Двое долго беседовали у буфетной стойки. Беседа их была оживленной, обильно политой пивом и сопровождалась частыми взрывами смеха, а также похлопыванием по плечам и спинам в знак взаимной симпатии. В Нидерландах мужчины обычно обнимают друг друга у всех на виду только в баре после первой стопки, да еще на футбольном поле после гола, забитого в ворота соперников.

Когда часы пробили шесть, один из собеседников сказал:

— Мне пора, не то будет худо.

— Пит, дружище, погоди! — воскликнул второй, сияя от полноты чувств.

Однако Пит настоял на своем и после нескольких крепких рукопожатий и размашистых ударов по плечам направился к выходу. Как только дверь за ним закрылась, оставшийся обратился к низенькому старику, стоявшему рядом:

— Пит — колоссальный мужик!

При этом он поднял кверху большой палец. Старик пробормотал что-то невразумительное.

— Скажешь, нет? — грозно продолжал приятель Пита.

— Я сказал «да», — поспешно ответил старик.

— То-то. — Друг Пита легким жестом заказал стопку можжевеловой. — Кто обидит Пита, обидит меня. Пусть все знают. Пит — мой лучший друг, и кто вякнет против него, тот у меня полы башкой подметет. Пит тоже бы заступился за меня, как я сейчас за него. Понял?

Стопку он выпил залпом, и в его прежде сиявших глазах мелькнула угроза.

— А я разве что говорю? — боязливо промямлил старик.

Взяв еще стопку можжевеловой, друг Пита заговорил снова:

— Да, ты ничего не сказал. А что подумал? Я и сам знаю, что Пит — лопух в бильярде, приходится давать ему фору, чтоб не проигрывал слишком позорно. Я знаю, а другие пусть помалкивают, не то я ими займусь. Понял?

Старик молчал.

После основательного глотка монолог возобновился:

— Уж этот Пит! С ним не соскучишься! Говорит, ему надо домой, а то будет худо. Думаешь, правда? Как бы не так. Чтоб он боялся своей бабы! Попробуй она вякнуть, он из нее котлету сделает. Ладно, мое дело — сторона. Я лично женщин не трогаю. Хотя все семьи разные. Нет, он сбежал не из-за жены. Он сбежал потому, что сперва за все платил я, а потом пришла его очередь. А платить-то он не любитель. Можешь биться об заклад, что Пит, уже без меня, сидит в другом кабаке. Такой он человек…

Старик пробормотал что-то вроде «жмот». Друг Пита предостерегающе поднял ручищу.

— Слушай, друга надо принимать со всеми недостатками. У тебя их, что ли, нет? Или у меня? У всех они есть. Я тоже не ангел. Могу признаться. Вот только в смысле денег я всегда честен. А вот Пит… Конечно, говорят, будто он нагрел Голубого Ринуса на двенадцать тысчонок. Только это вранье. Наглое вранье. Понял?

— Я этого и не говорил, — сказал старикашка.

— Разумеется, но слухи-то ползут. Хотя все вранье. Не было двенадцати тысяч. Было только четыре. И Ринус сам виноват. Зачем одалживал Питу деньги? Ведь брать Пит горазд. Деньги берет, вино, все на свете. Удержу не знает. Только вот словечко «отдавать» школьный учитель не сумел вбить ему в голову. Я не говорю, что Пит нечист на руку. Кто такое скажет, может и схлопотать. Но я бы не оставил его наедине с моим бумажником. Ладно, я об этом знаю. И все знают. Недавно он отсидел за кражу шесть месяцев, но мне это без разницы. Пит для меня все равно останется Питом, а кто за его спиной, когда он защитить себя не может, скажет о нем плохое, будет иметь дело со мной.

Осушив стопку, он мрачно подытожил:

— Пит — колоссальный мужик.