У каждого человека есть друзья, есть круг людей, сложившийся после долгого отсева и перебора, — тот круг, к которому успеваешь за долгие годы привязаться. Но с друзьями встречаешься слишком редко. Все ведь так заняты — дел по горло. Я давно замечаю, что гораздо чаще видишься с другими людьми, которых вообще не знаешь.

Например, с больным стариком — он постоянно сидит у своего окна и смотрит на меня, когда я прохожу мимо, потому что все происходящее на улице для него — событие.

И каждый прохожий — тоже событие.

Или, скажем, с девушкой, которую я снова и снова встречаю в трамвае. На десятом маршруте. Она возвращается с работы, а я — из Артиса. Лет шесть назад у нее еще был цветущий вид, но мало-помалу ее привлекательность блекнет. И с глазами все хуже. Вот уже месяца два-три она в открытую носит очки. Она всегда читает обернутые в коричневую бумагу библиотечные книжки, с самозабвением той, чья подлинная жизнь разыгрывается в рассказах другого человека, который от ее имени совершает прекрасные поступки.

Кроме того, по меньшей мере раз в неделю я встречаю в небольшой кофейне некоего мужчину с молоденькой женщиной. Разница в возрасте у них лет двадцать. Он — голландец, но выглядит как безродный, опустившийся грек, занимающийся в Черногории шпионажем в пользу Португалии, — худой как щепка, непоседливый, беспрерывно курящий, с меланхолическим лицом уличного скрипача, который в консерватории мечтал совсем об ином. Девушка светловолоса, наивна, легковерна и искренне предана ему. Я часто слышу, как они разговаривают друг с другом, и, поскольку держу при этом ухо востро, знаю их историю болезни: жена не дает ему развода, а мамаша девушки старается всеми силами добиться этого развода, ведь дочка-то «иначе лучшие годы упустит» — аргумент, мало говорящий влюбленным, но наглядно демонстрирующий интеллектуальный кругозор воспитателя, который пытается склонить девятнадцатилетних юнцов к решениям, какие бы они приняли, будь им по сорок лет.

Мужчина иногда говорит, выпуская табачный дым чуть ли не из ушей:

— Тогда я как закричу: «Ну да, опять эти твои выкрутасы! Что тебе еще остается, мещанке бесчувственной! Будто до сих пор не поняла, что я ничего подобного не потерплю!» Ведь ты-то знаешь, Элли, я по натуре артист. Ладно, пусть я ничего особенного не делаю. И все-таки. Я точь-в-точь как мой покойный брат, Элли. Бродяга. У него ни цента за душой не было, а все равно он был счастливым человеком, мой брат.

И она с такой готовностью, так мило кивает. Она все понимает как нельзя лучше. Но лицо ее застывает, когда она вспоминает о матери:

— Ну, в общем, я ей даже не ответила. Так и выбежала из дому, ни «здравствуй», ни «прощай» — ничего. И посуду мыть я ей больше не помощница.

Я уже давно являюсь свидетелем их мучений. Но, хотя они тоже видят меня наверняка гораздо чаще, чем своих лучших друзей, они бы все-таки посмотрели на меня как на сумасшедшего, если бы я вдруг сказал: «Ну-ка, выкладывайте, как у вас с разводом? Что-нибудь получается?»

Нет, они — знакомцы анонимные. В точности как эти двое престарелых братьев. Каждое утро они сидят вместе в кофейне, куда я захожу почитать газеты. Они уже отметили свое семидесятилетие и больше не работают; все, кто были им дороги, умерли или исчезли из их поля зрения, потому-то они и соединяют свои одиночества, на основании привязанности, которая, казалось бы, давным-давно утратила силу, но все-таки может теперь сослужить им службу.

Сразу видно, что они — братья. У одного горделивая, благородной формы голова на слишком тщедушном тельце, что несколько портит впечатление. Другой похож на него, но дурен собою. Он как второй роман удачливого дебютанта-писателя. Его сморщенное личико словно пародирует героический профиль брата. Но это — чисто зрительное совпадение. Он никогда бы не отважился на пародию, ведь он всегда с таким благоговением слушает, когда брат произносит что-нибудь, изящно помавая белой рукой, подобно знаменитому адвокату.

Впрочем, так бывает не часто. Обыкновенно они сидят молча, с затуманенным взором, неподвижно устремленным в те далекие времена, когда их мать зажигала лампы в старинном доме, а из кухни доносились дразнящие запахи, обещая вкусный ужин. А может быть, они ни о чем и не думают. Кому это известно! Во всяком случае, не мне. Потому что, хотя мы за много-много лет примелькались друг другу, до разговора у нас так никогда и не дойдет.

Воскресным утром в деревне я уселся на каменную скамью напротив церкви. Немного погодя подошел какой-то старик. Он стянул с головы картуз и только потом плюхнулся на скамью.

— Этого нынче вполне достаточно, — сказал он.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Да шапку надо снять перед церковью, — объяснил он. — Раньше пришлось бы и зайти туда. А теперь это ни к чему- Снимаешь шапку — и уже вроде исполнил свой долг. Ну что ж, я считаю, нормально. Чего без нужды молиться. у меня все в порядке. Я вполне довольный.

Он раскурил трубку и показал мундштуком куда-то вдаль.

— Видите высокий дом, вон там? — спросил он. — Это дом для престарелых. Там я и живу, вместе с женой. И кстати, неплохо живу. «Кушать не желаете?» — вежливо так приглашают, ну мы, понятно, обычно и не одолеем никак всего. Очень вкусно готовят. Ничего не скажешь. И в каждой комнате у нас телефон. Запросто можно позвонить сиделке, она внизу сидит, за таким столиком с подставкой, вроде как с пультом. Я, к примеру, говорю: «Мусорная корзина, которую я выставил за дверь, стоит там уже десять минут». А она отвечает: «Все будет в порядке, сударь». Не успеешь оглянуться, а и впрямь все уже в порядке. Вот как там все делается. Или вот ты кому-то понадобился. Она сразу звонит: «Сударь, к вам пришли». А мне аж неймется от радости. «Кто?» — спрашиваю. И если это кто-нибудь, кто мне в данный момент не по душе, тогда я кричу в голос, что меня нету дома. А она тогда говорит: «Господина в данный момент нету дома». Здорово, а?.. Нет, что касается меня, так я очень даже доволен, честно скажу. Там у нас все разрешено, что ни пожелаешь. К примеру, мы живем на третьем этаже. Но если мне вдруг захочется подняться на шестой этаж, сесть там на лавочку в коридоре, выкурить трубочку да посмотреть, что на улице делается, то я спокойно иду себе, и ничего. И никто не подойдет ко мне и не скажет: «Ты чего здесь позабыл? Ступай-ка на свой этаж». Ни боже ты мой. Не-ет, они к этому очень хорошо относятся, будто так и надо. Да хоть я там три часа просиди. Или целый день. Ну, этого-то я, само собой, не сделаю. Это уж была бы придурь. Это я так, к слову говорю. Да-а, мне там все по душе.

Он помолчал с минуту. Потом сказал:

— Одно только жалко.

Я предчувствовал, что это произойдет. Поскольку всякое довольство и удовлетворение имеет свои пределы.

— Дело вот в чем, — продолжал он. — Один человек, который живет там рядом с нами, ему уже ничего нельзя. Ни капельки. Не дают ему ничего. А мне доктор разрешил. Рюмашки три в день. Здесь, в деревне, у нас есть трактир. Вон он. Напротив церкви. Как положено. Да ведь вы и сами видите, верно?

— Что? — спросил я.

Закрыт он, — пояснил старик. — Хозяин в прошлом году умер. А сын его… Эх, я его, конечно, понимаю. Что за народ туда ходил? Ну я ходил. Да еще кое-кто из стариков. На нашем брате не развернешься, не разживешься. Доходу никакого. Сплошной убыток. Нет-нет да и помрет кто-нибудь — опять одним клиентом меньше. Старый хозяин на это внимания не обращал. Он и сам был порядочная развалина. Но сын-то его в будущее глядит. Открыто у него бывает всего-навсего три раза в неделю. В пятницу, в субботу и в воскресенье. Там тогда сидит парнище какой-то вроде как с граммофоном, и музыка наяривает вовсю. Молодежи нравится. Народ валом валит. Но старые клиенты больше не приходят. Музыка уж очень громкая для нас. Тут не побеседуешь всласть и в картишки не перекинешься. Что ж, я это вполне понимаю. Наше время ушло. На три рюмашки от меня да на пару стаканчиков от старых чудил дела не раскочегаришь. И все-таки, конечно, жалко. Раньше, бывало, в воскресенье, после церкви, мы там встречались. Весело было в компании. Н-да, что было, то прошло. Сейчас, правда, дальше по деревне открыли трактир, но туда надо ездить на автобусе, а на билет денег уходит как на полторы рюмашки из трех. Вот я и беру свою норму дома. Но выпивать в одиночку в своей комнате — совсем не то. Не хватает прежней компании. Потолковать не с кем. Ну а в остальном прочем, знаете, я страшно доволен. Мне все нравится. Очень даже нравится.

Прямо у того места, где построили новый мост через Амстел, меня остановил какой-то человек и спросил:

— У вас не найдется сигаретки?

— Ну конечно, — сказал я. И протянул ему пачку. Это был высокий, тощий мужчина, чуть постарше меня.

Свою просьбу он сопровождал широкой ухмылкой, но она не соответствовала его несколько испуганному взгляду.

— Мне немножко не везет в последнее время, с работой неважно, — сказал он. — Я, собственно говоря, грузчик по профессии. Перевозка мебели. Я всегда стоял в фургоне.

А теперь вот нельзя мне больше этой работой заниматься, доктор не велел. У меня на этот счет справка имеется. Могу показать.

Он полез во внутренний карман.

— Да я и так верю, сказал я.

Он вытащил руку из кармана и продолжал:

— Нет, тут ведь дело в чем: куча народу действительно думает: вот, мол, лентяй какой. А я вовсе не лентяй. За все берусь, за что угодно. Но вот на тебе — не везет, и все. Вы только представьте себе: четыре с половиной месяца проработал я в одном ресторане. На кухне. Посуду мыл. Что ж, ладно, хотя вообще-то я грузчик, мебель возил, ну да это уж дело прошлое. Стало быть, мыл я посуду. Как-то вечером кончаю работу. Иду в раздевалку. А там шеф стоит. И спрашивает меня: «Это твое пальто?» «Да, хозяин», — говорю. Он и скажи: «А это как тут оказалось?» И что же я вижу? В каждом наружном кармане насыпано по фунту сахару, хозяйского сахару. Я прямо обомлел. Говорю ему: «Хозяин, я знать не знаю, кто это сюда подложил. Может, кто подшутить хотел». Да только он не поверил. Куда там! Сказал как отрезал: «Ты это хотел стащить». Ну что за ерунда, господи ты боже мой! Не стану же я из-за каких-то двух фунтов сахару рисковать своим местом?

Он снова посмотрел на меня — теперь для того, чтобы убедиться, верю я ему или нет. Я не поверил, но все-таки сказал:

— Ну конечно же, нет.

Он улыбнулся. Очень я ему угодил. Потом лицо его приняло озабоченное выражение.

— Я, конечно, объяснял, что к чему, язык-то у меня хорошо подвешен, да что толку? Вышвырнули меня на улицу без всяких. Еще и с полицией завели канитель из-за этого. Н-да. Из-за двух фунтов сахару. А я вообще сладкого терпеть не могу. Угости вы, к примеру, меня пирожным, я бы отказался. Я и в кофе себе кладу всего-то маленькую ложечку. Так на что же мне ихний сахар? Нет, значит, кто-то решил мне насолить. Кто? Почем я знаю. У нас там работало много мойщиков посуды, и все ненадежный народ. Знаете, прихлебатели хозяйские, вор на воре. Люди, которые никогда не имели порядочной профессии. В сущности, мне они не компания. Но что поделаешь? Приходится браться за что попало. А потом тебя же и вором выставляют.

Он немного помолчал. Потом спросил неуверенно:

— У вас не найдется случаем какой завалящей монетки?

— Найдется, — сказал я.

И, пока я открывал кошелек, он смущенно твердил:

— В данный момент трудновато мне приходится.

— От этого никто не застрахован, — ответил я, чтобы немножко подбодрить его.

Но он не улыбнулся. Положил рейксдалдер в карман и сказал, очень серьезно и впервые вполне откровенно:

— Знаете, я — зеландец. Прожил там восемнадцать лет у сестры. Но вот чертовщина, после того наводнения мне так никогда больше и не везло в жизни.