Глава 4 Гимназисты
Адам Ефимович Свирский был солидным представительным мужчиной сорока лет, внешне довольно похожим на Гроссмана, несмотря на то что кровными родственниками они не были. Я встретилась с ним в особняке Гроссмана. Он сидел в огромной гостиной, в глубоком черном кожаном кресле, любимом кресле Бориса Евгеньевича, и мрачно курил сигарету, хотя в доме Гроссмана курить было не принято.
Но сейчас на табачный дым и на серый пепел прямо на зеркальной поверхности журнального столика никто не обращал внимания. В гостиной находились еще женщина в черном, с белым лицом и намертво стиснутыми, переплетенными пальцами рук, и — Катя с Сережей.
Последние двое сидели молча неподалеку от Свирского и его жены, сестры Бориса Евгеньевича — да, это была Алла Гроссман, сестра покойного банкира, — и пустыми глазами смотрели в стену. Сережа машинально вертел в пальцах… пистолет.
Кошмарное совпадение.
Это был игрушечный пистолет, сработанный под «беретту». От настоящего вот так, на глазок, его мог отличить только профессионал.
Дорогая игрушка.
Катя первая заметила меня. Поднялась с кресла и, переставляя ноги, как заведенная кукла, подошла.
— А папины похороны послезавтра, — сказала она. И я вздрогнула, потому что сказано это было вполне обычным Катиным голосом.
— Да, я знаю. Катя… Катя, мне нужно с тобой поговорить. Ты только не волнуйся. Хорошо? Не будешь волноваться?
— А что мне волноваться? — произнесла она. — Я ничего… я не волнуюсь. Идем, Юля… в мою комнату идем.
Мы остались с Катей наедине. В ее большой, уютной комнате. Она в самом деле держалась спокойно, хотя ее губы побелели от напряжения. Не хотела расплакаться у меня на глазах.
Я приобняла ее за плечи и спросила:
— Катя… а когда папа решил, что он пойдет на этот вечер? Ведь он, насколько я знаю, никогда не ходил на твои гимназические мероприятия, хотя ты часто просила его об этом, да?
— Д-да…
— Когда ты сказала ему, что будешь читать отрывок из Шиллера?
— Я сказала… за два дня до вечера. Он не хотел идти. Я тогда сказала, что вообще уйду из дома к дяде Адаму и тете Алле… они всегда ходят к Леньке в его лицей, когда он просит.
— Ленька — это кто? Твой двоюродный брат?
— Какой он мне… брат? Он противный! Мерзкий тип! Он Сереже гадости рассказывает про свою горничную… как он ее там лапает и вообще… я про него даже говорить не хочу.
— Значит, ты сказала отцу за два дня до вечера в гимназии. А когда он согласился пойти?
— Он… да вот… только утром того дня, когда его… когда его…
Утром того самого дня. Так. Интересно. Конечно, это жестоко — травить девчонке душу, но ведь на основе ее слов можно сделать много полезных выводов.
— А кто, кроме тебя, знал, что папа идет на вечер?
Она нахмурила лобик. Напряглась. Напрасно говорят, что дети чувствительнее взрослых. В отдельных моментах они проявляют просто-таки феноменальную выдержку. Быть может, потому, что не сознают до конца трагичности происходящего.
— Кто знал? Кто знал? Ну как… Сережа знал. Юрка-охранник знал. Нет… ему папа не говорит… он сказал только перед самым выездом. Да… еще дядя Адам знал. Он приезжал за день до этого в гости. Папа ему говорил, что, может, пойдет, может, не пойдет. Или по телефону… не знаю.
Я наклонилась к самому уху девочки и сказала:
— Катерина, я задам тебе один вопрос… ты только не волнуйся и постарайся мне ответить. Хорошо?
Она посмотрела на меня широко открытыми глазами и кивнула.
— Когда ты читала Шиллера, куда ты смотрела в этот момент?
— В зал…
— На папу?
— Нет, папы я не видела. Там темно было.
— Все время, пока ты читала?
Она подумала, продолжая морщить лоб, а потом замотала головой:
— Нет, не все время. Раза два там так… посветлело.
— Отсветы со сцены падали?
— Ну да.
— А папу ты в этот момент видела?
— Я все время его старалась разглядеть. Я тебя видела. Я его… его я увидела только… только когда свет снова зажегся и… — В горле девочки сухо хрипнуло, и я опять перехватила ее узенькие плечи и начала гладить по голове. У самой, против воли, комок к горлу подступил.
Она повернулась ко мне и произнесла:
— А ты, Юля… ведь ты можешь помочь… помочь найти, кто убил папу? Он всегда говорил, что от ментов… никакого толку. Ты же… у губернатора работаешь, я знаю… ты можешь помочь.
— Да, я постараюсь, — отозвалась я, и в этот момент в комнату вошел Сережа. В руках он крутил все тот же игрушечный пистолет.
Вместе с ним зашел какой-то маленький мальчишка, по виду лет девяти, но с умненьким лицом и прищуренными темно-серыми глазами, в которых светилось приглушенное любопытство. Вероятно, это был один из друзей Сережи Гроссмана, и все происходящее сильно его занимало: дети не воспринимают трагичности обстановки, они подмечают только необычность этой самой обстановки, что и привлекает их внимание.
— Ты что плачешь, Катька? — спросил он, в то время как брат Кати молчал. — Да не плачь ты, Катька… не надо плакать. А вы кто? — Он с любопытством повернулся ко мне. — Вы… это самое… с дядей Борей жили?
Надо сказать, что мальчик не страдал чрезмерной застенчивостью.
— В каком смысле — жили? — переспросила я.
Мальчик как-то странно посмотрел на меня, а потом засмеялся.
— В каком — в каком? А вот в таком! — И он сделал несколько весьма неприличных жестов.
Да, кажется, я недооценила продвинутость современной детворы.
Я не успела ответить на сомнительный вопрос мальчика. Сережа схватил того за руку, резко дернул на себя и прошипел:
— Пашка, харош тебе!
— А че? — нагло развернулся тот.
— Харош, говорю! Юля, не обращай на него внимания. Он того… немного гонит. У нас все училки от него геморятся.
— Что делают?
— Ну геморятся! Это, значит… из класса выгнали его недавно. Он там такое сделал… в биологическом классе рыбкам подсыпал карбиду, и они все передохли. Вот. А так он тихий.
«Тихий» мальчик по имени Пашка, хорошо разбирающийся в отношениях взрослых мужчин и женщин, уселся прямо на ковер и заморгал на меня наглыми, но в принципе симпатичными глазенками.
И тут мне пришло в голову, что лучшего информатора, чем этот маленький проныра, мне не найти. Никакой директор гимназии не даст мне исчерпывающих сведений и не снабдит их более подробными комментариями, чем этот пацаненок.
— Тебя ведь Паша зовут? — спросила я.
— Паша.
— Вот что, Паша: ты ведь умный мальчишка, правда? Любишь лезть куда тебя не просят?
Последнюю фразу, не очень любезную по форме, я произнесла самым медоточивым тоном, на какой только была способна.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
— Ты учишься в четвертом классе, да?
— В пятом.
— Давно в гимназии учишься?
Он отвернулся и ничего не сказал, а обменялся взглядами с Сережей: ну чего ей надо?
— Ты ведь хорошо знаешь всех учителей в гимназии, правда? У тебя много друзей во всех параллелях и старших классах, так?
— Ну.
— Тогда скажи мне: смогла бы я работать в вашей школе? Только честно скажи.
Он посмотрел на меня в упор. Засмеялся, снова переглянулся с Сережей и, притянув его к себе, что-то зашептал на ухо. Потом снова повернулся ко мне и сказал, хихикая:
— Смогли бы.
— Почему ты так думаешь?
Паша прыснул со смеху. Впрочем, он быстро закруглился со своим беспричинным весельем и сказал:
— Потому что у нас директор любит таких, как вы. Чтобы задница была клевая и вообще…
Какой непосредственный мальчик!
— Это радует, — сказала я. — Просто я узнала, что одна моя дальняя родственница собирается поступать на работу в вашу гимназию. Вот я и спрашиваю.
— А она на вас похожа? — спросил Паша.
— Ну… что-то общее есть.
— Тогда возьмут, — категорично заявил он. — Ладно, Серый, пошли. Нам еще надо сегодня в это… в Сети покопаться.
Лишний раз убеждаешься в продвинутости современных детишек: с младых ногтей привыкают к Интернету.
А этот Паша — непростой мальчик. Судить можно хотя бы по тому, что ничего существенного в плане информации я от него так и не получила.
* * *
Когда я вышла от Кати, поняв, что ничего больше девочка сказать мне не сможет, в коридоре я встретила Свирского.
— Адам Ефимович, не смогли бы вы уделить мне пару минут?
Он повернулся, окинул меня взглядом поверх очков и произнес:
— Да, Юлия Сергеевна. Разумеется. Но не более. У меня, к несчастью, очень мало времени. Вы же понимаете… — И он показал рукой в сторону только что оставленной им гостиной, в которой сидела его жена, сестра убитого накануне Бориса Евгеньевича Гроссмана.
— Да, конечно, — ответила я. — Где будет удобнее переговорить с вами?
— Пройдемте в кабинет Бориса Евгеньевича.
Расположившись в небольшом, но очень уютном рабочем кабинете Гроссмана, в котором мне приходилось несколько раз бывать и раньше, мы со Свирским обменялись пристальными взглядами, словно стараясь предугадать, чего можно ожидать от собеседника. Я заговорила первая:
— Адам Ефимович, я думаю, вы понимаете, что сейчас я говорю с вами не как частное лицо, как было раньше, когда я посещала этот дом и встречала тут вас. Я, как юрисконсульт губернатора, от его имени хотела бы задать вам несколько вопросов, неофициальных, разумеется, мы ведь не следственные органы, но тем не менее… интерес губернатора…
— Да, я понимаю. Я вас внимательно слушаю, Юлия Сергеевна.
…Конечно, ничего подобного губернатор мне не поручал. Но, как я уже упоминала, я имела карт-бланш на действия в интересах своего отдела. Совет безопасности области подтвердил это право.
— Мне хотелось бы знать ваше личное мнение касательно смерти Бориса Евгеньевича. Все-таки мнение человека, фактически унаследующего все, что осталось после покойного, которому будет доверено опекунство над детьми Гроссмана, немаловажно.
Лицо Свирского отвердело.
— Я хотел бы воздержаться от комментариев хотя бы до похорон Бориса. Мое мнение вовсе не так уж важно. Гораздо более существенно мнение следствия, которое, кажется, опять намерено разводить руками и говорить: «Ну надо же, а? Как это почтенному господину киллеру это удалось?»
— Если не ошибаюсь, это именно ваша фирма финансирует гимназию.
— Совершенно верно. Все платежи идут через «Гросс-банк». И будут идти, смею вас заверить.
— То есть кадровый вопрос тоже в вашем ведении?
— Простите?
— Я имею в виду, что вы можете влиять на подбор штата гимназии. На должности преподавателей, администраторов, охранников.
Свирский кивнул:
— Если это необходимо, то — да. Но я предпочитаю не вмешиваться в эту сферу. Мое непосредственное дело — финансовое обеспечение.
— Хорошо. Борис Евгеньевич никогда не говорил вам о том, что ему угрожают? Ведь вы близкие люди.
Адам Ефимович широко улыбнулся и развел руками:
— У меня часто создавалось впечатление, что он с большей охотой поведал бы о своих проблемах вам, чем мне. А со мной он говорил только о делах. Насчет угроз… я сомневаюсь, что он стал бы мне говорить, если что-то и было. А вот вам… он всегда к вам хорошо относился. Грешен, но какое-то время я думал, что он собирается на вас жениться. А почему бы мне и не думать так, если вы несколько раз бывали вместе в клубах и на приемах?
— Никто и не упрекает вас за такие мысли. Возможно, многие такое предполагали.
— Значит, таких намерений не было?
— Да нет. А теперь, если позволите, Адам Ефимович, еще пара вопросов, и все.
Застрекотал мобильник Свирского. Тот поморщился, глянул на часы, отрывисто проговорил в телефон: «Перезвоните через пять минут!» — и сказал:
— Да, пожалуйста. Но только быстрее.
— Вы не боитесь за себя?
— Почему я должен бояться? Каждый крупный бизнесмен должен заботиться о своей безопасности, но бояться — это излишне. Это мешает сосредоточиться на деле.
— Наверно, именно из этих здравых соображений вы велели удвоить свою охрану.
Лоб Свирского пересекла глубокая складка.
— Откуда вы это взяли? — резко спросил он.
Я повела плечом и ответила:
— Это совсем несложно. А теперь разрешите мне последний вопрос: когда вы узнали о том, что Борис Евгеньевич дал Кате согласие на то, что он посетит вечер в ее гимназии?
Свирский нахмурился и резким движением поднес руку с часами к глазам и сказал:
— У меня нет времени. Вас проводят до выхода. Всего хорошего, Юлия Сергеевна.
— Мой вопрос ставит вас в тупик, Адам Ефимович? — Я немного повысила голос.
— Не ставит, — немедленно ответил он. — Я вообще не знал, поедет он на этот вечер или нет.
— Просто все дело в том, что человек, убивший Бориса Евгеньевича, равно как и тот, кто заказал Гроссмана, прекрасно знали о том, что банкир поедет на вечер. Знали совершенно точно и сами имели законное право на вечере находиться. Вот так.
Свирский посмотрел на меня, кажется, без особого восхищения, раздул ноздри и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета. И тотчас же вошел рослый парень в черном костюме — чтобы проводить меня до выхода, как и говорил Адам Ефимович Свирский…
