Я подошел к телефону и услышал мужской голос. — Коос? Это Пит. Давай собирайся и топай к большому баку.

— Да не Коос я, — попытался я возразить.

— Подожди ты, не суетись, — продолжал Пит, — я все равно сейчас, когда звоню, снимаю слуховой аппарат, а он пищит: чего-то там не контачит. Главное, чтоб ты меня слышал. Давай-ка мотай на большой бак. Я уже маленько загрузился. Так что если уложишься за час, то я возьму пока только рюмашку «молодой», чтобы не отрубиться, лады? А то ведь после и не поговоришь путем — я тепленький, тебя еще разогревать надо.

В этом Пит, конечно, был прав.

— Да не Коос же я! — вклинился я на самом фортиссимо.

Но этого можно было и не говорить.

— Коос, — продолжал он, — слушай сюда. Нам с тобой надо потрепаться. Как раньше. Денек у меня сегодня — загнешься. Народ в Амстердаме пошел, знаешь, напрочь забыли, что такое юмор. Смурные все как один. Вот слушай… Утром часиков в одиннадцать… и принял-то я всего две маленькие. Иду по Фердинанд-Бол. Смотрю, стоит фраер на стремянке и знай лупит по стенке мастерком. Я ему: мол, не так делаешь. А он разобрать ничего не может. Ну слез. Чего, говорит, кричишь? Я ему опять: мол, не так работаешь. Чего, говорит, не так? Не так, и все, говорю, соседа надо было пригласить. Ничего, а? И знаешь, чего этот хмырь сделал? Думаешь, засмеялся? Фига два. Раскрыл варежку — и на меня: мол, за этим я к тебе спускался? И трах меня по башке. Так, слегка, я и не почувствовал. Плюгавенький какой-то попался. В общем, пришлось мне сегодня с утра пораньше размять косточки на Фердинанд-Бол, а ведь и пропустил-то всего лишь два стакашка. Ну куда же подевалась амстердамская веселая душа? А, Коос?

Хоть я и не был Коосом, ответить на этот вопрос мне было трудно.

— Ну вот, — продолжал он тем временем, — выяснили мы отношения, и я зарулил в «Уголок». Взял там пивка. Большую, чтоб посидеть — так уж с толком. Смотрю, а там Синий Харри, тот самый, у которого дома тринадцать ребятишек, а он на их пособие машину себе сообразил. Который всю дорогу поет. Вот и сейчас тоже — с утра здесь на приколе. Сидит, значит, и поет арию из «Риголетто». Кончил и поворачивается ко мне: «Нравится?» Я ему говорю: «Поёшь-то ты, наверное, ничего, но только вот, когда из тебя все это выливается, я всегда представляю себе сливной бачок в клозете». Сказал просто так, ради хохмы. Настроение было хорошее. Ты же меня знаешь, Коос, а? А этот, представляешь, сразу: мол, пойдем выйдем, поговорим. Я ему: «Слушай, Харри, брось, я только что на Фердинанд-Бол с одним стыкнулся, но твое-то чувство юмора где?» Хозяин все уладил, мы опять сели за пиво. Час-другой, Харри спел еще парочку вещиц из своего репертуара, но раз от разу все больше фальшивил, я и подумал: давай, друг, пора линять на большой бак. Отчалил я оттуда.

Топаю по старому валу, гляжу — мужик стоит. Около своей машины. Только что поцеловался с трамваем. В лобешник, и весь капот всмятку, конечно. Я ему говорю: «Делов-то куча — помыть да сделать укладочку». Хохма. А он-то, знаешь? Даже не улыбнулся: «Я сейчас котлету из тебя слеплю». А я ему: «Давай-давай, только позвони сначала на маслобойню, пусть пришлют подходящую тару для твоих шариков без извилин». Он, понятно, заткнулся в тряпочку. Но ты понимаешь, Коос, что я хочу сказать? Мокюм, добрый старый Мокюм, какой же ты стал смурной. Давай, Коос, намыливайся на большой бак, я тут продержусь пока с одной до твоего прихода, а там уж вздрогнем как положено. Посмеемся вместе. Как раньше. Давай-давай, я пока еще держусь. Немножко на взводе, но это так, для затравочки. Всего, Коос.

Разговор оборвался. Ну ладно, я не Коос. И все же мне ужасно хотелось посмеяться в компании этого Пита, по-старому. Но я не пошел туда, потому что не знаю, где этот большой бак.