Глава девятая. Колодник
Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.
г. Баден-Баден, 17 августа 1924 года
…очередной приступ – голова взорвалась изнутри, словно сапёры заложили туда два фунта динамита. Доктор Думкопф искренне перепугался и не отходил от моей постели всю ночь. И гадал, какая именно контузия из трёх была наиболее опасной для моего душевного здоровья. Я же не видел разницы. Но сам почему-то вспоминал тот бой весной девятнадцатого года и странного большевика, который спас меня от смерти. Хотя плен – это нередко хуже, чем смерть…
…накрыло, как только колонна вышла из балки. Снаряд разорвался прямо над головой – будто сам Господь огромной тёплой лапой неба прихлопнул, вдавил в чёрнозём. Конь присел от чудовищной тяжести, завалился, и сразу исчезли все звуки: ватой облепило голову, остался только один, едва уловимый звон – будто пищал, бился миниатюрный комар. Вдруг я понял, что этот несчастный маленький комар и есть вся моя жизнь, весь мой смысл, и он всегда был таким – с тоненькими ножками, с хрупкими усиками, с крылышками из слюдяных лепестков. Есаул распахнул рот и что-то кричал, наверное – но выходил тот же писк. Я лежал, чудом не придавленный умершим уже конём, и, кажется, смеялся: было неимоверно забавно смотреть на орущего тонюсеньким писком здоровенного есаула, у которого внезапно исчезла нижняя половина, и только сизые кишки змеями копошились в грязи. И на то, как кровь, жизнь и дерьмо, мгновенно перемешавшись, впитываются и возвращаются туда, куда и следует – в прах, в глину, в ничто.
Всё превратилось вдруг в ничто; я ощущал себя картонным паяцем, подвешенным нитями нервов к облакам – облака гнал ветер, и я дёргался, волочился по зелёной короткой траве, перемазанной чернозёмом, который выблевала планета.
Когда подошли большевики, я продолжал смеяться – они были чудовищно нелепы в своих громадных, испачканных сапогах, их небритые лица упирались в небосвод, а штыки качались, словно вязальные спицы в ловких бабушкиных руках, украшенных пигментными пятнышками.
Мрачный пролетарий хотел, наверное, меня приколоть штыком, как энтомолог – распяленную бабочку к кусочку картона. Я вдруг подумал: а знает ли этот пролетарий, что означает слово «энтомолог»? И это вызвало очередной приступ хохота, жуткого, будто лязгание пулемётного затвора. Хохота, который выворачивал меня всего наружу – как перчатку, наизнанку. Меня тошнило чем-то жёлто-зелёным, немного попало на сапог гегемона – он брезгливо отшатнулся и пинал меня под рёбра, но я ничего не чувствовал. Затем он знаками показал, чтобы я снял хромовые сапоги и китель. Наверное, не хотел портить хорошие вещи, прежде чем приобщит моё туловище к коллекции.
У меня получалось долго и неловко, потому что руки и ноги не слушались, пальцы промахивались мимо пуговиц; пролетарий нервничал и постукивал по моей голове прикладом, отчего ровный комариный писк прерывался и превращался в плач. Я и сам плакал, слёзы были чудесного солёного вкуса, как брызги моря, в котором мы купались с Асей обнажёнными. Но откуда в Киеве было взяться морю?
Всё хорошее кончается: Ася убежала, смеясь, а я остался один на один с тем усталым от моего безумия пролетарием: беспомощный, раздетый и разутый, голый, как новорожденный. И это понимание, что сейчас произойдёт главное в моей жизни, что я снова младенец и стою на пороге смерти-рождения, успокоило меня и очистило. Я уже не смеялся, а только улыбался и ждал, когда же штык или выстрел в упор поставят точку в конце этого нелепого, скомканного сложносочинённого предложения, каким была моя жизнь.
Ниоткуда появился низенький, в чёрной коже, с бьющей по колену деревянной кобурой маузера. Он тыкал в изображение змеи на фоне солнечного диска на моей груди, что-то спрашивал. Я улыбался и кивал.
Этот чёрнокожий большевистский божок не дал пролетарию закончить дело, и обозлённый гегемон ушёл, закинув на плечо потёртую винтовку.
Я смотрел пролетарию вслед и чувствовал тоску по неосуществлённому.
И, кажется, снова плакал.
* * *
Холодная вода окатила, вырвала из забытья. Дмитрий оторвал голову от земли и застонал. Осторожно пощупал затылок, поглядел на измазанные кровью пальцы.
– Эй, урус! Вшей потом искать будешь. Вставай.
Здоровенный татарин пнул ичигом в бок, бросил ведро на песок и накинул на шею Ярилова колючую петлю аркана.
Анри помог подняться, прошептал:
– Мы в плену, мой брат. Это – неприятность, однако она случается иногда не только с рыцарями, но даже с королями. Дальше нас будут содержать в крепости, пока дойдёт письмо до моего ордена. Нас, несомненно, выкупят по велению магистра. Думаю, эти монголы не настолько дикари, чтобы не понимать своей выгоды, и будут относиться к нам уважительно, хорошо кормить и предоставят лекаря, как это принято и в Европе, и у сарацин.
Дмитрий поморщился, но не стал раньше времени разочаровывать франка. Всё, что он помнил о судьбе пленённых монголами, выглядело гораздо печальнее. Дай бог, чтобы к колесу не поставили рост измерять – франк выше среднего, а уж о Ярилове и говорить не приходится. Снесут башку, как неприлично длинным, и все дела.
Их втолкнули в толпу таких же бедолаг, русичей и половцев, в большинстве своём – раненых. Рядом горой были свалены трофеи – оружие, доспехи, кольчуги и срезанные с поясов кошели. Парчовый золотой плащ Дмитрия и сапоги тоже оказались там. Потом победители станут делить добычу: две пятых – великому хану, две пятых – войску, остальное – Субэдею и Джэбэ.
Люди стояли со зверски скрученными за спиной руками, с петлями на шеях, словно готовые к закланию бараны. Сдержанные стоны раненых и торопливые слова молитвы сливались в единый стон.
Подошёл персидский купец с крашенной хной бородой, показавшийся Дмитрию знакомым. Где-то встречались, а вот где?
Купец долго ругался с татарским сотником:
– Что за товар ты мне подсовываешь? Пытаешься обмануть честного торговца, хитрый степной лис-корсак? Да их и половина не дойдёт до Сурожа, сдохнут по дороге, аллах мне свидетель! Это вот что за полумёртвый немощный старик?
Перс показал на израненного пожилого черниговца, которого сжимали плечами соседи, чтобы не упал.
Татарин хмыкнул. Выдернул из толпы отмеченного, поставил на колени. Одним движением отсёк саблей голову. Купец едва успел отскочить, чтобы хлынувшая кровь не попала на сафьяновые сапоги.
– Яхши, не пятьдесят монет, а сорок девять. По рукам?
Перс, поражённый скорой расправой, кивнул, не в силах и слова сказать. Рассчитался, подозвал своих надсмотрщиков.
Слуги рыжебородого действовали с привычной сноровкой: надевали на руки и ноги новых рабов оковы, споро ставили заклёпки. Не прошло и полчаса, как колонна из полусотни пленников, попарно прикованных к общей цепи, стояла на пыльной дороге. Одноглазый, старший конвоя, щёлкнул бичом и прокричал по-кыпчакски. Потом повторил по-русски:
– Слушай, урус! Мало-мало ходить будем, кто падал – смерть. Кто моя не слушал – смерть. Пошла, пошла!
И для убедительности ожёг бичом ближайшего пленника.
Толпа качнулась и побрела – гремя ржавыми, видавшими сотни рабов цепями, пыля босыми ногами по дороге на юг, в крымский Сурож.
У Дмитрия страшно кружилась разбитая голова, и он держался из последних сил, чтобы не свалиться. Анри, бледный от потери крови, придерживал цепь правой рукой, чтобы уменьшить страдания раненой левой, и шептал по-латыни:
– Ничего, брат Дмитрий, нам бы только немного прийти в себя, а потом никакие кандалы не смогут стать между нами и свободой. «Горе побеждённым» – это только про тех, кто признал своё поражение и потерял надежду.
Про выкуп, сытое житьё в почётном плену и лекарей он уже не вспоминал.
* * *
Боль колошматила в виски, облепляя голову искажающей звуки и цвета ватой. Дмитрий механически переставлял гремящие цепями ноги, периодически выпадая из происходящего – казалось, что он плывёт в озере жёлтой слизи, из которой неожиданно выныривали то сутулая спина идущего впереди смоленского ратника, то испуганные глаза Анри. Сладко запахло сердечным лекарством, и вот дедушка гладит по щеке… Нет, не дедушка – тамплиер хлещет по щекам и умоляет:
– Брат Дмитрий, вставай. Упавших добивают, брат…
Лишь на второй день стало полегче, туман исчез, зато страшно саднили натёртые кандалами ноги. Дмитрий вновь стал различать звуки и запахи, но радости это ему не принесло: звякание железа, шорох разбитых в кровь босых ступней, сдавленные стоны. Шли безостановочно, с рассвета до заката, и нужду некоторые справляли прямо в портки: тошнотворная вонь мочи смешивалась со сладковатым запахом загнивающих ран.
Разговаривать конвоиры запрещали, немедленно наказывая нарушителей ударами бича, от которых кожа вспухала и лопалась, сочась сукровицей. Ночью рабов сгоняли в плотный круг, разжигали по периметру костры. Утром заставляли встать. Тех, кто не смог подняться – открепляли от общей цепи, оттаскивали в сторону, добивали у всех на глазах. И бросали бездыханные тела прямо тут, у дороги. Остальным давали пить, передавая деревянную бадью с водой, и бросали куски чёрного, окаменевшего хлеба – Дмитрий был поражён, увидев, как люди дерутся между собой за эти неаппетитные заплесневелые комки. Сказал:
– Братцы, как же так, мы же все – свои, в одну беду попали. Надо по справедливости делить…
И тут же, охнув от резкой боли, замолчал, получив персональный удар бичом от одноглазого мучителя. Вторую порцию принял на себя тамплиер, заслонив побратима собственным телом. Довольный собой циклоп усмехнулся:
– Говорить нет, урус. Другой раз насмерть забью. Три удар – человек пополам!
Как-то колонна внезапно остановилась; те, кто был ещё в силах, тянули шеи, чтобы разглядеть причину, но таких было меньшинство. Многие уже, похоже, смирились со своей участью.
Нарядный всадник кричал на перса:
– Стой, краснобородый! Дай дорогу любимым коням Джэбэ-нойона! Каждый из них стоит в пять раз дороже, чем вся твоя отара вшивых рабов!
Дорогу перерезал табун коней – саврасых, белых, гнедых. Сияющих гладкими боками, играющих гривами. Ухоженных, сытых. Свободных…
Дмитрий вглядывался, прикрыв глаза от солнца: ему вдруг показалось, что среди красавцев мелькнул золотой круп Кояша. Дмитрий привстал на цыпочки – коня уже не было видно, зато следом появился нарядный всадник. Снял малахай, очень знакомым движением вытер пот с бритой головы. Ярилов охнул:
– Азамат!
Охранник ударил русича по затылку рукояткой кнута:
– Ну ты, длинный, хватит пялиться.
Дмитрий ссутулился, но подглядывать не бросил. Видел, как работорговец, умоляюще сложив руки на груди, униженно извинялся перед остановившим колонну монголом.
Ярилов вспомнил всё: и эти бегающие глазки, и подобострастные ужимки. Прошептал тамплиеру одними губами:
– Анри, знаешь, где мы встречались с нашим персом? Это – тот самый купец, которого тогда мы с Тугорбеком от степных разбойников отбили. Видать, переключился с торговли благовониями на более выгодный бизнес.
Как давно это было! Дмитрий тогда ещё был рабом. И сейчас – снова…
Франк вгляделся, рванулся, загремев цепями. Закричал что-то на фарси. Охранники бросились, облепили рыцаря, Дмитрий кинулся на подмогу – свалку остановил купец. Подошёл, вслушался в крики Анри, важно махнул унизанными перстнями пальцами, отгоняя конвоиров. Велел отстегнуть тамплиера и русича от общей цепи, пригласил в свою повозку, укрытую от солнца лёгким навесом. Однако кандалы пока что снимать не приказал.
Выслушал Анри ещё раз, всмотрелся в лица. Погладил крашеную бороду, кивнул:
– Конечно, я помню то неприятное событие и благодарен вам за спасение. Всевышний учит нас платить добром за добро…
* * *
Нукер Джэбэ-нойона, кыпчак Азамат, сопроводил табун отборных жеребцов до стоянки. Покрикивая на табунщиков, то и дело любовался настоящим красавцем – золотым Кояшем. Коня он поймал сам после бойни на берегу Калки. Долго искал побратимов, но ни среди убитых, ни среди пленных Дмитрия, Анри и Хоря не было. Исчезли, как рассветные звёзды.
Азамат вздохнул. Вечное синее небо подарило ему настоящих друзей, но недолгой была дружба. Надо отнести её к потерям и лишь изредка вспоминать эти счастливые дни.
А в ставке монгольских военачальников кипела работа: китайские писари рисовали тушью на бумажных листах планы русских крепостей, расспрашивая лазутчиков, купцов и пленников о толщине стен, высоте башен и расположении ворот. Дороги, переправы и броды, расстояния между городами – бесценные сведения для будущего похода. Передовые отряды углубились в киевские и черниговские земли, сожгли несколько деревень и вернулись в ставку. Люди и кони отдыхали, набирались сил и ждали приказа вновь выйти в путь, чтобы добить обескровленную, оставшуюся без защиты Русь.
Ветер играл шёлковыми стенами белого шатра, в котором Субэдей собрал совещание тысячников. Джэбэ нетерпеливо ёрзал на циновке – ждал, когда его товарищ по многочисленным войнам назовёт день начала нового похода.
Но Субэдей не спешил. Мрачно выслушивал доклады о запасах оружия, о готовности китайских мастеров строить осадные машины для штурма вражеских крепостей – благо дерева в заднепровских лесах хватало. Потом велел привести захваченного в бою начальника «чёрных клобуков».
Пленника развязали, поднесли пиалу с кумысом. Субэдей начал мягко:
– Не пристало нашему брату сражаться на стороне врагов Чингисхана, повелителя всех народов Великой Степи. Зачем вам русичи? Разве степняк служит, словно сторожевой пёс, за хозяйские объедки? Идите в бой вместе с нами, и получите втрое большую плату, взяв на меч княжеские города!
«Чёрный клобук» допил кумыс, отдал чашку слуге. Поблагодарил темника за угощение. Помолчал и сказал:
– Ещё мой прадед пошёл служить киевскому князю. Сам. Никто его не неволил. Русь – огромная страна, удивительная. Она ласково принимает всех, кто приходит с добром – и степняков, и лесную мордву, и греков. Теперь это – моя земля. «Клобуки» будут сражаться за неё до последнего человека.
Субэдей поморщился. Спросил:
– А что за народ – «добришевцы»?
Пленник удивился, переспросил:
– Кто?
Толмач попробовал перевести по-другому:
– Добрецы? Добрые люди?
– Дело в том, – вмешался Субэдей, – что всё войско врага – и русичи, и кыпчаки, бежали от нас, как испуганные джейраны. Лишь один народ, название которого мне не выговорить, дал нам отпор. Их маленький отряд, возглавляемый Солнечным Багатуром, доставил много неприятностей. За одного убитого мы заплатили десятью отборными бойцами. И я хотел бы знать, много ли таких ещё в русской земле. Чтобы понимать, тяжёлой ли будет война.
«Чёрный клобук», потомок печенегов, потрогал подсохший шрам на щеке и рассмеялся – монгольский темник вздрогнул от неожиданности.
Пленник хохотал, бил себя ладонями по коленям, захлёбывался и вновь смеялся, будто услышал несусветную глупость. Наконец, икая и вытирая выступившие слёзы, успокоился и сказал:
– Добрые люди, говоришь. Слушай меня, победитель ста народов и слуга покорителя Вселенной. В русской земле тьмы добрых людей. И все они, если придётся, выйдут на бой с тобой. И победят. Ты обречён на поражение, темник. Бегите лучше к себе домой, пока не поздно.
Лицо Субэдея вытянулось, челюсть отвалилась от удивления. Эта картина была столь неожиданной, что пленник вновь захохотал – до кашля, до рвоты.
Субэдей вскочил и заорал, потеряв своё знаменитое самообладание:
– Убейте его!
Нукеры схватили «клобука» и потащили прочь из шатра, вынимая из ножен сабли.
А он всё продолжал смеяться, и даже кровь из разрубленной шеи выбивалась с глумливым бульканьем, а на мёртвом лице застыла ухмылка.
* * *
Персидский купец говорил вкрадчиво, прилепив к лицу доброжелательную улыбку:
– Да, Всевышний учит меня вознаградить своих спасителей от разбойников. Сейчас я велю снять с вас оковы и выдать оружие и одежду, а также кольчуги и первую плату – по пять серебряных дирхемов каждому.
Анри вскричал:
– Воистину, ты достоин быть взятым при жизни в рай! Какое благородство, достойное быть воспетым трубадурами!
– Подожди, – перебил Дмитрий, – о какой плате ты говоришь, перс?
– Ну как же, – работорговец пошевелил пальцами, брызгая рубиновыми искрами перстней, – я нанимаю вас охранниками. Твоё знание языка, русич, будет очень полезным – оно поможет управляться с рабами и предотвратит возможный бунт.
– Что-о?! – взорвался тамплиер. – Ты предлагаешь мне, благородному шевалье, службу гнусным охранником этих несчастных, да ещё и стать доносчиком?!
Ярилов не успел даже глазом моргнуть: Анри уже вцепился в горло перса и принялся душить, извергая проклятия. Конвоиры бросились спасать хозяина, оторвали руки франка.
Дмитрий взвыл, ударил одного сложенными кулаками, подсёк второго, выскочил из повозки, прокричал остальным пленникам:
– Братцы, выручайте! Нас много, справимся!
Рабы равнодушно наблюдали, как охранники расправлялись с бунтовщиками. Сбили с ног, молотили ножнами сабель, кулаками, древками копий…
Отдышавшийся перс прохрипел:
– Не убивать, рабы денег стоят. Колодки несите.
Окровавленным Анри и Дмитрию надели тяжёлые деревянные колодки. Подвели к колонне, приковали к общей цепи.
Дмитрий сплюнул чёрный сгусток и прокричал:
– Что же вы, православные? Так и подохнете – в цепях…
И еле устоял на ногах, получив от одноглазого страшный удар между лопаток.
Циклоп положил толстую сыромятную змею на плечо и ухмыльнулся:
– А вы все подохнете, урус. Не сейчас, так потом. На галерах или в руднике…
* * *
Тяжеленная колодка давит на плечи. Две увесистые деревянные половины с прорезями для шеи и рук соединяются так, что голова, будто отрубленная, лежит, словно на блюде. Не видно, куда ставишь ноги, и каждое неловкое движение приносит невыносимые страдания.
Солнце жжёт, назойливые мухи облепляют кровоподтёки на лице – и не согнать никак.
Шаг. Ещё шаг. Любое движение корёжит тело, пылает адским огнём каждая клеточка. Шея горит, как перерубленная. Звякает железо, на кожу толстым слоем ложится пыль, пот промывает в ней ущелья, разъедает незаживающие раны. Охранники, развлекаясь, наступают на цепь – падаешь плашмя, и невозможно подставить руки. Конвоиры хохочут, довольные: самому не встать. Потом хватают за волосы, поднимают – будто гвозди вбивают в голову.
День длится бесконечно. От жажды язык распухает, пересохшие губы лопаются, кровоточат. В глазах плавают раскалённые пятна, прожигают мозг до самого затылка. Нет ни смерти, ни избавления – только боль. Боль, заполняющая Вселенную до крышки, вываливающаяся наружу, плывущая гниющим потоком.
Шаг. Ещё шаг…
* * *
Писарь-уйгур строчил быстро, покрывая лист столбиками причудливых букв со множеством тонких лапок – будто букашек рассаживал.
Субэдей, прикрыв узкие глаза, диктовал письмо Потрясателю Мира. О том, что сражение далось нелегко, полегло шесть тысяч бойцов. О том, что пространства Руси огромны, и наличных сил может не хватить для немедленного успешного похода.
Посоветовался с Джэбэ: писать ли о неведомых добришевцах и загадочном Солнечном Багатуре?
Джэбэ-нойона перекосило: не хотелось вспоминать о неприятном случае, омрачившем победу. Отрицательно покачал головой.
Субэдей кивнул и продолжил:
– И прошу твоего разрешения, великий хан, заключить временный союз с волжскими булгарами, чтобы уже осенью выступить совместно против Руси. Предложить добром, а не захотят – тогда заставить силой. Да продлит Великое Небо твои счастливые годы до бесконечности, пусть будут твои стада бесчисленны, жёны – здоровы, а рука – крепка. Твои преданные псы, Субэдей и Джэбэ.
Уйгур закончил, посыпал лист белоснежным песком, чтобы быстрее высохла тушь. Поклонился, вышел из шатра.
Субэдей устало потёр переносицу. Кивнул учёному арабу:
– Теперь твоя очередь. Булгары одной веры с вами, вот и подумай, как составить письмо, чтобы их хан без малейшего колебания согласился на союз.
Араб растерянно промямлил:
– Я постараюсь, великий. Но вдруг…
– Никакого «вдруг», – строго оборвал темник, – или я велю снять с тебя кожу с живого. Набью её шерстью и поставлю у шатра в назидание всем писарям. Сразу научатся писать не только грамотно, но и убедительно.
Араб испуганно вжал голову в плечи, а Джэбэ-нойон захохотал, довольный шуткой боевого товарища. Действительно, развелось грамотеев. Пишут-пишут, а что пишут? Зачем? Монголы не ведают письменности, а кто владеет миром?
Вот именно.
* * *
Прохладный ветер остудил кожу, облегчил страдания бредущих по петляющей дороге рабов. Пригнал беременные влагой тучи, закрыл от безжалостного солнца.
Духота становилась всё тяжелей. На горизонте полыхали огненные сполохи: земля и небо тянули друг к другу сверкающие тонкие пальцы, пытаясь слиться в объятии.
Наконец, молнии продырявили небесный купол, хлынувший исцеляющим боль потоком. Охранники чертыхались, кутаясь в плащи, персидский купец опустил полог повозки.
А рабы задирали головы, глотали прохладные струи, улыбаясь. Ночь пришла раньше обычного, и конвоиры загнали колонну в овраг, закончив сегодняшний переход.
Небо устало извергаться водопадом, ливень разделился на отдельные капли – тяжёлые, как камни из пращи. Рабы жались друг к другу, пытаясь спастись от пришедшего вместе с непогодой холода, и только Дмитрий и Анри лежали отдельно – товарищи по несчастью избегали общения с бунтовщиками, чтобы самим не подвергнуться жестокому наказанию.
Тамплиер, с трудом изобразив треснувшими губами усмешку, сказал:
– Как быстро храбрые воины смирились с участью невольников! Недаром на латыни слова «раб» и «славянин» звучат похоже.
Ярилов ответил зло:
– Анри, превратить в раба нетрудно любого человека, независимо от национальности и титула. Цепи и кнут, голод и колодка на шею, бичом затыкать любое слово – и девять из десяти ваших хвалёных рыцарей превратятся в животных. Не забывай, что эти люди были разгромлены в сражении, на которое шли, как на весёлую прогулку. Такой шок пережить нелегко.
Шевалье повернулся к воеводе, желая возразить, но неловко зацепил раненую руку – и застонал. Сил спорить не было у обоих.
Пустой желудок скрючился от сосущей боли, горели раны, натёртые до мяса колодкой и железом. Сон походил на американские горки в аду – чёрный провал, мучительное всплытие, вновь провал…
Эта мысль давно зрела ядовитой почкой и, наконец, вылупилась – Дмитрий вдруг понял, что не сможет пережить следующий день. Есть предел человеку. Надо только выбрать – кинуться на охранника и принять клинок в живот или упасть под колёса повозки, нагруженной запасными цепями и провиантом. Только бы меньше мучений, которых уже и так с избытком.
Решившись, Ярилов сразу почувствовал облегчение. Жалеть не о чем – даже в своём времени у Димки не осталось дорогих ему людей. А в этом, чужом, тем более. Юлдуз умерла на его руках, двое побратимов пропали. А франк вряд ли переживёт Дмитрия больше, чем на несколько часов. Отчаянная попытка спасти отечество от позорного разгрома провалилась. Делать здесь больше нечего. Ни в этой эпохе, ни в любой другой.
Димка улыбнулся. Надо поспать хоть немного, чтобы тело не подвело при последнем броске в смерть.
Тихий шепот отвлекал, заставлял вслушиваться в разговор двух пленников.
– А меч у него был огненный, конь – золотой, плащ – из солнечного пламени. Как взмахнёт клинком – так сотне татар головы долой! И бойцы у него, как из былины – ростом до неба, что дубы столетние. Прорубились сквозь монгольское войско и ушли.
– Куда ушли-то?
– Да никому неведомо. Может, в степь. А может, прямо на небо. Витязь-то Солнечный. Солнце ему отчизна. Ребята говорили, что и прозвище у него – Ярило, как у стародавнего бога.
Вмешался третий голос:
– Тьфу на вас, язычники. Какой ещё Ярило? Это сам архангел Михаил был, с огненным мечом. Пришёл православному воинству пособить, да увидел все кривды и несправедливости русской земли и передумал помогать. Теперь уж не вернётся.
– Вернётся, – убеждённо сказал первый рассказчик, – обязательно вернётся. Говорят, недавно Солнечный Витязь десяток бродников пленил, пристыдил. Они из басурманского войска ушли, теперь сами против монголов воюют. Не мог он Русь бросить, родная ему земля.
Ярилов смеялся беззвучно. Вот ведь как получилось: сам того не желая – в фольклор попал. Жил, наверное, бестолково, а ближе к смерти стал легендой.
Знакомьтесь, Дмитрий Ярилов – Солнечный Витязь, архангел Михаил и прочая, и прочая.
Человек и пароход, твою мать.
* * *
Подняли, как всегда, перед рассветом. Одноглазый проявил странное милосердие – сам подошёл (Дмитрий инстинктивно сжался, ожидая подлого удара), сунул русичу и франку по чёрствому сухарю, напоил водой. Пленники выстроились неровной колонной, нанизанные на общую цепь, как рыбы на кукан. Пошли.
Степь сияла изумрудом напившейся дождя травы, сшивали небо с землёй неутомимые жаворонки. Ночная решимость умереть потихоньку растворялась в этом чистом утре, в синеве и свежести воздуха.
Дошли до брода через степную речушку. Грязная вода угрожающе ревела бурунами на камнях, в волнах стремительно мелькали ветки, а то и целые деревья. Один из конвоиров присвистнул:
– Ого! Неделю назад тут воробью было по колено. Видать, от ночной грозы такая злая вода. Расковать надобно, а то один упадёт – всех за собой потащит.
Но перс категорически отказался отделять рабов от общей цепи – времени жалко, да и риск побега возрастёт.
Охранники, покрикивая, погнали вереницу в реку. Двигались медленно, на ощупь, оскальзываясь на каменистом дне. Вот вода дошла до пояса, до груди. Идущий первым белобрысый паренёк вскрикнул, взмахнул руками – и исчез в волнах, потащил за собой остальных. Конвоиры вопили, пытались хлестать плетьми – толку никакого, люди один за другим падали, увлекаемые потоком…
Купец бегал по берегу, рвал крашеную бороду, причитая об убытках.
Идущие последними Дмитрий и Анри с тяжеленными колодками на шеях были в самом худшем положении – не могли даже руками себе помочь. Цепь натянулась, потащила в преисподнюю. «Вот как, и на меч бросаться не надо», – обреченно подумал Дмитрий. Уперся боком в скользкий валун, зацепил ржавую цепь за камень. Анри быстро сообразил, что к чему, бросился помогать побратиму.
Железная змея рвалась, срывала с ног. Ярилов захрипел от неимоверного напряжения, откинулся – вытянул ещё сажень. Крикнул конвоирам:
– Что встали, раззявы! Помогайте.
Первым подскочил одноглазый, вцепился жилистыми руками. Подоспели и остальные.
Пленники, почуяв близкое спасение, перестали бултыхаться, глотая воду – пытались вставать на ноги. Отталкиваясь от скользкого дна, двигались против течения: шажок, ещё один.
Дмитрий откидывался назад, почти падая навзничь. Тащил цепь, скрипя зубами, матерясь – и, наконец, почувствовал под босыми ногами прибрежный песок.
Спасённые падали на берегу, совершенно обессиленные. Многих рвало – наглотались изрядно. Двоих вытащили из воды бездыханными и уже не откачали.
Подошёл одноглазый. Повозился, снял с Анри и Дмитрия колодки. Сказал:
– Маладес, урус. Себя спасал, всех спасал. Воин, не раб. Я тоже воин был, пока стрела глаз не выбивала. Теперь не воин – пёс при персе, иннян кутэ…
Нагнулся, спросил шёпотом:
– Ты правда мой хозяин от лихой человек выручал?
Тамплиер кивнул:
– Да, и не жалеем об этом. Долг благородного рыцаря – бороться с несправедливостью.
Циклоп покачал головой, усмехнулся:
– Ну и зря. Перс твой жалел? Перс за таньга маму продаст, бога продаст. Дураки.
Анри бурчал что-то про христианский долг, который надо исполнять в любом случае. А Дмитрий молчал.
Просто наслаждался свободой от колодки и смотрел в небо, лёжа на мокром песке.
* * *
Ночевать собирались у деревеньки бродников, последней на пути к Перекопу. А там – трёхдневный переход по дикой степи и Крым, который русичи называют Корсуньской землицей, или Тавридой, на греческий манер.
Бедой запахло издалека – горьким дымом сгоревших хаток. Охранники беспокойно переглядывались, кто-то нацепил валявшийся до этого на телеге потёртый шлем. Разобрали копья. Одноглазый подобрался, грозно покрикивая на рабов, бич щёлкал всё чаще.
Наконец, увидели деревеньку. Вернее то, что от неё осталось – поваленные плетни, сгоревшие дотла соломенные крыши, чадящее кострище на месте скромной церквушки.
Навстречу спешили верховые – циклоп прохрипел команду, охрана побежала в голову колонны, сгрудилась, ощетинившись торчащими в разные стороны копьями.
Всадник в хорошей кольчуге осадил коня, поглядел на краснобородого перса, испуганно жавшегося за спиной конвоиров. Захохотал, сказал по-русски:
– Ну и войско, етишкин клещ. Вам только за бабами по полю гоняться, аники-воины. Эй, купец, товар нужен?
Охранники вздохнули облегчённо – нападение отменялось. Расступились, пропуская дрожащего работорговца. Перс глубоко поклонился всаднику, ответил:
– Да продлит Всевышний годы славного начальника храбрых воинов. А кто вы будете, извините? Монголы, владеющие этой степью, запрещают покупать рабов у лихих людей.
И испуганно замолчал, сомневаясь: не оскорбил ли неосторожной дерзостью незнакомца?
Но всадник согласился, не выказав обиды:
– Правильно, есть такой закон. И мы его блюдём, как и все остальные, яко есть бродники из войска Субэдея. Плоскиня наш голова, слыхал про такого? Вот он и наказал воров-пленников тебе продать. Или ещё кому, тут каждый день караваны с рабами на Перекоп идут. Смотреть будешь товар, или мне кого другого ждать?
– Зачем же другого? – у перса загорелись глазёнки. – Лучшего покупателя, чем я, вам и не найти. Где товар?
– Тут недалеко, давай за нами…
Перс недовольно крутил красной бородой:
– Уважаемый, тут только женщины да младенцы. Нет ли хоть полудюжины крепких мужчин?
– Бери, что дают, – мрачно заметил бродник, – потому и названа деревенька воровской, что мужики иховы из татарского войска сбежали во главе с десятником, Ведмедем. Вот Плоскиня и велел гнездо предательское сжечь, а людишек в рабство продать. Народу больше было, да они подчиниться не хотели. А ты правила монгольские знаешь – тем, кто противится нашей воле, пощады не бывает.
Перс испуганно покосился на сваленные трупы – немного взрослых мужчин, в основном – подростки, почти дети. Закивал головой:
– Хорошо, я куплю оставшихся в живых.
И назвал совсем смешную цену. Бродник поморщился:
– Ну ты жук, перс. Ладно, мне торговаться невместно. Тошно мне тут, уехать поскорее хочется. По рукам, давай монеты.
Купец расплатился и кивнул одноглазому:
– Принимай.
Следил, как надевают оковы избитым, рыдающим женщинам. Одна, светловолосая, статная, в обгоревшей рубахе, прижала к себе девочку лет трёх, закричала:
– Не отдам, ироды! Одно дитё осталось, не отдам!
Одноглазый вдруг проявил неожиданное терпение. Что-то шептал, уговаривая. Наконец, женщина разрешила ему взять ребёнка на руки и позволила надеть себе на ноги оковы.
Девочка с интересом посмотрела на циклопа и спросила:
– А где твой глазик, дяденька? Потерял? Больно тебе?
Одноглазый погладил по льняным волосам грубой ладонью, ответил:
– Мышка глазик унесла, поиграться. Ну, иди к маме.
Увеличившаяся колонна пошла мимо разграбленной, погибшей деревни, от которой остался только серый пепел.
Анри сказал:
– Рабство омерзительно, но ещё ужаснее, когда в кабалу продают соотечественников. Скажи, брат, а в твоём будущем есть рабство?
Дмитрий, конечно, хотел ответить отрицательно. Потом вспомнил свои первые три месяца в армии. И как однокурсник, женившись, бросил университет и взял валютную ипотеку…
Ничего не стал говорить тамплиеру.
* * *
Джэбэ-нойон был краток, как всегда:
– Собирайся, Азамат. Араб повезёт письмо булгарскому царю Габдулле, и пять сотен всадников под командой тысячника Цырена будут ему охраной. А ты станешь моими глазами. И ушами тоже – твой язык похож на булгарский. Привезите союз против русичей, когда созреет хлеб – начнём поход.
Нукер великого полководца почтительно склонил голову. Спросил:
– А если булгары не захотят подчиниться воле великого хана?
Темник равнодушно зевнул. Сказал скучным голосом:
– Значит, мы сожжем их города и убьём половину мужчин, чтобы вторая половина радостно поскакала впереди нашего войска, мечтая кровью искупить глупость и доказать верность Чингисхану. А араба примерно накажем, чтобы в следующий раз более добросовестно исполнял приказы. Впрочем, с содранной кожей у него может и не получиться следующего раза, ха-ха-ха!
Азамат ещё раз поклонился, попятился из шатра, чтобы не оскорбить Джэбэ видом своей спины.
Конюху велел приготовить двух лучших скакунов к дальнему походу. Подошёл к Кояшу, угостил с ладони. Слушая, как конь хрустит сухарём, погладил золотого жеребца и прошептал:
– Ну что, друг, скучаешь по хозяину? И мне очень не хватает побратимов.
Конюх отвлёк, спросил почтительно:
– Блистательный дарга, Кояша седлать?
– Нет, – покачал головой Азамат, – на поводе пойдёт.
Кыпчак давно решил для себя, что солнечный жеребец останется неосёдланным. Единственный человек, который имеет право скакать на нём – Дмитрий.
А если Тенгри забрал побратима к себе, в небесный шатёр – значит, Кояш до самой своей смерти будет без всадника.
* * *
Крымская Согдея, которую русичи называли Сурожем, просыпалась рано. Утренняя волна ласково облизывала пузатые купеческие корабли, с шипением гладила гальку, оставляя на ней рыбью чешую и водоросли. Маленькие крабы щёлкали задранными клешнями, аплодируя выскочившему из-за Крепостной горы солнцу.
О недавнем набеге Джэбэ-нойона напоминал еле заметный запах гари, который легко было спутать с ароматом жаровен и чадом кузниц. Торговый город от монгольского нападения оправился быстро: купцы – народ, ко всему привычный. Венецианцы и армяне, арабы и греки отпирали лавки, раскладывали разнообразный товар: от китайского шёлка до индийских благовоний, от фряжских рыцарских доспехов до булгарских кож тонкой выделки.
Запылённая вереница рабов, продрогших ночью на горном перевале, доковыляла до городских ворот. Стражники долго ругались с краснобородым персом из-за пошлины, требуя заплатить за детей, как за взрослых кандальников. Наконец, договорились, и одноглазый повёл колонну на невольничий рынок у порта.
Работорговец знал, чем привлечь покупателей: отобрал трёх девочек лет двенадцати, содрал с них лохмотья. Плачущие девочки, прикрывая руками стыд, прятали глаза. Сразу возле помоста, арендованного персом, начали собираться толстопузые чёрноглазые знатоки. Цокали языками, восхищённо крутили волосатыми пальцами в широких перстнях. Азартно торговались, брызгая слюнями, переполнившими красногубые рты.
Анри яростно ругался вполголоса, проклиная бессовестного перса; Дмитрий молчал, сжав побелевшие кулаки.
Потом на помост поднялась статная светловолосая женщина, баюкая спящую на руках дочку. Циклоп-охранник вдруг заскрипел зубами, спрятал в широких ладонях изуродованное лицо.
Коротконогий араб-покупатель недовольно крикнул:
– Э, так не пойдёт! Обнажи её! И убери ребёнка, кому она нужна с довеском?
Один из конвоиров попытался отнять дочку. Женщина прижала спящую к груди, закричала:
– Не отдам! Убивайте нас обеих, не отдам.
Девочка проснулась, заплакала. Перс кричал на охранника, охранник рвал из рук матери самое драгоценное…
Одноглазый зарычал, вскочил на доски. Оттолкнул охранника, увёл женщину вниз, бормоча что-то.
Перс растерянно пожевал губами. Махнул рукой – мол, потом разберёмся, приказал вытолкнуть на помост несколько пленников-мужчин. Черноглазые разочарованно зашумели, кто-то начал, ругаясь, выбираться из толпы.
Краснобородый, перекрикивая недовольных, рекламировал товар:
– А вот взятые в бою на Калке! Крепкие, здоровые. Умеют обихаживать коней, а этот русич знает гончарное ремесло. За каждого – десять монет, за гончара – двенадцать.
Хмурый покупатель в кожаном фартуке кузнеца щупал плечи рабов, заставлял открыть рот, смотрел зубы. Расплатился, забрал двоих.
Рослый невольник, стоявший рядом с Дмитрием, прошептал:
– Этим повезло, в городе останутся. Я согласен хоть всю жизнь дерьмо на поля таскать, лишь бы не в рудник. Или, не дай бог, к Синим Платкам попасть. Там сразу – погибель.
– Что ещё за платки? – удивился Ярилов.
– Да есть такие, басурмане заморские. Делают вид, что купцы, а на самом деле – разбойники, корабли грабят. Самых здоровых берут, не торгуясь. Рабов на вёсла сажают, всю кровушку с потом выжимают, душегубы. Кормят плохо, что не так – сразу в плети. Два-три плавания, никто больше не выдерживает. Постоянные покупатели тут. О, помяни чёрта, он и выскочит! Идут. Видишь, лица прячут, чтобы никто не узнал.
Невольник забормотал молитву, закрестился. Ссутулил плечи, чтобы казаться ниже.
К толпе уверенно подошли несколько человек в богатой одежде, с дорогими саблями на поясах. Головы замотаны синей тканью, только недобрые глаза поблескивают. Сразу видно – бойцы: походка расслабленная, кошачья. Зеваки расступались, стараясь отодвинуться подальше от опасных гостей: сам собой образовался коридор до помоста. Встали молча, сложив руки на груди.
Перс углядел богатых покупателей, бросился к рабам, шипя на охранников:
– Давай самых здоровых на помост. Ярилу, франка, этих троих ещё. Да живее, живее!
Дмитрий понял, что пропали все надежды попасть к хозяину-раззяве, от которого можно сбежать в первую же ночь. Обречённо поднялся по дощатым ступеням, гремя опостылевшими оковами.
Синие Платки вдруг оживились: стоявший впереди широкоплечий, явно старший, дёрнул высокого соседа за рукав, что-то горячо зашептал тому на ухо. Но высокий, кажется, не слушал предводителя: во все глаза смотрел на сгрудившихся отдельной кучкой пленённых в деревеньке бродников женщин и подростков.
Широкоплечий вышел вперёд, глухо заговорил сквозь платок:
– Эти две орясины, – ткнул пальцем в Ярилова и тамплиера, – почём?
– Отличный выбор, уважаемый, – торопливо заговорил работорговец, – великолепные экземпляры! Сильные, выносливые, каждый стоит двоих. Умелые гребцы.
– Короче, – оборвал главарь Платков, – сколько?
– Пятьдесят монет за двоих, – подобострастно заглядывая в глаза, лебезил краснобородый, – только для вас, доблестный тигр морей, такая низкая цена. А всего за сто монет отдам всех пятерых!
– Тридцать пять. За этих двоих. Моё последнее слово. – Синий Платок говорил отрывисто, будто клинком пластал мясо.
Работорговец сложил ладони, закатил глаза:
– Видит аллах, это недостойная цена для такого роскошного товара! Добавьте хотя бы десять монет.
– Добавлю. Саблей по твоей пустой башке.
Перс испуганно отшатнулся, забормотал:
– Конечно, конечно! Я просто пошутил. Тридцать пять.
Пока перс пересчитывал новенькие золотые кругляши, пробуя каждый на зуб, высокий разбойник что-то шептал на ухо широкоплечего. Главарь кивнул, спросил нарочито лениво у продавца, показав пальцем на жильцов сожжённой Плоскиней деревеньки:
– Вот эта кучка полудохлых баб и зверёнышей. Сколько?
Краснобородый удивлённо отвалил челюсть. Ответил не сразу:
– Несомненно, благородный господин лучше знает, кого ему сажать на вёсла. Тут четырнадцать человек. Всего лишь сто монет за всех.
Широкоплечий крякнул. Помолчал и сказал:
– По рукам. Вот восемь монет задатка, остальное завтра. Не вздумай кого-нибудь продать из них, или твоей рыжей метлой будут давиться рыбы.
Перс испуганно схватился за ухоженную бороду, закивал:
– Да как же можно! Всё будет в лучшем виде, иначе не видать мне ласковых гурий в раю.
Повернулся к примолкшей толпе, крикнул:
– На сегодня торг закончен! Прошу завтра с утра приходить, будет ещё много интересного.
Недовольные покупатели разбредались, удивлённо обсуждая внезапный интерес Синих Платков к женщинам и детям, абсолютно бесполезным в их опасном ремесле.
Главарь ткнул Анри в спину:
– Давай пошевеливайся, увалень заморский. Мы тебя быстро отучим лениться. До нашего постоялого двора тут шагов пятьсот.
Тамплиер сверкнул синими глазами.
– Даже в цепях, отягощающих мои члены, я не перестаю быть шевалье, и не потерплю оскорблений! Вели расковать меня, дай мне меч, и мы посмотрим, кто из нас увалень.
Главарь, однако, не рассердился. Поглядел на Дмитрия. Неожиданно подмигнул и рассмеялся.
Задорно и очень знакомо.
* * *
У еврея жизнь – не сахар. А в эпоху перемен – даже не селёдка. Ой-вэй! Когда Котян бежал со своим народом от монгольского гнева за Днепр, Шарукань опустела. Совсем редкими стали купеческие караваны, в шумной когда-то корчме всем известного жидовина Юды было тихо, никто не заказывал кувшинчик пива и не требовал места для ночлега. Вместе с постояльцами исчезли из комнат клопы, а из хозяйского кармана – серебряные монеты.
Юда погрустил да и продал за бесценок корчму, откопал горшочек с накопленным золотом, посадил на телегу разноглазую доченьку Хасю и отправился в Согдею, искать лучшей доли.
Местный кагал, умасленный скромным подношением на нужды синагоги, принял соотечественника благосклонно, помог приобрести таверну у вдовы кривого Джакопо, собравшейся домой, в Венецию. Юда очень быстро сообразил, где можно дёшево купить чуток подкисшее вино, завёл связи на рыбацком рынке и приспособился приходить туда к закрытию, чтобы забрать за бесценок начинающий пованивать улов. Ну, а пиво он всегда умел варить, обходясь минимальным набором – водой да молитвами.
Приходилось спать урывками и насмерть торговаться за каждую медную монетку, зато дело пошло: в таверне постоянно толпились жаждущие матросы купеческих кораблей и скользкие типы с бегающими глазками; по вечерам заглядывали перехватить кувшинчик пива уставшие приказчики с рынка; в специальном помещении для чистой публики солидные купцы неспешно обговаривали сделки. Были и тайные комнаты, которые Юда сдавал в аренду женщинам воздушного поведения. Теперь в тёмных коридорах корчмы можно было встретить мастериц постельных утех с лицами, покрытыми толстым слоем дешёвой пудры: приходилось маскировать шрамы морщин, полученные в тяжких сражениях за платное наслаждение…
Вот и сегодня жидовин встал до рассвета, проводил с поклонами аланских караванщиков, потом поругался с продавцом прогорклой муки и надавал подзатыльников сонному поварёнку:
– Куда ты сыпешь столько муки, или у тебя трясутся руки? Воды побольше, тесто воду любит!
– Хозяин, в прошлый раз вы говорили, что пиво воду любит, – пробурчал мальчишка и получил ещё пару затрещин за болтливость.
Запыхавшийся Юда вышел проветриться за ворота на мощённую булыжником улицу (привратник сразу выкатил колесом чахлую грудь и приобрёл бравый вид). Камень ещё помнил ночную прохладу, здесь было легче дышать, чем в чадной кухне, но солнце уже стремительно карабкалось в зенит и набирало силу. Жидовин разглядел приближающихся Синих Платков, расплылся в счастливой улыбке: постояльцы платили щедро и жили вторую неделю. Широкоплечий главарь ловцов удачи хмыкнул:
– Юда, что ты лыбишься, как кот, сожравший крынку сметаны? Или наконец-то нашёлся достойный жених для твоей Хаси?
– Ай, уважаемый, разве же эти местные шлемазлы могут составить козырной марьяж? Я просто рад видеть такого славного богатыря, чтоб вы были здоровы!
– Вели истопить баню и накрыть стол в задней комнате, да пива и вина не жалей. Только не вздумай притащить, как в прошлый раз, этот поганый уксус, которым можно лечить косоглазие.
– Ой, да уж хватит вспоминать, просто поварёнок перепутал кувшины по глупости.
Вожак Синих Платков не ответил: он внимательно смотрел на вышедшую из корчмы Хасеньку. Девушка удивительно похорошела, щеголяла в новеньких сапожках, а её румяные щёчки были похожи на весенние цветы. Хася посмотрела на разбойников, ойкнула и покраснела ещё больше. Глаза главаря потеплели, и он не сразу услышал, что говорит ему жидовин.
– Таки спрашиваю снова: будете обмывать удачную покупку?
Юда кивнул на двух рослых рабов. Вгляделся и ахнул:
– Господь Саваоф! Это же тот самый рыцарь-франк, а с ним – рыжий витязь, выигравший в честном бою чудесного золотого коня! Но почему они в оковах, словно преступники или рабы, они же ваши…
– Тсс! Тихо, – перебил широкоплечий, оглядываясь по сторонам, – быстро проводи нас внутрь, да зови кузнеца – надо снять цепи.
В тёмном помещении главарь запалил свечу. Торопливо содрал платок с головы, обнажив соломенные волосы. Повернулся к рабам, раскинул руки, чтобы обнять:
– Братишки, вы живы! Господи, как я счастлив!
Анри ахнул, а Димка почувствовал, как комок закупорил горло – перед ними стоял давно пропавший Хорь.
