Глава седьмая. Воевода
Говорят, что самое быстрое на земле – человеческая мысль. Но куда ей бежать из головы? Череп – её тюрьма.
Стремителен полёт ласточки, но изломанный зигзагами путь в небе не имеет высокого смысла. Это обычный голод гонит её охотиться за букашками.
А вот монгольский вестник несётся стрелой, чтобы передать важное сообщение, которое направит неудержимое войско на цветущие города. Или, наоборот, остановит кровопролитную войну.
Гонец летит, распластавшись над степью, и многочисленные колокольчики, нашитые на халат, издалека звоном предупреждают почтовые станции: готовьте свежего коня! Пересядет из седла в седло, не спускаясь на землю, глотнёт тёплой воды из кожаной фляги – и вновь понесётся, пожирая пространство, неся в холщовой сумке судьбу стран, городов, десятков тысяч людей…
Так заведено в бескрайней монгольской империи. Почтовые пути – как нервные нити огромного, но чётко управляемого организма. А Дешт-и-Кыпчак пока ещё не стал частью могучего государства. Поэтому вестник спорол колокольчики с одежды и скачет не к следующей станции по казённой дороге, а напрямик через степь – от Днепра на восток, в ставку Субэдея. Не готовят ему свежих скакунов услужливые ямские начальники – сам добывает, используя где силу, где золото, где страх перед несокрушимой мощью Империи.
Загнанный конь начал сбиваться с шага, роняя огромные лохмотья пены: пора менять. Гонец привстал на стременах, разглядел в степном мареве становище. Дёрнул поводья, направляя уставшего жеребца.
Спешился (ноги, отвыкшие от земли, будто закололо тысячами иголочек), бросился к небогатому шатру, доставая на бегу серебряную пайцзу. Поднял над головой этот знак власти, прокричал:
– Я – гонец! Немедленно дайте мне лучшего коня!
И осёкся. На него изумлённо глядели светловолосые и светлоглазые люди, у ближайшего висел на шее деревянный крестик. Русичи!
Гонец попятился, выхватил саблю и прижал свободной рукой к себе сумку с письмом, собираясь продать жизнь дорого.
Здоровяк с крестиком зевнул, почесал голую грудь. Лениво позвал:
– Плоскиня, тут, похоже, к тебе. Какой-то татарин заполошный, сабелькой машет. Может, успокоить?
Из шатра выглянул атаман. Увидел пайцзу, проговорил сердито:
– Не видишь, что ли – важный человек. Я тебя, Ведмедь, самого сейчас успокою.
Подошёл к гонцу, поклонился, заговорил по-кыпчакски:
– Мы – бродники, слуги Чингисхана. Чем помочь господину?
Вестник выдохнул, опустил саблю. Улыбнулся – будто по пыльному бурому камню пробежала белоснежная трещина.
Велика империя Темучина, и везде её гонца ждут почёт и помощь!
* * *
Субэдей, едва сдерживаясь, переспросил:
– Ты уверен? Никто не выжил?
Пропылённый гонец помотал головой:
– Нет. Всех изрубили на куски и бросили бродячим собакам. Всех послов до одного.
Темник прикрыл глаза, пытаясь успокоить закипевшую от гнева кровь. Жестом отпустил гонца.
Огромная империя раскинулась на полмира, от моря Каспийского до Великого океана, от Амударьи до Амура. Сотни народов в ней, с разными верованиями, языками и цветом глаз. Над всеми – Яса Чингисхана, закон высшей справедливости. Он прост и понятен: враг, не покорившийся воле хана, уничтожается. Мужчины должны воевать и охотиться, остальное – дело женщин. За воровство – смерть. За прелюбодеяние – смерть.
За убийство доверившегося тебе человека, гостя – смерть. А за убийство посла – смерть всему народу, допустившему такое ужасное преступление.
Субэдей вышел к своим командирам – тысячникам. Сотни дней и ночей с ними рядом в седле; переходы через безводные пустыни, под испепеляющим солнцем и в дикие морозы, когда птицы замерзают на лету. Десятки кровавых битв, взятых штурмом городов, трудных побед. Покоренные страны и народы. Жестокая война с хорезмшахом, который совершил чудовищное – велел казнить монгольских послов. Итог известен: цветущая страна лежит в дымящихся руинах; оставшиеся чудом в живых стали рабами, а сам хорезмшах, затравленный, как дикий зверь погоней, бесславно умер среди прокажённых, на затерянном в Каспийском море острове.
Темник говорил негромко, но знающие его нукеры и багатуры подобрались и нахмурились: яростный металл звенел в словах Субэдея.
– Клянусь перед Тенгри, породителем неба и земли, перед золотым солнцем и серебряной луной. Клянусь памятью о своей матери и моей кровью – всей без остатка. Русичи, свершившие коварное убийство, будут уничтожены. Мужчины их умрут мучительной и позорной смертью, женщины их будут рыдать, пока не выплачут глаза и ослепнут, младенцы их утонут в крови. Клянусь – я вырежу даже память о стране, когда-то имевшей название «Русь». В развалинах их городов наши араты будут пасти баранов, а вороны расскажут птенцам, как они пировали на этой земле – до рвоты.
И живые позавидуют мёртвым!
* * *
Киев кипел суматохой, готовясь к войне: кузнецы, утирая пот, без продыху ковали наконечники стрел и копий, стремена и подковы; шорники правили потрёпанную сбрую и шили новую; дружинники прощались со своими зазнобами, сжигая ночи жаром прощальной любви… Иван Сморода тоже не спал, но по иной причине – принимал и пересчитывал мешки с сушёной рыбой и ковригами хлеба, бочки с солониной, обходил, колыхая необъятным брюхом, телеги огромного обоза. Невиданное по числу войско собиралось в поход, и всякая мелочь могла обернуться неприятностью, а то и ненужными потерями, потому приходилось боярину во всё вникать и проверять лично, выслушивать жалобы «чёрных клобуков» на недостаток ячменя для коней и ругаться с купцами, норовившими заломить заоблачные цены за соль и уксус.
Но и в этой круговерти Мстислав Романович улучил время, чтобы принять тамплиера и его рыжего толмача. Выслушал, согласился:
– Конечно, в поход вы пойдёте, надо же будет сундук и икону Спасителя в тех землях искать. Как басурман побьём, так и приступите. Вместе с посланниками митрополита. Вон, инок вас с собой возьмёт.
Варфоломей важно кивнул, соглашаясь.
Рыцарь вскочил, заговорил с жаром:
– Я не только слуга Господа, а мой друг не только толмач. Мы – воины, и наше место среди вашего войска, гранд-дюк, а не в обозе. Святыни должны добываться не молитвою, но мечом!
Дмитрий встал рядом, вытянувшись во весь немалый рост, почти касаясь рыжими вихрами низкого потолка:
– Великий князь, мой долг – сражаться с врагом, защищая землю предков. Прошу благоволения на битву.
Мстислав Романович крякнул:
– Ишь ты, орлы какие. Глазами горят, ноздри раздувают, что твои жеребцы перед кобылами. Куда мне вас?
Рядовыми гриднями – по чину вам мало, а в старшую дружину, к боярам – ваш чин мал. Да и чужаки вы, не примут чужаков-то.
Иван Сморода кашлянул, предложил:
– Может, к Тимоше? В добришевской дружине воеводы-то нет.
Мстислав Старый обрадовался:
– Ох, и хитёр ты умом, Сморода! Точно, надо племяннику подсобить. А то как бы голову ему в битве не отшибли, блаженному нашему.
Ярилов и тамплиер переглянулись недоверчиво. Что за Тимоша такой блаженный, к которому их загнать хотят?
Боярин Иван успокоил:
– Всё будет хорошо, правильно. И доброму человеку поможете, и бранную славу стяжаете.
Инок расстроился:
– Эх, а я мечтал время долгого пути в умных разговорах скоротать. Когда ещё столь мудрые собеседники найдутся?
Остальные же расстались вполне довольными.
* * *
Князя звали Тимофеем. Род, правда, был совсем захудалым. Хоть из Рюриковичей, но каких-то неправильных Рюриковичей: князья, как назло, из поколения в поколение отличались не яростью и боевитостью, как и пристало варяжским потомкам, а скромностью и добронравием. Потому их всегда отпихивали локтями более нахальные родственники, задвигая совсем далеко от заветной «лествицы» – системы назначений на княжеские столы, заведённой на Руси. Остался в их владении единственный городок, названный, естественно, Добришем. Располагалось крохотное княжество на границе рязанских и булгарских земель, в глухой чащобе. Чахлая земля и болотистые леса кормили худо, богатые купцы плыли и ехали по своим делам где-то в стороне, княжество хирело. Но отец Тимофея и этот факт принимал стоически и, кушая засохшую просфорку, говаривал:
– Зато на нашу землю охотников не найдётся. Какому захватчику такая нищета глянется?
Других, злых и жадных Рюриковичей, плодилось на Руси всё больше. Особенно лютовали «изгои» – лишённые прав на великокняжеский, а то и вообще на любой престол. Нашёлся такой, князь Святополк – собрал дружину из всякого сброда, гораздого на грабежи и бесчинства, напал на городок и отнял Добриш. Старый Доброслав чудом спасся, бежал вместе с сыном-отроком к троюродному брату – Мстиславу Романовичу, правившему тогда в Смоленске.
Плача, умолял будущего великого князя Киевского:
– Помоги вернуть город. Они ведь, разбойники, всё разорят и погубят. И церковь я заложил, небольшую, зато каменную – теперь камни растащат. Колокола новые отлил, по грошику собирали всем миром – пропадут теперь ведь колокола! Не услышит Добриш малинового звона…
– Да не реви, словно баба, у которой порося украли, – раздражался Мстислав, – соберём зимой войско да вышибем Святополка из твоего городка. Ты вон сидишь в светлице, словно красная девица или монах-чернец. На пиры мои не ходишь. Давай собирайся, поедем на охоту, кровь хоть разгоним, косточки молодецкие разомнём!
– Не люба мне охота, нельзя зверушек ради забавы убивать. Все ведь – твари божии, – покачал головой Доброслав.
– Тьфу ты, – разозлился князь, – каша-размазня ты, а не властитель. Зачем тебе, такому, город? Шёл бы в монастырь тогда.
– Нельзя пока мне постриг принимать, хотя мечтаю давно, – вздохнул изгнанник, – людей жалко, они там стонут под игом неправедного Святополка. Вот вернём княжество, подрастёт сын – оставлю ему престол, а сам уйду в пустынь. Отбить только надо, с божьей помощью.
– С божьей, говоришь? – зло прищурился Мстислав.
– И с твоей, конечно, – испугался Доброслав, – как без тебя-то, братец!
– Вот моё слово, – заявил смоленский князь, – собирайся, на охоту поедем. Буду настоящего владетеля удела из тебя делать, коли твой отец не сподобился. А то я тебе княжество верну, мимо злой комар пролетит, чихнёт – ты опять с престола кубарем скатишься.
Делать нечего – поехали на охоту. Порядочно хмельного мёда выпили, и Доброслава подпоили, чтобы раскрепостился. Да случилась беда: Мстислав Романович, тоже уже нетрезвый, похвалялся попасть из лука за тридцать шагов в кожаный мех из-под вина, а держать мех уговорил троюродного брата.
То ли затмение нашло, то ли сам чёрт подтолкнул под руку, но стрела угодила прямёхонько князю добришскому в грудь.
Убийство, пусть и нечаянное, легло на сердце будущего Мстислава Киевского неподъёмным камнем. Поклялся он тогда перед умирающим братом и перед самим Господом, что всё сделает для того, чтобы тяжкий грех возместить.
Святополка из города прогнал, вернул княжество законному наследнику, Тимофею. Приставил к нему боярина Смороду, а с ним и полсотни смоленских дружинников, чтобы никто на трон сироты не позарился. Церковь каменную достроил, сам в Киев ездил братоубийство замаливать.
Сморода много сил потратил, чтобы юного князя правильно воспитать, да всё без толку – отрок всё больше книги читал, которые в княжеской библиотеке сохранились. Святополк-то по невежеству её разграбить не догадался. Тимоша на закат любовался да ни одной церковной службы не пропускал. Плюнул Сморода: яблочко от яблони не укатилось, победила порода доброславовская.
Так что все Рюриковичи потешались над князем Добриша, обзывая его то Тимошкой Блаженным, то мышиным князем.
Но нападать на маленькое княжество не рисковали: покровитель Доброслава силу набрал, а потом и киевский стол занял. Всякий знал: Мстислав Романович не простит за обиду племянника.
* * *
Князь Тимофей встретил Дмитрия и Анри ласково. Был он невысок росточком, худ и неуклюж, как новорождённый телёнок – и с такими же, как у телёнка, распахнутыми наивными глазами. Узнав о решении великого князя, обрадовался:
– Вот это хорошо, а то из меня полководец, как из козла – иерей.
И рассмеялся мелко, тряся клочковатой бородёнкой.
Лагерь добришевской дружины располагался к югу от Киева, на пути к месту сбора, острову Хортица. Дмитрий попросил:
– Князь, надо бы нас с богатырями твоими познакомить.
Взлохмаченное заспанное воинство лениво выбиралось из шалашей. Кто-то, найдя баклагу с пивом, жадно глотал лекарство, кто-то выгонял блудницу, расплатившись серебром. Наконец, все полторы сотни сгрудились дышащей перегаром толпой. Самый говорливый зевнул и поинтересовался:
– Чего хотел, княже? До похода целая неделя.
Тамплиер вцепился в рукоять меча, прошипел:
– Даже скопище сарацинских каторжников выглядит более прилично, чем эта куча лохматых пьяниц.
Ярилов усмехнулся, похлопал успокаивающе побратима по плечу. Сказал тихо:
– Ничего, Анри, я призывников из военкомата в часть привозил. И не такое видали.
– Кого откуда привозил? – растерялся рыцарь.
Ярилов набрал воздуху, начал зычно, чтобы и в задних рядах проснулись:
– Я Дмитрий, ваш новый воевода. Сегодня праздник кончился, отныне и до окончания похода. Теперь будете вставать с рассветом и начинать день с воинского учения. Строиться по десяткам, вымытые и причёсанные, а не как домовые, которыми кикимор пугать. За хмельное – накажу. Женщинам в становище вход запрещаю. Сейчас у вас будет десять минут, чтобы привести себя в порядок и вновь построиться с оружием.
Народ недовольно загудел, глядя на рыжего дылду в дорогом кафтане, отороченном беличьим мехом, и зелёных сафьяновых сапогах.
Чернявый дружинник сплюнул себе под ноги, оскалился:
– Каким ветром нам такого красивого дяденьку замело? Ишь, расшумелся. Иди, овцам рассказывай, где им умытыми строиться.
Дмитрий подошёл к говоруну, навис над ним почти двухметровой башней. Посмотрел в глаза – чернявый взгляда не отвёл, усмехнулся:
– Чего пялишься, воевода? Или меня с красной девицей перепутал? Гляди, не ошибись, у меня тайное удилище – что у тебя меч. Показать?
В толпе заржали, начали обсуждать, кто именно из двоих – красная девица.
Дмитрий улыбнулся:
– Давай на кулачках, рыбак. Побьёшь меня – получишь кошель серебра, а дружина будет жить, как привыкла – и слова не скажу.
Войско заревело радостно:
– Давай, Жук, обломай рога воеводе! Погуляем на кошель серебра-то!
Чернявый опять сплюнул, скинул рубаху. Растопырил жилистые ручищи, пошёл на Ярилова.
Дмитрий, не переставая улыбаться, врезал прямым в челюсть. Жук закатил глаза, рухнул плашмя. Толпа озадаченно притихла.
Ярилов спросил:
– Есть ещё желающие? Добавляю к кошелю кафтан и сапоги.
Дружина загудела, вытолкнула длинного костистого детину:
– Не боись, Оглобля, сапоги боярские носить будешь!
Детина согнул сутулые плечи, выставил вперёд кулаки, защищая лицо. Дмитрий ударил ногой в пах – Оглобля хрюкнул, схватился за сокровенное место. Люди инстинктивно вздрогнули – показалось, что звякнули испуганные бубенчики. Рыжий врезал Оглобле боковым в висок – второй бунтарь лёг рядом с первым.
Новоиспечённый воевода добришской дружины шагнул навстречу строю – толпа отшатнулась. Оглядел своих бойцов. Сказал:
– Братцы! Нас ждёт тяжёлая битва с сильным врагом. Так не посрамим чести, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть, когда с победой в Добриш вернёмся. А как победить – я вас научу. Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок. Разойдись!
* * *
Врут те, кто говорит, будто от холода умирать легко – мол, заснёшь и всё. Кровь застывает, словно наполняясь крохотными льдинками, которые царапают острыми краями тело, раздирают изнутри. Страх охватывает замерзающее сердце, и этот ужас хуже любой боли.
Хорь очнулся, нащупал одеревеневшими пальцами крестик. Показалось, что тот, сделанный из палестинской акации, греет жаром Святой земли, пронизанной солнцем.
Броднику вдруг совсем расхотелось умирать вот так – в ледяной темноте. Замерзать, будто пьяница в сугробе. Не к лицу такое воину.
Хоть капельку света и тепла перед последним вздохом.
Нащупал тамплиерский сундук. Начал рубить топором крышку, разбивать в щепу. Крепкая вещь, обитая бронзовой полосой, поддавалась неохотно. Хорь разъярялся всё больше, бил, чувствуя, как кровь бежит по замёрзшим жилам всё быстрее, как тают острые льдинки. Махал топором в кромешной темноте, уже не боясь ударить себя самого по ноге.
Бесценные записи рыцарей-храмовников пошли на растопку. Отсыревший трут долго не хотел разгораться. Наконец, занялся огонёк – слабый, синеватый. Старый дуб горел неохотно.
Хорь грел ладони. Потом лёг спиной к костерку, согреваясь. Сознание плыло куда-то, проваливаясь в неведомые глубины.
Вот бородатый, пахнущий крепким потом и сеном, держит на руках – и так уютно в отцовских объятьях. Показывает на синюю реку, ослепительно играющую солнечными отражениями, на зеленые луга, говорит:
– Это твоя земля, сынок.
Вот девушка смеётся в горячей, медовой тьме, и в её смехе – и желание, и сладкий страх. Как её звали?
Вот понарошку Хорь бьётся с Анри – франк всё пытается доказать преимущество меча перед саблей, а побратим Дмитрий хохочет, тряся рыжими вихрами.
Вот схватка на безымянной реке, хруст и скрежет, и Плоскиня кричит:
– Сзади, Хорь!
Хорь вздрогнул, обернулся назад – костерок догорал, только красные угольки подмигивали, будто дружески прощались. Неохотно вырвался из сладкой патоки воспоминаний. Взял в руки последнее – тёмную, древнюю доску с расплывающимся ликом Спасителя. Погладил шершавое дерево. Прошептал:
– Прости меня, Господи. И ты, Лука – апостол, прости.
Стоят ли лишние пять минут жизни обыкновенного грешника великой святыни?
Что дороже – потемневший от времени деревянный прямоугольник, сквозь который Бог смотрит на нас, или лишний десяток вздохов никчёмного разбойника?
Хорь вздохнул. Поставил на камень, ударил топором – сухая доска раскололась легко, будто даже охотно. Подкормил умирающий костёр. Обломки весело занялись огнём – стало светлее. Ещё подышим немного…
Бродника вдруг аж в жар бросило: маленькое помещение давно должно было заполниться дымом. Но угар куда-то уходил: значит, есть отверстие!
Взял чадящий осколок погибшей иконы, обошёл стены, и нашёл наконец на высоте колена дыру в ладонь, куда потянулся дымок. Ударил кулаком – провал стал больше.
Схватил топор, принялся рубить, отгребая куски породы ладонями. Потом взял бронзовую львиную лапу – бывшую рукоять ларя тамплиеров, начал как скребком ковырять слежавшуюся плотную землю.
Веселее пошло!
* * *
Облака летели белыми парусниками, плыли по небесной синеве – да и замерли над Киевом, купаясь в малиновом звоне колоколов, чтобы поглядеть на невиданную картину.
Огромное, пёстрое войско вытягивалось сияющей металлом змеёй по дороге вдоль могучего Днепра. Неразговорчивые «чёрные клобуки» на отборных конях, нарядные дружинники из Несвижа и Турова, Путивля и Луцка – звякали кольчугами и сбруей, кололи глаза солнечными зайчиками, прыгающими с кончиков наточенных копий и верхушек начищенных шлемов.
Сто лет, как Русь не выставляла такого огромного войска – из разных городов, из самых медвежьих углов своих. Князья на время позабыли о распрях и взаимных обидах, вышли вместе, как братья из огромной дружной семьи – бить неведомых врагов, половцам пособить да на степном раздолье погулять, показать удаль молодецкую.
Впереди – Мстислав Старый, великий князь киевский. Будто времена пращуров вернулись, Ярослава Мудрого и Владимира Красно Солнышко, будто один настоящий князь землями русскими правит, а остальные, младшие, его слушают и во всём подчиняются. Сияет лицом Мстислав Романович, радости не скрывая.
А следом за ним – наилучшие из митрополичьего подворья, возглавляемые иноком Варфоломеем. Трепещут на ветру шитые золотой нитью хоругви; два дюжих монаха, кряхтя, несут на шестах окованный серебром ларец с мощами Андрея Первозванного. Митрополит сам распорядился главную киевскую ценность в поход взять, чтобы помогла победу над супостатами одержать, а главное – разыскать реликвию, подаренную магистром тамплиеров – образ Спасителя, написанный рукой самого апостола Луки.
Скачет великокняжеская дружина, по трое в ряд – пять тысяч отличных воинов, гордость Киева. Младшие дружинники молодкам подмигивают, хохочут над зардевшимися красавицами; старшие мужи над юной игрой усмехаются.
Дальше, за дружиной Мстислава Романовича, на почётном месте – отряд из Добриша. Первым, как полагается, сам князь Тимофей, ласково трясёт клочковатой бородёнкой; только зеваки киевские не его видят, а высокого воеводу. И бойцы добришевские – подтянутые, весёлые, на командира преданно глядят. Любого порвут за командира!
Воевода без шлема, рыжими кудрями на солнце сияет, поверх кольчуги – плащ из заморского зелёного сукна. Но конь у него каков! Словно выкованный целиком из золота, соловой масти. Жеребец Кояш перед народом красуется – хрипит картинно, башкой мотает, тонкие ноги ставит в пыль изящно, словно танцор.
Кто-то из провожающих горожан восхищённо прокричал:
– Ах да витязь! Солнечный!
Заревели, подхватили:
– Солнечный витязь! Привези нам голову татарского князя! С победой ждём!
Мстислав Романович восторженный рёв издалека услышал, на свой счёт, конечно, принял. Улыбнулся счастливо. Небывалая силища прёт, нет ей преград. Никакого ополчения, смердов с дубинами – только воины-профессионалы. А к Хортице ещё и Мстислав Удатный со своей мощной дружиной прибудет, с юга.
Только, вспомнив про Удатного, Мстислав Киевский улыбаться перестал.
* * *
Кыпчакский шаман Сихер открыл глаза – над головой покачивались деревянные дуги, обтянутые серой мешковиной. Тележные колёса скрипели пронзительно, будто плакали о чём-то.
Нащупал пальцами стальную цепь на горле. Кажется, ослабла. Попробовал вдохнуть поглубже – позволила. Значит, ещё время для жизни подарено. Чтобы долг исполнить и рыжего русича обратно в чужие времена отправить, дыру во времени заткнуть.
Сунул руку за пазуху, застонал от ужаса: дрота, сделанного из бедра хроналекса, не было.
– Это ищешь, половец?
Сихер приподнялся, разглядел в полутьме чернявого мужчину, держащего в руках костяное оружие. Спросил:
– Ты кто? Отдай, не твоё.
– Не переживай, не отберу, – рассмеялся чёрноглазый, – просто любопытно. Странный ты. Слово Волчье знаешь, коней наших перепугал. Две недели в бреду, цепь тебя нашейная чуть не задушила. Я лучшего кузнеца позвал – он не взялся освободить. Только тронет цепь – она ещё больше сжимается, давит. Костяшка эта невиданная у тебя за пазухой. Никак, ты колдун?
– Шаман я половецкий, Тенгри служу. А ты кто?
– А я – князь Мстислав Галицкий. Слыхал про такого?
Сихер глаза прикрыл, кивнул:
– Слыхал. Про твои подвиги, про воинскую славу – кто же не слыхал? Что будешь делать со мной, князь? Неужто на костёр, как колдуна, отправишь?
Мстислав Удатный оскалился:
– Костёр – это быстро. Гридней кликну – вмиг соорудят. Другое скажи: в бреду поминал ты рыжего Димитрия. Не того ли, толмача франкского рыцаря, что при дворе киевского князя отирается?
– Того, – сознался Сихер, – но он мне нужен не для доброго дела. Как встречу – после этого только один из нас на земле останется.
– Это хорошо, – обрадовался князь, – это как раз устраивает. Мне он тоже поперёк горла. Говорливый слишком, сучье подхвостье, всякую ерунду князю киевскому болтает, дурные мысли внушает. Мол, татарских послов принимать надо, а моего тестя половецкого хана Котяна спасать – наоборот, не обязательно. Урезать надобно рыжему язык, лучше вместе с головой.
Мстислав Удатный улыбнулся, хлопнул ладонью по пыльной подстилке.
– Вот доберёмся до Хортицы, там и покажешь, шаман, на что способен. А то ведь, повторю, костёр угораздить – дело плёвое.
Сихер откинулся на подстилке, погладил пальцами цепь. Ещё неизвестно, что лучше – удушенным быть или сгореть заживо…
* * *
Кипит ставка Субэдея, каждому дело есть. Китайские умельцы, аккуратно макая кисточки в тушь, рисуют карты русских земель со слов задержанных сарацинских и булгарских купцов. Тщательно расспрашивают, сколько переходов до русских поселений, где водопои, где броды через реки, какими укреплениями города защищены.
Монгольские разъезды, как рой ядовитых ос, по дикому полю разлетелись, самих днепровских берегов достигли. Высматривают, что творится у русичей.
Лазутчики из половцев и бродников – самые лучшие. И переодеваться не надо, язык знают – рыщут по рынкам, в церкви заходят и в кабаки, внимательно болтовню жителей и дружинников слушают. Самые ловкие в лагеря войсковые проникают, считают количество котлов (сколько котлов – столько и едоков); запоминают, где отряды стоят да как вооружены.
В шатёр к Субэдею – очередь из гонцов.
– Киевляне и союзники достигли Хортицы, разбивают лагерь.
– Две сотни черниговцев переправились на левый берег Днепра, получили отпор и назад вернулись.
– Котян привёл всех, кого смог собрать – не меньше пятнадцати тысяч всадников.
Монголы всё о русском войске знают. За каждым движением следят. А вот противник, похоже, не особо переживает: лазутчиков не шлёт, передовые отряды не отправляет. Субэдей в такую опрометчивость врага не верит:
– Не может быть, чтобы русичи так беспечно к войне относились. Не нашли их лазутчиков – значит, прячутся хорошо. Искать! Ловить и на допрос в ставку привозить. Ночные разъезды удвоить.
* * *
Эх, где она, жизнь свободная, бродницкая? Новые хозяева крепкую узду на вольницу надели да затянули так, что зубы трещат. Всех способных – в седло, на десятки и сотни разбили. Кого – лазутчиками за Днепр отправили, кого – в дозоры. Ни выпить, ни пограбить, ни к жёнке под тёплый бочок завалиться. Кто в деревнях остался – надрывается без продыху: рыбу ловят, лодки мастерят и смолят для нужд татарского войска, на переправах трудятся.
Разве о таком бродники мечтали, когда их Плоскиня в услужение к Субэдею привёл? Сначала радовались: вот теперь порезвимся, погуляем за Днепром. Много на Руси богатых городов, серебра и мехов всем хватит – это не за караванами по степи серыми волками гоняться. Но приходится тяжкую службу исполнять. А за любую провинность одно наказание – смерть. И палач своих и чужих не разделяет: что аланов, что монголов. Виноват – прощайся с солнышком и шею подставляй.
Бродники давно недовольные речи ведут. Мол, лучше было бы сбежать куда подальше – хоть в рязанские земли, хоть к венгерскому королю. Переждать, пока война пройдёт и всё уляжется. Ведмедя-верзилу десятником назначили. Он от таких разговоров среди подчинённых морщится, но не пресекает. Может, и сам так думает, но как начальник поддержать не может.
Третий день уже рыщет маленький отряд по степи, редких встреченных останавливает – проверяет, не лазутчики ли русские. Да всё больше испуганные половецкие кочевья попадаются, которые с Котяном за Днепр не ушли.
Добрались до реки Калки, собирались там заночевать под утёсом. Место, гулящим людям известное – с трёх сторон прикрытое и от ветра, и от чужого взгляда. В таком месте хорошо от погони уходить и хабар делить после удачного разбоя.
Ближе подъехали – учуяли дым. Беззвучно спешились, подкрались. Глядь: на берегу, в гроте – костёр. Хитро костёр сложён: бревно с одного конца подпалено, чтобы много света не давать, а греть всю ночь. Каждый бродник такой костёр устраивать умеет.
Конь стреноженный недалеко пасётся. А у костра спит, укрывшись армяком, человек; оружие рядом. Ведмедь тихонько саблю и колчан с луком в сторонку оттащил, да и пнул незнакомца под рёбра: вставай, мол, кто таков?
Крепкий широкоплечий парень подскочил, будто и не спал вовсе. Руку протянул – нет сабли! Не растерялся, схватил головню – швырнул Ведмедю в лицо, аж борода затрещала от огня. Бросился к коню. Бродники за ним – кого кулаком в ухо, кого ловко подсёк. Один – против десяти оружных! Едва не ушёл – навалились гуртом, сбили с ног, скрутили, подтащили к костру. Ведмедь, ощупывая обожжённую харю, ревел:
– Не трогайте, сам прирежу гадёныша!
Достал нож, подошёл. Схватил за светлые волосы, дёрнул, чтобы сподручнее к горлу подобраться. Заглянул в лицо – и ахнул:
– Хорь! Вот так встреча! Долго ты от нас бегал, змеёныш. Почитай, год.
Кто-то из бродников не знал истории с Хорём, поинтересовался:
– Так чего, Ведмедь, охальника резать не будешь? Не жалко своей палёной щеки? Может, вторую подставишь и в монахи пойдёшь, они такому учат, ха-ха-ха!
Ведмедь глянул так, что хохотун осёкся. Десятник пояснил:
– За него Плоскиня богатую награду обещал – котелок серебра. Но только – за живого. Щека заживёт, а серебро-то нам достанется. Понял, кулёма?
– Ух ты! – восхитился бродник. – За что такое богатство?
– За то. Крыса он. Хабар забрал, который ватага взяла, и сбежал с ним. Спрятал где-то. Ну ничего, Плоскиня ему язык развяжет. Так ведь, Хорь?
Ведмедь дёрнул за волосы связанного – аж до треска. Хорь замычал, заскрипел зубами.
– Что, поганец, вспомнил, где обчественное спрятал? Эх, выпустить бы тебе кишки и повесить на них, да Плоскиня не простит.
Ударил пудовым кулаком в грудь – Хорь упал, закашлялся. Десятник шумно втянул сопли, со вкусом харкнул отступнику в лицо.
– Обтекай, скотина.
Хорь вдруг рассмеялся:
– Узнаю тебя, Ведмедь. Ты не переживай, я место, где клад спрятал, не забыл и разыскал. Есть там деревце приметное, кривое. Недалеко отсюда. Ты ведь умный. Подумай – надо ли меня теперь везти к Плоскине за котелок серебра. Или лучше вдвое больше получить? Ты ведь не цепной пёс, чтобы нехристям-монголам за обгрызенную кость служить, а? Или веру и обычай отцов забыл? Пока тут татары с русичами друг друга бьют, уйдём в другие земли. Погуляем. На добрых конях, в кольчугах да с сабельками из настоящего булата!
Остальные бродники завороженно слушали Хоря и поглядывали на десятника.
Ведмедь помолчал. Сердито буркнул:
– Ну, раскрыл клювик, соловьём заливаешься. Захлопни рот, а то зубы ненароком вывалятся.
И пошёл к берегу Калки – думать.
* * *
Май 1223 года наливался тёплым соком. Готовая к пахоте земля нагревала ночное небо, восковые свечи звёзд капали метеорами и отражались внизу тысячами огней русского воинского лагеря.
У скромного шатра добришского князя уютно потрескивал костёр, Дмитрий и Анри слушали рассказ встревоженного Тимоши блаженного:
– …Святополк-то со своим отрядом сюда так и не пришёл. Боюсь, замышляет недоброе. Пока моя дружина в походе на басурман, как бы он вновь на Добриш не кинулся. Скажет: мол, пока князя нет, всякий напасть может. И под видом защиты в город-то и войдёт. Хитёр, как змей. И корыстен. Нет у Святополка ни совести, ни любви к отечеству – только о своём прибытке думает.
Анри поразился:
– Как же так можно, дюк Тимофеус? Все христианские правители Руси единым войском выступают на битву ради святой веры, ради обретения великой реликвии – лика Спасителя, а ваш давний соперник пытается воспользоваться этим моментом, чтобы захватить чужое, причём у своего же брата-Рюриковича?! Такой поступок – не к лицу шевалье, и тем более дюку! Разве не боится он гнева великого князя? Или вызова на честный поединок от настоящего рыцаря, каковым могу оказаться и я?
Князь только горько вздохнул. Дмитрий, думавший о своём, тихо произнёс:
– Увы, Анри, не всегда благородная кровь является залогом благородного поведения. Да и не все князья отправили свои отряды в поход. Вон, из владимирской земли так никого и не пришло. И таких примеров в истории моей страны немало. Были преступники и предатели и среди правителей, и среди полководцев. Отцов родных убивали, чтобы престол занять, как Александр Романов. Или Власов тот же – целую армию из изменников возглавил…
Тимофей растерянно поскрёб клочковатую бородёнку:
– Не знаю, воевода, о ком ты говоришь. Мне такие имена неведомы, хоть я немало прочёл книг об истории нашей земли со времён Рюрика и даже раньше.
– Извини, князь, – спохватился Дмитрий, – это… Эти события, так скажем, ещё не случились, но могут произойти. Вернее, точно случатся.
Пытаясь замять неловкость, Ярилов перевёл разговор:
– Так что надо сделать, чтобы защитить твой город от коварного нападения? Может, великому князю об этой беде рассказать?
– Я потому и этот разговор с вами завёл. Был я вечером у Мстислава Романовича, излил свои сомнения и волнения. Мне ведь не престол дорог, я за него не держусь. Хоть сейчас в пустынь готов, постриг принять. Мне монашеский клобук ближе княжеского венца. Я за дочь волнуюсь, Анастасию. Господь сыновей мне не дал. А жена родами дочки умерла.
Тимофей опять вздохнул, поднял прозрачные глаза к звёздному небу, украдкой смахнул слезинку.
– Уж как меня и бояре, и сам Мстислав уговаривали: не пристало, мол, князю бобылём ходить, женись снова. И церковь святая позволяет вдовцам второй брак, и наследник княжеству нужен… А я не смог. Так любил её, голубицу свою. Не заставлю себя на супружеское ложе с иной возлечь. Иногда как вспомню её кроткий взгляд, её нежные речи – грешен, начинаю мечтать, чтобы скорее на небесах воссоединиться… Эх!
Ярилов и де ля Тур молчали, боясь прервать откровения. Молчал и князь, и только отсвет костра обозначал две мокрые тропинки на его щеках.
Наконец, Тимофей высморкался и продолжил:
– Одна отрада у меня, дающая смысл жить – кровинка моя, доченька, княжна Анастасия. Семнадцать лет, а мудра, как Соломон. И норов не наш, не доброславовский. Девичьи утехи не любит – ни прясть, ни вышивать, ни хороводы водить. Ей бы – на коня, да из лука пострелять. Я ведь знаю, дружинники мои за спиной потешались: мол, всего один муж и воин в нашем роду, да и тот – девка. Вот за неё боюсь. Она ведь Святополку не покорится, горожан поднимет на битву и на стенах погибнет. Такая она у меня – гордая, смелая. Дева-воительница, о которых ещё древлегреческие мудрецы писали.
Дмитрий украдкой взглянул на побратима. Так и есть: слушает не дыша, разрумянился. Наверняка свою амазонку, Эльвиру огневолосую, вспоминает.
Князь, заговорив о любимой дочери, повеселел. Ткнул Дмитрия в плечо маленьким кулачком:
– Так вот, воевода, всё войско только и говорит о том, как рыжий Дмитрий добришскую дружину из пьяной шайки в крепкий отряд добрых витязей превратил. Я и сам их не узнаю. Молодец!
Ярилов, пряча довольную улыбку, возразил:
– Только бой покажет, добился ли я чего-то или ещё нет. Рано хвалить, княже.
– Ну, недолго осталось, скоро увидим. А теперь главное слушайте, друзья мои. Я с Мстиславом Романовичем посоветовался, как беду разрешить, он и согласился. Коли я сейчас в Добриш вернусь, хоть и без дружины – не дерзнёт Святополк напасть. А вы тут и без меня справитесь, даже лучше будет. Ну, а чтобы и язык чей-нибудь поганый не повернулся тебя, Дмитрий, хулить, то я назначаю тебя своим кравчим. Завтра перед дружиной объявлю. Теперь ты – ближний боярин добришского князя, законный воевода и начальник дружины. И грамота уже о том заготовлена.
Дмитрий несколько растерялся и не знал, что полагается в таких случаях говорить (точно не «Служу России!»).
Видел бы сейчас это капитан Асс, который, бывало, язвил: «У тебя, Ярилов, на плечах не две лычки, а положительный тест на беременность – ещё один тормоз народился на беду российской армии».
Анри восхищённо лупил побратима по спине и искренне радовался карьерному взлёту своего бывшего толмача.
А князь Тимоша ласково улыбался и кивал.
И никто из них не видел, как из темноты за происходящим наблюдает измождённый половецкий шаман, бормочущий проклятья и вцепившийся костлявыми пальцами в обвивающую горло стальную змею.
* * *
Темник Джэбэ говорил мало и всегда – правду. В любом другом государстве не сделать ему карьеры, но держава Чингисхана строилась по своим принципам. Доблесть воина, верность руки ценились гораздо выше умения врать и льстить. Может, именно поэтому Империя в конце концов достигла берегов трёх океанов.
Двадцать с лишним лет назад, во время жестокой битвы между монгольскими племенами в урочище Койтен, ещё не известный миру Темучин чудом не погиб – метко пущенная стрела повредила шею. После победы будущий правитель половины мира, зажимая кровоточащую рану, подошёл к пленным и спросил:
– Чей выстрел едва не отправил меня на суд небесного отца Тенгри?
На такой вопрос способен ответить только безумец. Или храбрец.
Молодой монгол кивнул бритой головой:
– Это сделал я. Моё имя Джиргоадай.
Один из нукеров Темучина подскочил к дерзецу, замахнулся топором:
– Сын стервятника! Тебя ждёт смерть.
Темучин придержал своего гвардейца:
– Подожди, отделить голову от туловища недолго, но я ни разу не видел, чтобы она приросла обратно. Ответь, смельчак, ты хотя бы сожалеешь о сделанном?
Бритый огорчённо ответил:
– Да, моя уставшая от битвы рука дрогнула в последний момент, и стрела промахнулась мимо твоего горла, хан. Небесные охотники, к которым ты отправишь меня, будут потешаться и показывать пальцами на Джиргоадая, который даже не способен точно попасть в цель всего лишь с пятидесяти шагов!
Темучин рассмеялся, велел развязать побеждённого и сказал:
– Я встречал умелых воинов. Я встречал честных людей. Я встречал дурачков, не умевших врать для своей выгоды. Но я впервые вижу, чтобы все эти качества соединились в одном человеке. Будешь моим нукером, багатур. И отныне нарекаю тебя Джэбэ, что означает «стрела».
И теперь Джэбэ-нойон, один из четырёх «верных копыт Чингисхана», покоритель каракитаев и хорезмийцев, спросил у Субэдея:
– У русичей вместе с кыпчаками – не меньше сорока тысяч всадников, вдвое больше, чем нас. Они – сильные, умелые воины. Ты хорошо подумал, прежде чем мы пойдём на битву?
Темник удивлённо поднял брови:
– Что я слышу?! Наш храбрец Джэбэ, обычно бросающийся с горсткой багатуров в безумную атаку на огромное войско врага, теперь задает странные вопросы. Здоров ли ты, мой соратник? Не узнаю тебя.
– Ты не понял, – нетерпеливо ответил Джэбэ, – я здоров и спрашиваю: ты хорошо подумал, куда мы денем столько пленных?
Субэдей захохотал, хлопая ладонями по бёдрам.
– А теперь – узнаю «стрелу» Джэбэ, самого безумного полководца у Океан-хана. Не переживай! Вокруг моей ставки бродит куча персидских и сарацинских купцов, которые с нетерпением ждут возможности купить тысячи пленных русичей.
Джэбэ довольно оскалился и вышел из шатра.
