Глава четырнадцатая
Солнце ярко светило в комнату, когда я проснулся. Мне показалось, что я опять на фронте, и я вытянулся на постели. Стало больно в ногах, и я посмотрел на них и, увидев грязные бинты, вспомнил, где нахожусь. Я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как в коридоре затрещал звонок и кто-то, мягко ступая резиновыми подошвами, прошел по коридору. Это была мисс Гэйдж; при ярком солнечном свете она казалась старше и не такой хорошенькой.
– Доброе утро, – сказала она. – Ну, как спали?
– Хорошо, благодарю вас, – сказал я. – Нельзя ли позвать ко мне парикмахера?
– Я заходила к вам, и вы спали вот с этим в руках. – Она открыла шкаф и показала мне бутылку с чинцано. Бутылка была почти пуста. – Я и другую бутылку из-под кровати тоже поставила туда, – сказала она. – Почему вы не попросили у меня стакан?
– Я боялся, что вы не позволите мне пить.
– Я бы и сама выпила с вами.
– Вот это вы молодец.
– Вам вредно пить одному, – сказала она. – Никогда этого не делайте.
– Больше не буду.
– Ваша мисс Баркли приехала, – сказала она.
– Правда?
– Да. Она мне не нравится.
– Потом понравится. Она очень славная.
Она покачала головой.
– Не сомневаюсь, что она чудо. Вы можете немножко подвинуться сюда? Вот так, хорошо. Я вас приведу в порядок к завтраку. – Она умыла меня с помощью тряпочки, мыла и теплой воды. – Приподнимите руку, – сказала она. – Вот так, хорошо.
– Нельзя ли, чтоб парикмахер пришел до завтрака?
– Сейчас скажу швейцару. – Она вышла и скоро вернулась. – Швейцар пошел за ним, – сказала она и опустила тряпочку в таз с водой.
Парикмахер пришел вместе со швейцаром. Это был человек лет пятидесяти, с подкрученными кверху усами. Мисс Гэйдж кончила свои дела и вышла, а парикмахер намылил мне щеки и стал брить. Он делал все очень торжественно и воздерживался от разговора.
– Что же вы молчите? Рассказывайте новости, – сказал я.
– Какие новости?
– Все равно какие. Что слышно в городе?
– Теперь война, – сказал он. – У неприятеля повсюду уши. – Я оглянулся на него. – Пожалуйста, не вертите головой, – сказал он и продолжал брить. – Я ничего не скажу.
– Да что с вами такое? – спросил я.
– Я итальянец. Я не вступаю в разговоры с неприятелем.
Я не настаивал. Если он сумасшедший, то чем скорей он уберет от меня бритву, тем лучше. Один раз я попытался рассмотреть его. – Берегитесь, – сказал он. – Бритва острая.
Когда он кончил, я уплатил что следовало и прибавил пол-лиры на чай. Он вернул мне деньги.
– Я не возьму. Я не на фронте. Но я итальянец.
– Убирайтесь к черту!
– С вашего разрешения, – сказал он и завернул свои бритвы в газету. Он вышел, оставив пять медных монет на столике у кровати. Я позвонил. Вошла мисс Гэйдж.
– Будьте так добры, пришлите ко мне швейцара.
– Пожалуйста.
Швейцар пришел. Он с трудом удерживался от смеха.
– Что, этот парикмахер сумасшедший?
– Нет, signorino. Он ошибся. Он меня не расслышал, и ему показалось, будто я сказал, что вы австрийский офицер.
– О, господи, – сказал я.
– Xa-xa-xa, – захохотал швейцар. – Вот потеха! «Только пошевелись он, говорит, и я бы ему…» – Швейцар провел пальцем по шее. – Xa-xa-xa! – Он никак не мог удержаться от смеха. – А когда я сказал ему, что вы не австриец! Xa-xa-xa!
– Xa-xa-xa, – сказал я сердито. – Вот была бы потеха, если б он перерезал мне глотку. Xa-xa-xa.
– Да нет же, signorino. Нет, нет. Он до смерти испугался австрийца. Xa-xa-xa!
– Xa-xa-xa, – сказал я. – Убирайтесь вон. Он вышел, и мне было слышно, как он хохочет за дверью. Я услышал чьи-то шаги в коридоре. Я оглянулся на дверь. Это была Кэтрин Баркли.
Она вошла в комнату и подошла к постели.
– Здравствуйте, милый! – сказала она. Лицо у нее было свежее и молодое и очень красивое. Я подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
– Здравствуйте! – сказал я. Как только я ее увидел, я понял, что влюблен в нее. Все во мне перевернулось. Она посмотрела на дверь и увидела, что никого нет. Тогда она присела на край кровати, наклонилась и поцеловала меня. Я притянул ее к себе и поцеловал и почувствовал, как бьется ее сердце.
– Милая моя, – сказал я. – Как хорошо, что вы приехали.
– Это было нетрудно. Вот остаться, пожалуй, будет труднее.
– Вы должны остаться, – сказал я. – Вы прелесть. – Я был как сумасшедший. Мне не верилось, что она действительно здесь, и я крепко прижимал ее к себе.
* * *
– Не надо, – сказала она. – Вы еще нездоровы.
– Я здоров. Иди ко мне.
– Нет. Вы еще слабы.
– Да. Ничего я не слаб. Иди.
– Вы меня любите?
– Я тебя очень люблю. Я просто с ума схожу. Ну иди же.
– Слышите, как сердце бьется?
– Что мне сердце? Я хочу тебя. Я с ума схожу.
– Вы меня правда любите?
– Перестань говорить об этом. Иди ко мне. Ты слышишь? Иди, Кэтрин.
– Ну, хорошо, но только на минутку.
– Хорошо, – сказал я. – Закрой дверь.
– Нельзя. Сейчас нельзя.
– Иди. Не говори ничего. Иди ко мне.
* * *
Кэтрин сидела в кресле у кровати. Дверь в коридор была открыта. Безумие миновало, и мне было так хорошо, как ни разу в жизни.
Она спросила:
– Теперь ты веришь, что я тебя люблю?
– Ты моя дорогая, – сказал я. – Ты останешься здесь. Тебя никуда не переведут. Я с ума схожу от любви к тебе.
– Мы должны быть страшно осторожны. Мы совсем голову потеряли. Так нельзя.
– Ночью можно.
– Мы должны быть страшно осторожны. Ты должен быть осторожен при посторонних.
– Я буду осторожен.
– Ты должен, непременно. Ты хороший. Ты меня любишь, да?
– Не говори об этом. А то я тебя не отпущу.
– Ну, я больше не буду. Ты должен меня отпустить. Мне пора идти, милый, правда.
– Возвращайся сейчас же.
– Я вернусь, как только можно будет.
– До свидания.
– До свидания, хороший мой.
Она вышла. Видит бог, я не хотел влюбляться в нее. Я ни в кого не хотел влюбляться. Но, видит бог, я влюбился и лежал на кровати в миланском госпитале, и всякие мысли кружились у меня в голове, и мне было удивительно хорошо, и наконец в комнату вошла мисс Гэйдж.
– Доктор приезжает, – сказала она. – Он звонил с Комо.
– Когда он будет здесь?
– Он приедет вечером.
