Глава пятая. Звезда
Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.
г. Берлин, 4 июня 1924 года
…повестку – «явиться в отдел ВЧК Петроградского района». Не скажу, что я испугался. Война отняла у меня многое, и умение просто, по-человечески, до дрожи бояться было одной из первых потерь. Я рассуждал логически: если бы меня хотели арестовать, то не стали тратить бумагу с лиловой печатью. А прислали парочку матросиков с оловянными глазами.
Скорее всего, будут звать в Красную Армию. Корпус братушек-чехов, размазанный по всей России вдоль железной дороги до Владивостока, поднял мятеж. На юге бузят казаки и красновцы. У большевиков катастрофически не хватает кадров. Но если сбежавших чиновников и ненадёжных писарей они с успехом заменяют инородцами с грустными носами, то на штабные и командные должности в армии вынуждены звать нашего брата – офицера.
Я знал, что многие соглашаются. И не только после убедительной экскурсии в провонявшие сырой кровью расстрельные подвалы. Из-за пайка. Голод – вполне реальный союзник большевиков. Я, например, уже выменял на еду всё, что у меня было ценного – и георгиевский крест, и серебряный портсигар, который в складчину купили солдаты моей роты после боёв в Карпатах. Остался только браунинг и подаренный отцом Василием складень.
Видит бог, я не хотел лезть в эту кашу. Моя продырявленная пулями душа ещё не зарубцевалась. И должность в штабе какой-нибудь большевистской дивизии привлекала меня не больше, чем в офицерском батальоне у Деникина.
Но в тот же день принесли письмо от отца Василия. Он звал меня в Киев, не называя имён и подробностей. Писал намёками, боясь, что послание перехватят. Главное, что я понял – ему удалось, наконец, сложить мозаику или хотя бы её значительную часть. Разгадка тайны похода по времени близка. И он собирает экспедицию, в которой моё место – начальника военной части – не подлежит сомнению.
Я обрадовался, не скрою. В том сумасшедшем, распухшем от голода Петрограде, с его ночными арестами и накокаиненными поэтами глубокий голос проповедника, его сладкий восковой запах и умный разговор показались мне последней надеждой не свихнуться окончательно и заняться делом, имеющим хоть какой-то смысл.
Уже вечером я отвоевал место на жёсткой деревянной полке вагона, уходящего на юг. В поезде, набитом небритыми мешочниками, командами мобилизованных, закопчёнными жестяными чайниками и бабами в драных салопах.
Граница с зоной немецкой оккупации оказалась на удивление формальной – смертельно уставший германский лейтенант мазнул по моим поддельным бумагам невидящим взглядом и бессильно махнул рукой.
Киев бурлил, щеголял шароварами сердюков и жовто-блакитными стягами. Без труда нашёл аккуратный домик на Подоле, скрытый в кустах нахальной сирени. Хозяйка была предупреждена о моём приезде и проводила в спрятанный среди цветущих яблонь флигелёк.
Я спал с открытым окном. В первый раз за четыре года – без кошмаров.
А утром за завтраком увидел её. Асеньку. Дочь казачьего полковника Всевеликого Войска Донского ждала оказии, чтобы уехать к отцу в Новочеркасск. Густые чёрные волосы, подобные спелым черешням глаза и голос жаркий и обещающий, как южные ночи.
Это был не роман – сумасшествие, контузия, колдовское наваждение. До обморока, до окровавленных губ.
Мы лежали на скрипучей кровати во флигеле, я гладил тёплую кожу и спрашивал:
– Почему – Ася? Александра? Или Анастасия?
Она смеялась грудью – не оторвать взгляда. И говорила с милой загадочной хрипотцой:
– В детстве я мечтала, чтобы меня назвали Астрой. Но в святцах нет такого имени.
– Астра – потому что цветок?
– Нет. Потому что – Звезда…
* * *
Дорога пошла под уклон, половцы подобрались, посерьёзнели. Хорь вполголоса объяснил:
– Это место у них священное. Видишь, каменный утёс? На лежащего волка похож. И река так называется – Волчанка. Кыпчаки считают, что волк – их предок. Почитают, словом. Язычники поганые, что с них взять.
На берегу стояло огромное высохшее дерево, похожее на скелет – белело мёртвыми ветвями, как костями. Половцы спешивались, ползли к нему на коленях. Шептали молитвы и просьбы, отрывали от одежды ленточки ткани, привязывали к ветвям.
Возвращались после обряда повеселевшие. Быстро разбили лагерь, запалили костры. Тугорбек заметил:
– В хорошее время мы здесь проезжаем. Сегодня – Волчья Ночь, полнолуние. Значит, лёгким будет наш путь и успешным – посольство.
Подмигнул Юлдуз, ласково хлопнул дочь пониже спины:
– Береги богатство, чтобы было чем на престол у русичей садиться, ха-ха-ха!
Воины подхватили, заржали. Девушка вспыхнула. Убежала в свою кибитку.
Варили в котлах свежую баранину, доставали из вьючных мешков жирный балык. Бек велел не жалеть запасов кумыса и пива, сосуды быстро опустошались.
Когда выкатилась на небо полная луна, кыпчаки были уже изрядно пьяные. Орали песни невпопад, кто-то пытался выть, подражая волку. Тугорбек, вопреки обыкновению, велел и дозорным отнести кумыса – праздник же!
Потом обвёл взглядом пиршество. Поднял руку – все замолчали, слушая:
– Мои верные багатуры! Через три дня будем в Киеве, в гостях у великого хана русичей. Нас с вами ждёт великое будущее. Восславим же Чатыйский курень. Верю, придёт день, когда не только его мы сможем называть своим!
Воины уже прослышали о планах Тугорбека стать ханом. Заревели, поддерживая; славя курень, его великого и мудрого предводителя. Племянник подошёл к беку, что-то прошептал. Тугорбек кивнул, крикнул:
– Мой племянник угощает вас, славные воины! Дарит бурдюк самой настоящей крепкой архи!
– Тьфу, – скривился Хорь, – завтра башку будет не поднять. Эта архи – настоящая гадость. И крепкая, зараза. А откажемся – обида будет.
– Так давайте незаметно уйдём, – предложил Анри, – у меня есть фляга хорошего вина, которое мне продал Юда.
– С чего ты взял, что хорошего? – рассмеялся бродник. – Откуда такое возьмётся у жидовина?
– Ну, денег он с меня взял, как за отличное.
Хорь, Анри и Дмитрий незаметно вышли из освещённого костром круга и растворились в темноте. Хотели позвать и Азамата, но кыпчак уже подставил чашку, в которую племянник бека щедро лил пахучую белую жидкость.
* * *
Когда проходили мимо палаток, девичий голос позвал:
– Русич! Подойди, ты мне нужен.
– Видал, – толкнул локтем франка Хорь, – нужен он. Понятно, для чего, ха-ха-ха!
– Мой брат, – строго сказал тамплиер, – благородный рыцарь никогда не станет обсуждать чужие сердечные дела. Тем более, если они касаются друга. Мы будем на берегу реки, Ярило!
Побратимы, болтая, спустились по откосу. Юлдуз подождала, когда стихнут голоса. Потянулась, прижалась острыми грудками:
– Солнечный мой! Ты совсем забыл про свою девочку, а я очень скучаю.
– Я не хочу навредить тебе, маленькая, – прошептал Дмитрий, – и так уже многие догадываются.
– Да, – легко согласилась девушка, – я не умею делать взгляд равнодушным, когда гляжу на тебя. Я не могу не улыбаться счастливо, когда думаю о тебе. Потому что люблю.
Ярилов молчал, чувствуя, как тяжелеет в груди. И так их отношения зашли слишком далеко, а ведь совсем скоро придётся прощаться. Видимо, навсегда.
Юлдуз привстала на цыпочки, нашла в темноте губы. Долго целовались, и Дмитрий чувствовал, как бегут солёные струйки по её щекам, изменяя вкус поцелуя.
– Ты плачешь, родная?
– Да. Я не хочу расставаться с тобой. Мне не надо ни драгоценных украшений, ни высокого терема в городе русичей, ни толпы коленопреклоненных подданных. Я хочу быть княгиней только для одного человека на свете – для тебя, родной. А ты чтобы стал моим единственным, моим князем, моим богом. Давай убежим, а? Сегодня все пьяные, хватятся только утром, мы далеко успеем ускакать!
– Куда убежим, сладкая? – горько спросил Дмитрий. – Мир огромен, но вряд ли в нём есть спокойное место для беглой дочери бека и степного подкидыша.
– Неважно! Куда угодно, лишь бы вдвоём…
Юлдуз плакала на его плече. А Дмитрий думал о том, что их бегство будет предательством по отношению к доверившемуся Тугорбеку и к побратимам. И поставит крест на планах встретиться с киевским князем. И хоть как-то попытаться изменить неумолимый ход истории, который уже наваливался, подминал под себя мечты о счастливом будущем Руси.
Дмитрий отстранился. С трудом сказал:
– Нет. Я не смогу, маленькая.
Дочь бека упала на колени, рыдая. Обхватила ноги русича:
– Умоляю тебя. Меня зовут Юлдуз, что означает Звезда. Но я не смогу светиться без тебя, родной. Я остыну и умру без моего Солнца.
Ярилов стоял молча, освещённый полной луной. И тоскливо думал: «Господи, ну почему я? Не прошу избавить меня от смерти, но избавь меня от выбора…»
* * *
Больше двух с половиной лет длится поход. Почти тысячу дней в седле и ночей, раскалённых пылающими городами, взятыми с боем.
Чингисхан сказал:
– Субэдей-багатур и Джебе-нойон! Вы – мои верные свирепые псы. Пьёте росу по утрам, ночуете в седле, пожираете врагов на полях сражений! Куда бы я ни посылал вас, вы крепкие камни крошили в пыль, глубокие воды заставляли течь вспять, а потому во всех битвах вы были впереди моей армии! Настал час, и я снова призываю вас! Идите по следам хорезмшаха Мухаммеда, гоните его, как зверя на охоте, до края земли и дальше. Поднимитесь к звёздам и спуститесь в ад, но поймайте и приведите к покорности. Привезите ко мне не как правителя огромной державы, а как беглого раба, достойного плетей за упрямство.
Страшен гнев Чингисхана. Не укрыться его врагу ни стремительной птицей в небе, ни скользкой рыбой в морской глубине, ни сухой былинкой в степном раздолье.
Позади раскалённые горы Хорасана, разрушенные города и разорённые долины Картвелии, теснины Дербента и утопающая в садах Гянджа, десятки тысяч убитых во время сечи и равнодушно вырезанных после.
Великий хорезмшах Мухаммед, гордый властитель огромной и богатой державы, брошенный самыми верными слугами, позорно бежал и спрятался среди смертельно больных на затерянном посреди Каспия острове прокажённых. Там и умер, в забвении и страхе.
Но Чингисхан велел продолжить путь на север, обогнуть Каспийское море, разведать новые земли, приводя к покорности бесчисленные народы и беспощадно уничтожая сопротивляющихся.
Два тумена, двадцать тысяч бойцов было у Субэдея, когда он начал поход. Два тумена, двадцать тысяч багатуров у него сейчас: место погибших заняли новые подданные Великой Империи – туркмены и курды, аланы и кыпчаки.
Сейчас весь западный Дешт-и-Кыпчак, вся Половецкая Степь лежала перед ним, как испуганная наложница, ожидающая жестокого господина. Дрожащая от ужаса и молящая о пощаде.
Субэдей оглядел своих командиров, уже положивших половину мира к ногам Океан-хана. Тысячников и сотников, пропитанных запекшейся кровью боёв и горьким дымом пожаров. Трофейные китайские и бухарские латы на них, хоросанские и дамасские клинки дремлют в разукрашенных ножнах, предвкушая пиршество.
– Тумен Джебе-нойона идёт в Крым, берёт Сурож. Мой тумен идёт на Шарукань и дальше на запад по пути прямому, как полёт стрелы, к синему Днепру. Там вновь соберём войска вместе. У кыпчаков есть только два выхода: покориться или стать пищей стервятников. Поймавший для меня трусливого шакала Котяна получит особую награду.
Я всё сказал.
Может ли горечь быть сладкой? Может ли наслаждение приносить невыносимую боль?
Войлочные стены стоящей на отшибе кибитки Юлдуз впитали терпкий запах любви, запомнили музыку страсти. Невыносимо острой, потому что последней. Вкус слёз счастья и слёз расставания одинаков – они рождены из смешения бурлящей крови и капелек пота, сливающихся в ручейки.
Стихли пьяные крики утихомирившихся кыпчаков, отмечавших Волчью Ночь и середину дороги в Киев. Любовники лежали рядом, прижавшись, как мёрзнущие в гнезде птенцы. Девушка сказала:
– Моя мечта сбылась. Я понесла от тебя, мой солнечный витязь. Ещё месяц назад. Когда ты бросишь меня ради своих походов и подвигов, останется твоя частичка. Твой наследник, любимый небесным светилом и рыжий, как ночной костёр.
– Ты уверена? Разве можно знать об этом так рано?
– Женщина всегда чувствует такие вещи, если любит отца ребёнка.
Дмитрий рывком сел на кошме, обхватил голову руками. Все планы рушились и отступали перед этой новостью. Заговорил:
– Теперь я обязан…
– Ничего ты не обязан, родной, – половчанка ласково тронула парня за плечо, – не надевай на свою шею тяжёлую колодку долга. Моя судьба предрешена – быть верной женой русского князя. Делить с ним ложе, представляя, что меня ласкаешь ты, а не он. Гладить по огненным вихрам твоего растущего сына и просить перед образами удачи для тебя.
– Я клянусь, – горячо заговорил Ярилов, – когда закончу свои дела – обязательно найду тебя, и мы…
– Тихо! – Юлдуз сжала локоть русича горячей ладошкой. – Слышишь?
Звякнуло железо, посыпались камешки. Послышалось сдавленное ругательство. Кто-то прятался недалеко от кибитки, шпионил. Разгневанный Дмитрий быстро оделся, подхватил саблю. Неслышно выбрался наружу, разглядел тёмный силуэт: человек, скрючившись на карачках спиной к русичу, разглядывал происходящее в лагере.
Ярилов схватил лазутчика за шиворот, опрокинул на землю, прижал грудь коленом. Прошипел:
– Тебе чего надо? Кто подослал?
Соглядатай ловко вывернулся, вскочил на ноги. Завизжал клинком, выдираемым из ножен. Дмитрий едва успел отшатнуться – в двух пальцах от лица сверкнуло стальное жало.
– Ты чего, совсем упился?! – зло прошептал Ярилов, лихорадочно соображая: кто же из половцев решился напасть на доверенного багатура Тугорбека?
Еле видный в темноте соперник молча нанёс рубящий удар – Дмитрий успел подставить саблю и разозлился всерьёз.
Это была странная схватка в тишине: русич не хотел привлекать внимания, его противник тоже молчал. Только пыхтение бойцов и звон бьющихся друг о друга лезвий будоражили ночь.
Дмитрий был выше, сильнее и кое-чему научился у Хоря и Анри – сопернику приходилось туго. Отступая под градом ударов, враг неловко оступился и пропустил укол. Рухнул на землю, захлёбываясь кровью.
Дмитрий склонился над поверженным, вглядываясь в лицо. И поражённо ахнул: незнакомец был славянином, не похожим ни на одного из воинов Чатыйского куреня. Ярилов спросил:
– Кто ты? Что делаешь здесь?
Умирающий кашлянул, залепив глаза Дмитрия горячим сгустком. Оскалился:
– Всем вам смерть, тугорбековское отродье. Хорю от Плоскини добрые слова…
Вытянулся и замолчал. Юлдуз подошла, растерянно спросила:
– Кто это был, родной?
– Сам не понимаю. Беги на берег, зови бродника и франка. Я к беку, подниму тревогу.
Девушка убежала, нежно звеня серебряными браслетами. Дмитрий посмотрел ей вслед. И вдруг осознал, что только что впервые убил человека. Но не испытал ни малейшего укола совести.
Видимо, окончательно врос в этот жестокий век.
* * *
Она была рядом – с самого младенчества. Она нежно звенела серебряными браслетами, заразительно смеялась и обжигала чёрным огнём глаз.
Детские игры, нечаянные прикосновения. Её запах, делавший ночи подростка мучительными. В снах она была не сестрой – а… Даже страшно сказать вслух, кем она виделась в горячих потных снах, приходя обнажённой и ложась рядом.
Тугорбек, конечно, давно решил её судьбу, предназначив в жёны кому-то из сильных этого мира – хану кыпчаков или князю русичей, без разницы. И никогда не возглавить Чатыйский курень – Тугорбек не раз, качая головой, говорил:
– Ты будто не нашей крови. Неловкий и стыдливый, незаметный и тихий. Как варёная рыба. А надо быть пардусом или хотя бы волком!
Наверное, давно пора было смириться с судьбой скромного приживалы при храбром беке. Но обида и зависть выели сердце, заставили мечтать о мести, о власти и славе.
И о ней. О том, как Юлдуз погасит огонь глаз, покорно опустится перед ним на колени. Чтобы снять сапоги с господина.
К тому, кто терпеливо ждёт, всегда придёт удача. Котян Сутоевич выслушал и поверил в донос о мечтах бека Чатыйского куреня стать ханом. И в подслушанный у кибитки рассказ найдёныша – русича о том, что он пришёл из чужих времён. Котян давал слово хана, что за исполненное поручение отдаст и Юлдуз, и место бека. Значит, всё сделано верно – ведь ханы никогда не лгут.
Значит, правильно он поступил, когда подсыпал переданное шаманом Сихером зелье в бурдюк с архи.
И своими руками разлил отраву в чаши всем багатурам. Теперь они уже не проснутся. Никогда.
И, значит, надо не сомневаться, а убрать последнее препятствие на пути, не доверяя важное дело разбойникам Плоскини и Калояна.
Самое главное он должен сделать сам. Тогда никто не станет вместо него беком Чатыйского куреня. И никто вместо него не ляжет рядом с Юлдуз на мокрую от любви кошму.
Решился. Достал нож и сделал шаг к беспомощно распростёртому у костра Тугорбеку.
* * *
Дмитрий с удивлением наклонился и разглядел в неверном свете костра бездвижно лежащего Азамата. Дыхание – еле слышное, на губах пузырится серая пена. Похлопал по щекам. Приподнял веки: мутные зрачки побратима блуждали, дёргались бессмысленно. Подошёл ко второму половцу, к третьему – та же картина. Некоторые уже и не дышали. Ярилов понял: отравили.
Присмотрелся: у костра кто-то возился над беком. Крикнул:
– Эй! Как там Тугорбек, жив?
Племянник бека обернулся, испуганно зыркнул из-под глубоко надвинутого малахая. В занесённой руке блеснул нож.
– Стой!
Дмитрий бежал, подняв над головой кылыч. И понимал, что – не успеет. Племянник ударил Тугорбека в шею, отскочил от брызнувшего кровяного фонтана. Крикнул:
– Не подходи! Тебя оставят в живых, так велел Котян. А остальные – обречены.
Ярилов остановился, бессильно опустил саблю. Спросил:
– Обречены на что?
– На смерть. Сейчас здесь будут воины Калояна и Плоскини. И всех…
Речь предателя прервал дротик, пробивший грудь. Хорь озабоченно сказал:
– Нет времени слушать шакалов, Ярило. Надо спасаться.
Запыхавшийся Анри опустил меч. Заметил:
– Хороший бросок, брат Хорь. Но не разумнее, прежде чем казнить, было бы допросить его?
– И так всё ясно, – бродник мрачно покачал головой, – этот змеёныш отравил бойцов, и скоро сюда заявятся разбойники, брать нас голыми руками.
Бесчувственного Азамата подняли на коня, привязали. Дмитрий подошёл к плачущей над телом Тугорбека Юлдуз. Тихо сказал:
– Бек умер. Нам пора.
Девушка поцеловала залитое кровью лицо. Подхватила отцовскую саблю, вскочила в седло. Ярилов похлопал Кояша по шее. Золотой жеребец испуганно всхрапнул: у его ног вонзилась в землю, задрожала оперением стрела. Загремели копыта, в сером предрассветье показались тёмные силуэты – к стоянке приближались отряды Калояна и Плоскини.
Дмитрий врезал каблуками берцев под бока и лёг на шею рванувшего галопом коня.
* * *
Нападавшие визжали, орали что-то бессмысленное, чтобы заглушить собственный страх. Влетели в лагерь, с огромным облегчением увидели – враги бездвижны. Спешились, рванулись добивать беспомощных, грабить – сдирать кольчуги, шарить по пазухам и кибиткам, ловить напуганных коней…
Сихер быстро осмотрел тела чатыйских бойцов – и не нашёл тех, ради кого они здесь. Толкнул Плоскиню, указал на пятерых всадников, вброд уходивших через речку Волчанку. Ватаман бросился расшвыривать пинками обезумевших от запаха лёгкой добычи разбойников, крича:
– На коней, сукины дети! Догнать беглецов, рыжего русича и девку! За живого Хоря – мошна серебра! А хабар от вас никуда не денется.
Рядом Калоян лупил половцев ножнами, не разбирая – где спина, где голова. Наконец, загнали свои ватаги в сёдла, отправили в погоню.
Плоскиня присел у костра, взял в руки персидский шлем с золотой насечкой. Довольно покрутил головой:
– Знатная вещь! Богатая.
Калоян подлетел, вцепился:
– Отдай! Это шлем куренного бека, мне принадлежит по праву.
Бродник вскочил, выхватил саблю:
– Тут ничего твоего нет, собака кыпчакская! Кто первый нашёл – того и добыча!
Сихер встрял между готовыми схватиться вожаками, закричал:
– Разум потеряли! Дело не сделано, пока не пойманы названные ханом Котяном. Надо скакать за ними.
– Тебе надо, ты и скачи, – пробурчал Плоскиня, – а я тут посторожу. Чтобы эта харя мою долю не присвоила. Калоян слова не держит и чести не знает, всем это в степи известно.
– Кто бы говорил, – прохрипел кыпчак, плюясь, – душегуб, вор!
Шаман вскочил в седло и понёсся за погоней, расплёскивающей холодную воду Волчанки.
* * *
Летят кони, распластавшись над ровным столом степи, роняя пену – словно стремительные катера над водной гладью. Всадники, стараясь освободить скакунов, не сидят в сёдлах – приподнялись на стременах, согнули спины, прижались лицами к бьющимся на ветру гривам. Выноси, родимые!
Преследователи разбились на отряды, охватывая с боков, не давая уйти в сторону. Визжат азартно – вот она, добыча, видна!
Первые вёрсты пролетели, как проглоченные. А потом погоня начала отставать – хороши кони у беглецов. Значит, охота будет долгой. Никуда не денутся: догоним. День только начался, солнце светит, разбойники широкой дугой раскинулись – спрятаться от них негде.
Хорь приблизился к русичу. Напряг голос, перекрикивая ветер:
– Только до реки бы добраться. Там камыши, уйдём.
Дмитрий, измученный непривычной скачкой, с трудом улыбнулся, кивнул. Проорал:
– Там тебе доброе слово от Плоскини передавали. Чем насолил-то?
Бродник махнул рукой: потом.
Оглянулся – фигур преследователей не видно, только пыль лёгким облаком поднимается. Облегчённо вздохнул.
Спустились к реке, спешились. Кони тяжело дышали, раздувая бока, роняя серую пену. Хорь сказал:
– Влево, по тропке. И не шуметь. Найдём брод, переберёмся на ту сторону.
– Откуда знаешь, брат? – удивился Анри.
– Помотаешься с моё по дикому полю, все тайные стёжки и переправы выучишь наизусть. Как там Азамат?
– Дышит.
Кыпчак даже от бешеной скачки не пришёл в себя. Друзья подтянули верёвки, закреплявшие бездвижное тело на лошади. Пошли, где посуху, где по колено в ледяной воде, скрытые высокой стеной высохших стеблей.
Преследователи вылетели на берег, завертелись волчками, оглядываясь. Сихер пытался вслушаться, но поднявшийся ветер приносил невнятные звуки: то ли чавкают копыта коней беглецов, то ли речная волна бьётся о глинистый обрыв…
Крича на разболтанное войско, с трудом поделил на отряды: одних отправил вверх по течению, других – вниз. Сам с двумя десятками разбойников спешился. Оставив лошадей коноводу, пошли прямо в камышовые заросли – искать следы. Двигались медленно, осторожно раздвигая шуршащие стебли клинками. Сглатывали дерущую горло слюну – казалось, вот сейчас серо-желтая стена раздвинется – и прямо в грудь вонзится копьё поджидающего в засаде врага.
В напряжённой тишине ударило по ушам, затрещало – будто ограда рухнула: испуганная косуля подскочила, понеслась сквозь камыши зигзагами под свист и улюлюканье. Шедший рядом с шаманом бродник с облегчением выдохнул:
– Вот ведь страх, чуть не обделался.
Так дошли сквозь заросли до самого берега. Сихер в бессилии ударил саблей по воде. Заругался так страшно, что кыпчаки шарахнулись в сторону, боясь попасть под шаманские проклятия.
Шагах в пятистах слева в небе сверкнула белой лентой сигнальная стрела, раздался свист. Кто-то крикнул:
– Это наши! Поймали, видать.
Побежали к коням, ломая сухие стебли.
* * *
– Ходу, ходу!
Хорь бранился самыми чёрными словами, таща на поводу упирающегося коня, испуганно косящегося на обжигающие холодом буруны. Клял себя:
– Как же так, второго не заметил!
Разбойники услышали, как шёл сквозь заросли маленький отряд. Ждали, притаившись. Первого бродник разглядел, успел свалить, метнув дротик. А второй пустил в зенит стрелу со свистулькой и белой полотняной лентой, прежде чем Анри достал его мечом. И теперь прибрежный камыш наполнился азартными криками преследователей.
Беглецы уже поднимались по скользкому глинистому берегу, когда догоняющие только вошли в воду. Засвистели стрелы, пущенные наудачу – с такого расстояния попасть было мудрено.
Вновь – бешеная скачка. Дмитрий оглянулся на Юлдуз и поразился бледности любимой. Девушка прикусила губу, трудно улыбнулась русичу, словно сквозь боль.
Нахлёстывая бока коней, рванулись в распадок, заворачивающий к северу. Ярилову приходилось придерживать Кояша – дочка бека отставала. Когда Дмитрий в очередной раз обернулся – ахнул.
Кобыла стояла с пустым седлом. Хозяйка лежала рядом, полускрытая сухой травой.
Развернул золотого жеребца, подскакал, вылетел из седла. Опустился на колени. Шальная стрела угодила Юлдуз под лопатку, пробив лёгкое. Дмитрий потрогал грубый черенок, беспомощно оглянулся. Девушка открыла глаза, попыталась что-то сказать – и закашлялась, залив кровью подбородок.
Преследователи перекрикивались совсем рядом, в распадке. Русич прошептал:
– Надо встать, родная. Я подниму тебя в седло и привяжу.
Дочь бека покачала головой. Заговорила – красные пузыри лопались на губах:
– Нет. Беги. Я не смогу.
Дмитрий почти закричал:
– Не оставлю тебя! Мы сможем. Уйдём от погони, спрячемся.
– Поцелуй меня.
Ярилов наклонился. Поцеловал в окровавленный рот. Поднялся, подбежал к кобыле, ища верёвку в седельной сумке.
Юлдуз вздохнула. Вытащила из ножен на поясе маленький кинжал с отделанной яшмой рукояткой – подарок отца. Зажмурилась глаза и ударила себя под левую грудь.
* * *
– Вот они!
Полдюжины разбойников осадили коней, удивлённые картиной: рыжий верзила выл, раскачиваясь, сидя на земле над телом девушки. Рядом тревожно потряхивал уздечкой золотой жеребец.
Старшой хмыкнул, осмотрелся – на засаду не было похоже. Спешился, подошёл к русичу, ткнул саблей.
– Но, чего вопишь? Где Хорь?
Ответом была стрела – старшой только хрюкнул, валясь на землю.
Бродник и франк подоспели вовремя. Расшвыряли нападавших, затащили Дмитрия в седло. Хорь пытался вырвать из руки Ярилова маленький окровавленный кинжал, но не смог. Плюнул, хлопнул по крупу Кояша – конь, словно всё понимая, с места рванул галопом, унося хозяина. Бродник пустил ещё пару стрел наугад, отпугивая зовущих подмогу нападавших, вскочил в седло и понёсся следом за франком, русичем и осиротевшей рыжей кобылой.
* * *
Костёр развели под холмом, в яме, и ветками кормили скупо – чтобы не разгорался, не обозначил убежище беглецов. Ночь упала быстро, огонь могли заметить издалека.
Хорь высыпал в закипающий котелок пригоршню сухой травы-полуденицы, придающей сил. Подождал, когда поднимется пена, снял медный казанок, поставил на песок. Зачерпнул деревянной чашкой, протянул побратиму:
– Давай, Ярило. Лучше бы, конечно, мёду хмельного, но уж что есть.
Русич не понимал, о чём говорят. Принял посудину, начал машинально глотать варево.
Анри покачал головой:
– Брат Хорь, ему совсем плохо. Он будто и не здесь, не с нами.
Бродник задумчиво кивнул:
– Витязю приходится терять боевых товарищей. Но лишиться любимой, не суметь её спасти… Эх.
Вполголоса франк и бродник обсуждали, что завтра к вечеру, наверное, доберутся уже до Киева, а там надо как-то попасть к великому князю. Сокрушались: пока возвращались, чтобы выручать Дмитрия и дочь бека, конь с привязанным к нему Азаматом унёсся в степь. И что теперь с побратимом случилось, непонятно. Может, лежит бездвижный в диком поле, и вороны уже выклевали его глаза…
Потом расстелили потники, устроились спать у костра. Стреноженные кони хрустели первой весенней травкой, глухо стучали копытами.
Дмитрий сидел, уронив голову на сплетённые руки.
Последняя звезда таяла в предрассветном небе, целуя рыжий затылок.
* * *
Злые и уставшие, возвращались из неудачной погони к разгромленной стоянке Чатыйского куреня. Мрачный Сихер разглядел в предрассветной мути огонёк костра, махнул рукой – туда. Всё оказалось впустую, не удалось настигнуть рыжего русича, а ведь был совсем рядом – только руку протяни!
Шаман нащупал спрятанный за пазухой гладкий костяной дрот и вздрогнул – показалось, что оружие трепетало от злости, не получив вожделенной жертвы. Удивлённый, машинально потрогал железную цепь на шее и явственно почувствовал, как она сжала горло.
Сихер захрипел, не в силах вдохнуть воздух. В глазах поплыли тёмные круги. Он не смог выполнить своё предназначение, и наказание неизбежно. Об этом говорил перед смертью хроналекс Бадр…
– Чего бормочешь, шаман? Подъезжаем, – проговорил старший из бродников, помощник Плоскини. Нагнулся и прошептал непонятно: – Ты сейчас ко мне поближе держись. Мало ли чего.
Сихер, приложив немалые усилия, вдохнул – и почувствовал, как расправляются смятые ужасом лёгкие. Голова кружилась.
Спешились, двинулись к костру. Шаман разглядел в колеблющемся свете окованные сундуки, сложенные грудой трофейные оружие и доспехи – видимо, вожаки разбойников время не теряли, пересчитывали добычу, чтобы поделить поровну.
Плоскиня горделиво водрузил на голову сияющий персидский шлем убитого Тугорбека. Вглядываясь в вернувшихся из погони, спросил:
– Хоря не вижу. Взяли или нет?
Помощник покачал головой:
– Нет, атаман. Упустили.
Плоскиня грязно выругался. Сихер потёр горящее горло, просипел:
– Я хотел продолжить погоню. Но твои воины не стали меня слушать. Ты и Калоян должны приказать, чтобы мы утром вернулись в степь и искали. Если понадобится – до самого Киева. Мне нужен русич Ярило, и вы поклялись хану Котяну выполнить поручение и пленить дочь бека.
Плоскиня хмыкнул:
– Мне твой Котян – не указ. Мы, бродники, своим умом живём.
– Тогда пеняй на себя, – нахмурился шаман, – а я пойду только с кыпчаками искать беглецов. Где Калоян?
– Да, – поддержал вопрос кто-то из половцев, – где наш бек?
Плоскиня ухмыльнулся, махнул рукой на шатёр Тугорбека:
– Там.
Кыпчак кивнул, отправился к шатру. Сихер зло сказал:
– Ты, атаман, не держишь слова. Берегись, я буду просить хана о твоём наказании.
Однако глава бродников только отмахнулся. Сидел напряжённо, будто ждал чего-то.
Кыпчак выскочил из шатра как ошпаренный, закричал:
– Измена! Калоян убит… – и тут же захрипел, получив нож в брюхо.
Плоскиня засвистел так жутко и пронзительно, что волосы на голове зашевелились. Половцы совсем не ожидали нападения от союзников, многие не успели даже понять, что происходит. Бродники рубили их, ошеломлённых, не встречая отпора.
Всё было закончено в минуту. Забрызганный кровью Плоскиня криво усмехнулся:
– Вот, теперь и добычу делить проще. Половину поганым отдавать не надо. Да и Калоян под ногами болтаться не будет, теперь Дикое Поле только моё.
Сихер старался не показывать охватившего его ужаса. Стоял, скрестив руки на груди. Подумал тоскливо: «Всё правильно. Не выполнил предназначения, и смерть неизбежна. Может, так лучше – от разбойничьего ножа, а не задохнувшись, подобно висельнику».
Так он и стоял, не шелохнувшись, пока бродники грабили трупы. Радостно хохоча, стаскивали к костру богато украшенные сабли, содранные с мёртвых окровавленные кольчуги, срезанные с поясов кошели. Перекликаясь в темноте, ловили оставшихся без всадников коней.
Плоскиня подошёл к шаману, посмотрел снизу вверх. Скривился:
– Я бы и тебя велел убить. Но мои ребята против. Боятся вашего шаманского отродья. Думают, что будешь нам и после смерти мстить, удачу заберёшь. Я в это, конечно, не верю. Моя удача – на острие моей сабли. Но людей своих расстраивать не хочу. Уходи, Сихер. И помни мою доброту.
Шаман уходил, не оборачиваясь, и каждое мгновение ждал – вонзится разбойничья сталь между лопаток.
Взгромоздился в седло. Направил коня на запад.
В спину светило новорожденное рассветное солнце.