился. Дополнительные уроки, всякая муштра и зубрежка. Наконец бумажка получена, и тут вскоре обручение. А там копить на всякий хлам, на собственный домик. Да, брат, все у нас было. И кожаные кресла, и подставочки для ножей, и чашки для споласкивания пальцев за обедом. Да, любезный, чашки для ополаскивания пальцев у нас тоже были! Потом пошли дети. Ах, только бы они успевали в школе. Опять дополнительные уроки. Снова муштра и зубрежка. Расслабляться было некогда. Надо было экономить и воспитывать своих несмышленышей, пока они не созреют для кожаных кресел и чашек для омовения пальцев. А теперь внуки. Целый выводок. Но я не хочу их видеть. Говорю жене: иди одна. Без Пита. Ведь я прекрасно знаю, что получится. Войдешь в дом человеком и сразу рухнешь на колени. Превратишься в деда и останешься им до конца жизни. И тогда тебе каюк. Захочется пойти с ними в зоопарк. Потом они придут обедать, эти несмышленыши. И все начнется сначала. Ах, только бы они успевали в школе. Дополнительные уроки. Хватит! Я хочу расслабиться. Хочу быть Питом. Мир меня не волнует. Политика? Без меня. Пусть другие занимаются этими безобразиями. Я сижу здесь на тумбе и расслабляюсь.

Он вытащил сигару.

— Видишь сигару? Теперь я спрашиваю себя: что ты хочешь? Закурить ее? Нет, я не хочу курить. Я хочу ее выбросить. И раз — бросаю.

Он кинул сигару в воду.

Мы оба проводили ее взглядом.

— А еще я люблю облака на небе. И осенний дождь. И книгу «Она» Райдера Хаггарда, но я ее потерял. И снег. Не мокрый, а хрустящий. По нему приятно идти. Скрип, скрип. И домашнюю колбасу.