Вчера я побывал в Бергене, где принцесса Беатрикс открыла памятник поэту А. Роланду Холсту. Этой церемонии предшествовали речи. По просьбе господина Л. И. де Рейтера, председателя Фонда А. Роланда Холста, я тоже — коротко — выступил, поскольку принадлежал к кругу друзей поэта. Ниже приводится мое выступление.

За свою жизнь — к счастью, долгую — поэт А. Роланд Холст удостоился самых различных почестей. Ему были присуждены все мыслимые премии и все награды, о которых можно только мечтать. И особенно чтили поэта в столь дорогом его сердцу Бергене, где каждый юбилейный год устраивались пышные торжества. У любого, кого так превозносят, иной раз может закружиться голова. Но он никогда не зазнавался и самодовольным тщеславием не страдал, а относился ко всему с большой ответственностью подлинного художника и сдержанностью настоящего джентльмена.

Однажды, выслушав очередную порцию дифирамбов, он сказал мне с неподдельной скромностью: «Знаешь, как поэт Леопольд всегда был значительно выше меня».

Поток хвалебных отзывов и почестей плескался у его ног и словно бы тек мимо. Потому-то есть все основания задать вопрос: а могло ли бы открытие собственного памятника вызвать у А. Роланда Холста нечто большее, чем улыбку? Правда, я видел однажды, как Роланда Холста по-настоящему растрогало преклонение перед его поэтическим мастерством. Произошло это много лет назад, когда я навестил поэта и имел удовольствие рассказать ему следующую историю.

Когда немцы оккупировали нашу страну, профессору доктору Л. де Йонгу, впоследствии автору исторического труда «Нидерланды в годы второй мировой войны», а для друзей просто Лу, удалось вместе со своей женой Лисбет бежать в Лондон. Беглецы были тогда молоды и только что поженились. Радость оттого, что они не попали в лапы нацистам, не смогла все же уберечь их в затемненном Лондоне от грызущего чувства тоски. Как выразился Лу де Йонг в разговоре со мной: «Мы жили там, повернувшись лицом к родине».

Лондонские музеи были пусты, картины — спрятаны. Но каждый месяц одно из полотен выносили из подвала и выставляли на обозрение, а по первому сигналу воздушной тревоги сотрудники музея быстро убирали его в безопасное место.

Когда настала очередь картины Хоббема «Аллея в Мид-делхарнисе», Лу де Йонг чуть не каждый день ходил полюбоваться ею. Чтобы утолить голод на голландскую культуру, которой им с женой так недоставало в Лондоне. Как раз в те дни наша культура понесла огромную утрату: пароход, на борту которого Марсман надеялся добраться до Англии, был торпедирован и потоплен в проливе Ла-Манш. Лу де Йонг почтил память поэта, выступив по «Радио Оранье». Конечно, покидая родину, он не смог захватить с собой книги, но нашел произведения Марсмана в нидерландском отделе библиотеки Британского музея. Это дало ему возможность процитировать в мемориальном выступлении стихи поэта.

К своему удивлению, он обнаружил в библиотеке, вдали от родины, еще и многое другое. Оба — как Лу, так и его жена Лисбет — восхищались стихотворным циклом А. Роланда Холста «Зима у моря», который считали шедевром нашей литературы. А Британский музей, оказывается, располагал полным собранием сочинений А. Роланда Холста. Лу де Йонг несколько раз побывал там и прямо в читальном зале от начала до конца переписал себе знаменитый цикл стихов. Потом он купил большой альбом наподобие тех, в которых пишут отзывы, и любовно, каллиграфическим почерком занес туда стихи Роланда Холста. Этот собственноручно изготовленный экземпляр «Зимы у моря» он подарил своей молодой жене Лисбет 6 сентября 1940 года, в первую годовщину их свадьбы, которую они вместе отпраздновали в затемненном, измученном воздушными налетами Лондоне, под свист падающих бомб.

Когда я рассказал Роланду Холсту эту волнующую историю, он впервые был заметно растроган преклонением читателя. «Выходит, я все же писал не напрасно», — сказал он.

И хотя после той ужасной войны прошло много лет, он послал Лу де Йонгу типографский оттиск «Зимы у моря» с дарственной надписью.

Отделенный только морем от гитлеровских банд, сидел молодой беженец в Британском музее, тщательно и любовно переписывая столь дорогие для него стихи. Эта картина, по-моему, значила для поэта куда больше любого скульптурного памятника. Поэт Роланд Холст сам воздвиг себе памятник, при жизни — своими произведениями. А насколько этот памятник величествен, он увидел в тот день, когда я поведал ему эту историю. Увидел затуманенным взором — и все-таки очень отчетливо.