Во время всей этой бурной сцены Жюльен испытывал скорее чувство удивления, чем радости. Оскорбительные возгласы Матильды убедили его в мудрости русской политики. «Как можно меньше говорить, как можно меньше действовать — только в этом моё спасение».

Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, снова усадил её на диван. Мало-помалу сознание возвращалось к ней, по щекам её катились слёзы.

Стараясь как-нибудь овладеть собой, она взяла в руки письма г-жи де Фервак и стала медленно распечатывать их одно за другим. Она вся передёрнулась, узнав почерк маршальши. Она переворачивала, не читая эти исписанные листки почтовой бумаги — в каждом письме было примерно по шесть страниц.

— Ответьте мне по крайней мере, — промолвила наконец Матильда умоляющим голосом, но всё ещё не решаясь взглянуть на Жюльена. — Вы хорошо знаете мою гордость: я избалована — в этом моё несчастье, пусть даже это несчастье моего характера, я готова в этом сознаться. Так, значит, ваше сердце принадлежит теперь госпоже де Фервак, она похитила его у меня?.. Но разве она ради вас пошла на все те жертвы, на которые меня увлекла эта роковая любовь?

Жюльен отвечал угрюмым молчанием. «Какое у неё право, — думал он, — требовать от меня такой нескромности, недостойной порядочного человека?»

Матильда попыталась прочесть исписанные листки, но слёзы застилали ей глаза, она ничего не могла разобрать.

Целый месяц она чувствовала себя невыразимо несчастной; но эта гордая душа не позволяла себе сознаться в своих чувствах. Чистая случайность довела её до этого взрыва. Ревность и любовь нахлынули на неё и в одно мгновение сокрушили её гордость. Она сидела на диване совсем близко к нему. Он видел её волосы, её шею, белую, как мрамор; и вдруг он забыл всё, что он себе внушал; он тихо обнял её за талию и привлёк к своей груди.

Она медленно повернула к нему голову, и он изумился выражению безграничного горя в её глазах, — как это было непохоже на их обычное выражение!

Жюльен почувствовал, что он вот-вот не выдержит; чудовищное насилие, которому он себя подвергал, было свыше его сил.

«Скоро в этих глазах не останется ничего, кроме ледяного презрения, — сказал он себе. — Я не должен поддаваться этому счастью, не должен показывать ей, что я её люблю». А она между тем еле слышным, прерывающимся голосом, тщетно пытаясь говорить связно, твердила ему, как горько она раскаивается во всех своих выходках, на которые толкала её несносная гордость.

— У меня тоже есть гордость, — с усилием вымолвил Жюльен, и на лице его изобразилась безграничная усталость.

Матильда порывисто обернулась к нему. Услышать его голос — это было такое счастье, на которое она уже потеряла надежду. Как она теперь проклинала свою гордость, как ей хотелось совершить что-нибудь необычайное, неслыханное, чтобы доказать ему, до какой степени она его обожает и как она ненавистна самой себе!

— И, надо полагать, только благодаря этой гордости вы и удостоили меня на миг вашим вниманием, — продолжал Жюльен, — и нет сомнения, что только моя стойкая твёрдость, подобающая мужчине, и заставляет вас сейчас испытывать ко мне некоторое уважение. Я могу любить маршальшу...

Матильда вздрогнула; в глазах её промелькнуло какое-то странное выражение. Сейчас она услышит свой приговор. От Жюльена не ускользнуло её движение, он почувствовал, что мужество изменяет ему.

«Ах, боже мой! — думал он, прислушиваясь к пустым словам, которые произносили его губы, как к какому-то постороннему шуму. — Если бы я мог покрыть поцелуями эти бледные щёки, но только так, чтобы ты этого не почувствовала!»

— Я могу любить маршальшу, — продолжал он... а голос его всё слабел, так что его было еле слышно, — но, разумеется, у меня нет никаких существенных доказательств того, что она интересуется мной...

Матильда поглядела на него; он выдержал этот взгляд, по крайней мере он надеялся, что она ничего не смогла прочесть на его лице. Он чувствовал, как любовь словно заполнила до краёв все самые сокровенные уголки его сердца. Никогда ещё он так не боготворил её: в эту минуту он сам был почти таким же безумным, как и Матильда. Если бы у неё только нашлось немножко мужества и хладнокровия, чтобы вести себя обдуманно, он бросился бы к её ногам и отрёкся от этой пустой комедии. Но, собрав последний остаток сил, он продолжал говорить. «Ах, Коразов, — мысленно восклицал он, — если бы вы были здесь! Как важно мне было бы сейчас услышать от вас хоть одно слово, чтобы знать, что мне делать дальше!» А губы его в это время произносили:

— Не будь у меня даже никаких чувств, одной признательности было бы достаточно, чтобы я привязался к маршальше: она была так снисходительна ко мне, она утешала меня, когда меня презирали. У меня есть основания не слишком доверять некоторым проявлениям чувств, несомненно весьма лестным для меня, но, по всей вероятности, столь же мимолётным.

— Ах, боже мой! — воскликнула Матильда.

— В самом деле, какое ручательство вы можете мне дать? — настойчиво и решительно спросил её Жюльен, вдруг словно откинув на миг всю свою дипломатическую сдержанность. — Да и какое может быть ручательство, какой бог может поручиться, что расположение ваше, которое вы готовы вернуть мне сейчас, продлится более двух дней?

— Моя безграничная любовь и безграничное горе, если вы меня больше не любите, — отвечала она, схватив его за руки и поворачиваясь к нему.

От этого порывистого движения её пелерина чуть-чуть откинулась, и Жюльен увидел её прелестные плечи. Её слегка растрепавшиеся волосы воскресили в нём сладостные воспоминания...

Он уже готов был сдаться. «Одно неосторожное слово, — подумал он, — и опять наступит для меня бесконечная вереница дней невыносимого отчаяния. Госпожа де Реналь находила для себя разумные оправдания, когда поступала так, как ей диктовало сердце. А эта великосветская девица даёт волю своему сердцу только после того, как доводами рассудка докажет себе, что ему следует дать волю».

Эта истина осенила его мгновенно, и в то же мгновение к нему вернулось мужество.

Он высвободил свои руки, которые Матильда так крепко сжимала в своих, и с нарочитой почтительностью чуть-чуть отодвинулся от неё. Ему потребовалась на это вся сила, вся стойкость, на какую только способен человек. Затем он собрал в одну пачку все письма г-жи де Фервак, разбросанные на диване, и с преувеличенной учтивостью, столь жестокой в эту минуту, добавил:

— Надеюсь, мадемуазель де Ла-Моль разрешит мне подумать обо всём этом.

И он быстрыми шагами вышел из библиотеки; она долго слышала стук дверей, которые, по мере того как он удалялся, захлопывались за ним одна за другой.

«Он даже ничуть не растрогался! Вот изверг, — подумала она. — Ах, что я говорю — изверг! Он умный, предусмотрительный, он хороший, а я кругом виновата так, что хуже и придумать нельзя».

Это настроение не покидало её весь день. Матильда чувствовала себя почти счастливой, ибо всё существо её было поглощено любовью; можно было подумать, что эта душа никогда и не знала страданий гордости, да ещё какой гордости!

Когда вечером в гостиной лакей доложил о г-же де Фервак, она в ужасе содрогнулась: голос этого человека показался ей зловещим. Она была не в состоянии встретиться с маршальшей и поспешно скрылась. У Жюльена было мало оснований гордиться столь трудно доставшейся ему победой; он боялся выдать себя взглядом и не обедал в особняке де Ла-Моль.

Его любовь, его радость возрастали с неудержимой силой по мере того, как отдалялся момент его поединка с Матильдой; он уже готов был ругать себя. «Да как же я мог устоять? — говорил он себе. — А если она совсем меня разлюбит? В этой надменной душе в один миг может произойти переворот, а я, надо сознаться, обращался с ней просто чудовищно».

Вечером он вспомнил, что ему непременно надо появиться в ложе г-жи де Фервак в Комической опере. Она даже прислала ему особое приглашение. Матильда, конечно, будет осведомлена, был он там или позволил себе такую невежливость и не явился. Но как ни очевидны были эти доводы, когда настал вечер, он чувствовал себя не в состоянии показаться на людях. Придётся разговаривать, а это значит наполовину растерять свою радость.

Пробило десять; надо было во что бы то ни стало ехать.

На его счастье, когда он пришёл, ложа г-жи де Фервак была полна дамами; его оттеснили к самой двери, и там он совсем скрылся под целой тучей шляпок. Это обстоятельство спасло его, иначе он оказался бы в неловком положении: божественные звуки, в которых изливается отчаяние Каролины в «Тайном браке», вызвали у него слёзы. Г-жа де Фервак их заметила. Это было так непохоже на обычное выражение мужественной твёрдости, присущее его лицу, что даже душа этой великосветской дамы, давно пресыщенная всякими острыми ощущениями, которые выпадают на долю болезненно самолюбивой выскочки, была тронута. То немногое, что ещё сохранилось в ней от женской сердечности, заставило её заговорить с ним. Ей захотелось насладиться звуком его голоса в эту минуту.

— Видели вы маркизу и мадемуазель де Ла-Моль? — спросила она его. — Они в третьем ярусе.

Жюльен в ту же секунду заглянул в зал и, довольно невежливо облокотившись на барьер ложи, увидел Матильду: в глазах у неё блестели слёзы.

«А ведь сегодня — не их оперный день, — подумал Жюльен. — Как ей загорелось!»

Матильда уговорила свою мать поехать в Комическую оперу, несмотря на то, что ложа в третьем ярусе, которую поспешила им предложить одна из угодливых знакомых, постоянно бывавшая в их доме, совсем не подходила для дам их положения. Ей хотелось узнать, проведёт Жюльен этот вечер с маршальшей или нет.