На приеме я был представлен одной даме, счастливая наружность которой придала моему «очень приятно» известную двусмысленность. Но она не обратила на это ни малейшего внимания, ибо по прихоти судьбы она была начисто лишена чувства юмора. Она немедленно обрушила на мою голову целую публичную библиотеку. Не прошло и пяти минут, как мы уже наперебой восторгались Бальзаком и Камю — любо-дорого смотреть! Примитивный варвар вроде меня в столь продолжительной беседе неизбежно должен был угодить впросак, но как-никак я стреляный воробей, и потому у меня достало духу в критический момент напрямик заявить:

— Клод Мерайон? Нет, такого не знаю.

Дама воскликнула, что это ужасная жалость. Он пишет такие возвышенные стихи. Для нее лично в его строках заключено нечто столь существенное, столь значительное, что можно сравнить разве только с той огромной нравственной силой, заряд которой она ежедневно получает, наслаждаясь последним романом Гастона Куртокле.

— Вы не находите, что это в своем роде шедевр? — в лоб спросила она меня.

Черт бы побрал этого Гастона и всех его присных! Ну откуда мне знать его романы. Однако нельзя же до бесконечности отрицательно покачивать головой, я и так уж этим злоупотребляю, моя собеседница может в конце концов удивиться: «Так чем же вы занимаетесь в свободные вечера?» И кто бы на моем месте рискнул честно признаться? Чтобы окончательно не пасть в ее глазах, я промямлил:

— Да, в самом деле. И главное — появилась она очень своевременно.

— Вот именно! — воскликнула она. — Я всем это твержу. Стиль, конечно, мог бы быть поярче, но все же есть, в ней что-то такое…

Она запнулась, подыскивая нужное слово. Я пришел ей на помощь:

— …какой-то бальзам для души.

А что? Так ведь можно сказать почти о любой книге.

— Да, да! — с жаром подхватила дама. — Вы очень точно это сформулировали. Что меня лично больше всего в ней привлекает, это как бы атмосфера всеприятия, ненавязчивый оптимизм — apres tous, понимание…

— …которое отнюдь не превращается в сухую назидательность и не утрачивает тесной связи с живой жизнью, — сделал я очередной ход, чувствуя, что пасовать нельзя.

На даме было красивое фиолетовое платье с очень милой плиссированной оборочкой…

— Вот-вот! — воскликнула она, восторженно сжав руки. — О, как это прекрасно, что наши мнения совпадают, тем более что… Одну минутку…

Она оглянулась, затем подхватила меня под руку и потащила к группе мужчин — упитанных сорокалетних господ в костюмах от дорогого портного, с вовремя запломбированными зубами, — эти господа, обделывая свои дела, подсовывают друг другу кусочки получше.

— Вим, послушай-ка!

Она потеребила за плечо детину с квадратной спиной. Тот обернулся.

— Мой муж, — небрежно бросила она. — Ты называешь роман Куртокле занудством, да? А вот послушай этого господина, он полностью согласен со мной и считает, что в нем столько тепла и участия — точно, как я тебе говорила…

— Анни, ты не поможешь мне? — окликнула даму хозяйка, появившаяся в дверях.

Моя эрудированная новая знакомая поспешила к ней, а я остался стоять, как кролик перед четырьмя удавами, впрочем, эти типы больше смахивали сейчас на мальчишек, которых оторвали от любимого развлечения.

— Видите ли… — начал я, преодолевая неловкость, — не такое уж это значительное произведение. Так, рядовая книга. Не знаю, как вы, а…

Господин, которого дама назвала Вимом, испытующе оглядел меня, потом доверительным жестом положил руку мне на локоть: мол, между нами, мужчинами…

— Послушайте, не морочьте себе голову. Я ее тоже не читал.