В мою дверь позвонили три французских студента с голыми волосатыми ногами и рекомендательным письмом от моего парижского приятеля, художника. Славные ребята лет двадцати или около того, которые почти без гроша в кармане объехали на попутных машинах всю Европу, а сейчас учтиво расспрашивают приехавшую ко мне в гости тетушку, что она думает о черном юморе в послевоенной литературе. Она ничего не ответила, зато осведомилась о ценах на рыбу в Париже. Ее вопрос вызвал у юношей оживленный спор, но в конце концов цена на рыбу была установлена.

Амстердам, по их мнению, прекрасный город. Люди здесь, как они заметили, всегда веселые.

— Ах, мсье, беззаботный народ эти голландцы! Не то что французы.

Вслед за тем они описывают Париж как скопище угрюмых дистрофиков.

— Нет смысла жить, мсье.

— Tiens, - говорю я. Это очень удобное словечко для людей со скудным запасом французских выражений — оно нигде и ничему не противоречит, всегда к месту и свидетельствует о том, что ты внимателен. Но пока я поддакиваю и продолжаю слушать, как тяжело складывается жизнь парижского студента-заочника, мне вспоминаются слова, которые я во время отпуска говорил своей жене на бульваре Сен-Мишель: «Ведь только здесь начинаешь жить по-настоящему, это тебе не унылые физиономии амстердамцев!»

«Еще бы! — воскликнула она. — Народ здесь, по-моему, такой жизнерадостный!»

Что ж, наверно, во время путешествия мы всегда испытываем приятное заблуждение. Убегая от будничной действительности, мы неделю-другую переносим прелести нашего нового образа жизни на город, на ландшафт, на народ. Париж — это лакомый хрустящий бисквит, зыбкая, как желе, иллюзия легкой жизни, в которой каждый с удовольствием принимает участие. Ах, этот беспечный французский народ, как нам хотелось бы прижать его весь целиком к своей летней рубашке! Есть и такие люди, которые свое преклонение перед французской литературой готовы переносить на каждого встречного парижского почтальона, а всех пассажиров метро считать титанами духа. И потом эти очаровательные полицейские! Душечки Шс§! (А как же, мы даже местный жаргон знаем.) Они с таким удовольствием подмигивают девчонкам, а на дежурстве почитывают Вольтера. Такого в Голландии не увидишь.

На фоне всех этих отрадных сердцу заблуждений статья английского ученого, профессора Роберта Пейна, опубликованная в «Нью стейтсмен», звучит парадоксально и иронически. Этот респектабельный джентльмен долгие годы жил в Париже как во сне и вдруг — проснулся, получив зверскую взбучку от полиции, которая со знанием дела разгоняла невинную студенческую демонстрацию возле кафе «Флора». Резиновые дубинки парижских полицейских пробили огромную брешь в иллюзиях этого друга латинян. К своему ужасу, он обнаружил, что в тени Родена можно бесчинствовать так же, как и на Пиккадилли. И вот добротной английской прозой он выражает опасение, что подобные методы едва ли способствуют гармоническому развитию французской культуры. Однако этот человек просто не уразумел, что его отколошматили по ошибке. Резиновой дубинке положено обрушиваться на головы тех, кто не сотрудничает в «Нью стейтсмен», а получает только шишки. И вот ведь незадача: достаточно одного удара по черепу, чтобы больше никогда не рассуждать непринужденным тоном об английских бобби и не умиляться на Шс§. От отпускных иллюзий не остается и следа.

Еще бы, ведь это хрупкий мыльный пузырь. Давайте-ка в августе, собираясь за границу, отправимся туда тихонько, ведь нужно совсем немного, чтобы сквозь блестящую целлофановую оболочку «добродушного национального характера» разглядеть и полицейского агента, и обывателя, и афериста, и бесправного, и скрягу, и жулика. Сколько же их на белом свете, до ужаса однотипных, попирают ногами восторженное сердце отпускника!

«Тhe rеst is silence», - говорит Гамлет. Он тут хотя и ни при чем, но, по-моему, вполне уместно закончить рассказ его словами.