Глава XVII
Я вечером в углу своём
Читаю книгу перед сном,
Немало в книгах есть моих
Рассказов о делах святых;
И, затушив свечу свою,
Церковный мерный гимн пою.
Кто не уйдёт от всех забав,
Отшельнический посох взяв,
И кто не предпочтёт покой
Безумной суёте мирской?
Уортон
Гость исполнил в точности совет гостеприимного отшельника, однако довольно долго возился с арфой, прежде чем её настроил.
– Мне кажется, святой отец, – сказал он, – что тут не хватает одной струны, да и остальные в плохом виде.
– Ага, так ты заметил это? – сказал отшельник. – Значит, ты мастер своего дела. Вино и яблочная настойка, – прибавил он, с важностью подняв глаза к небу. – Вся беда от вина и яблочной настойки. Я уж говорил Аллену из Лощины, северному менестрелю, что после седьмой кружки лучше не трогать арфы. Но уж больно он упрям, с ним не сговоришься… Друг, пью за успех твоего исполнения.
Сказав это, он с важным видом опорожнил свой кубок, всё время покачивая головой при воспоминании о пьяном шотландском певце.
Тем временем рыцарь кое-как привёл струны в порядок и после краткой прелюдии спросил хозяина, что ему больше нравится: спеть ли сервенту на языке ок или же на языке уа, или виреле, или балладу на простонародном английском языке?
– Балладу, балладу, – сказал отшельник. – Это будет лучше всякой французской дребедени. Я чистейший англичанин, сэр рыцарь, такой же англичанин, каким был мой заступник святой Дунстан, а он, наверно, так же чурался этих ок и уа, как чёртова копыта. У меня в келье допускаются только английские песни.
– Ну хорошо, – согласился рыцарь, – я попробую припомнить балладу, сочинённую одним саксом, которого я знавал в Святой Земле.
Оказалось, что если рыцарь и не был вполне искусным менестрелем, то по крайней мере его вкус развился под влиянием наставников. Голос его, который от природы был грубоват и обладал небольшим диапазоном, был хорошо обработан. Поэтому он пел очень недурно и мог бы удовлетворить и более взыскательного критика, чем наш отшельник; рыцарь пел выразительно, то протяжными, то задорными звуками, оттенял слова и придавал силу и значение стихам.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КРЕСТОНОСЦА
Из Палестины прибыл он,
Военной славой осенён,
Он через вихри битв и гроз
Крест на плечах своих пронёс.
В боях рубцами был покрыт
Его победоносный щит.
Когда темнеет небосвод,
Любимой песню он поёт:
«Возлюбленная! Рыцарь твой
Вернулся из страны чужой;
Добыча не досталась мне:
Богатство всё моё – в коне,
В моём копье, в мече моём,
Которым я сражусь с врагом.
Пусть воина вознаградят
Твоя улыбка и твой взгляд.
Возлюбленная! Я тобой
Подвигнут был на славный бой.
Ты будешь при дворе одна
Вниманием окружена;
Глашатай скажет и певец:
«Она владычица сердец,
В турнирах билось за неё
Непобедимое копьё.
И ею меч был вдохновлён,
Сразивший мужа стольких жён:
Пришёл султану смертный час —
Его и Магомет не спас.
Сияет золотая прядь.
Числа волос не сосчитать, —
Так нет язычникам числа,
Которых гибель унесла».
Возлюбленная! Честь побед
Тебе дарю; мне – славы нет.
Скорее дверь свою открой!
Оделся сад ночной росой;
Зной Сирии мне был знаком,
Мне холодно под ветерком.
Покои отвори свои —
Принёс я славу в дар любви».
Пока продолжалось пение, отшельник вёл себя, словно присяжный критик нашего времени, присутствующий на первом представлении новой оперы. Он откинулся на спинку сиденья, зажмурился и то слегка вертел пальцами, то разводил руками или тихо помахивал ими в такт музыке. При некоторых переходах мелодии, когда его искушённому вкусу казалось, что голос рыцаря недостаточно высок для исполнения, он сам приходил ему на помощь и подтягивал. Когда баллада была пропета до конца, пустынник решительно заявил, что песня хороша и спета отлично.
– Только вот что я тебе скажу, – сказал он. – По моему мнению, мои земляки саксы слишком долго водились с норманнами и стали на их манер сочинять печальные песенки. Ну к чему добрый рыцарь уезжал из дому? Неужто он думал, что возлюбленная в его отсутствие не выйдет замуж за его соперника? Само собой разумеется, что она не обратила ни малейшего внимания на его серенаду, или как бишь это у вас называется, потому что его голос для неё – всё равно что завыванье кота в канаве… А впрочем, сэр рыцарь, пью за твоё здоровье и за успех всех верных любовников. Боюсь, что ты не таков, – прибавил он, видя, что рыцарь, почувствовавший шум в голове от беспрестанных возлияний, наполнил свою чашу не вином, а водой из кувшина.
– Как же, – сказал рыцарь, – не ты ли мне говорил, что это – вода из благословенного источника твоего покровителя, святого Дунстана?
– Так-то так, – отвечал отшельник, – он крестил в нём язычников целыми сотнями. Только я никогда не слыхивал, чтобы он сам пил эту воду. Всему своё место и своё назначение в этом мире. Святой Дунстан, верно, не хуже нашего знал привилегии весёлого монаха.
С этими словами он взял арфу и позабавил гостя следующей примечательной песенкой, приспособив к ней известный хоровой мотив старинных английских песен дерри-даун. Эти песни, как предполагают, относились к далёкой старине, более далёкой, чем эпоха семи государств англов и саксов; их пели во времена друидов, прославляя жрецов, когда те уходили в лес за омелой.
БОСОНОГИЙ МОНАХ
Ты можешь объехать за несколько лет
Испанию и Византию – весь свет;
Кого б ты ни встретил в заморских краях,
Счастливее всех босоногий монах.
В честь дамы отправился рыцарь в поход,
А вечером раненный насмерть придёт.
Его причащу: если ж дама в слезах,
Утешит её босоногий монах.
Цари своих мантий величье не раз
Меняли на скромность монашеских ряс,
Но вдруг захотеть оказаться в царях
Не мог ни один босоногий монах.
Привольное лишь у монаха житьё:
Чужое добро он сочтёт за своё,
Монаха во всех принимают домах,
Везде отдохнёт босоногий монах,
Ведь лакомства, что для него берегут,
Бывают обычно вкуснее всех блюд;
Всегда он обедает славно в гостях —
Почётнейший гость, босоногий монах.
За ужином пьёт он отменнейший эль,
И мягкую стелют монаху постель:
Хозяина выгонят вон впопыхах,
Чтоб сладко поспал босоногий монах.
Да здравствует бедность одежды моей,
Власть римского папы и вера в чертей!
Рвать розы, не думать совсем о шипах
Могу только я, босоногий монах.
– Поистине, – сказал рыцарь, – спел ты хорошо и весело и прославил своё звание как следует. А кстати о чёрте, святой причетник: неужели ты не боишься, что он когда-нибудь пожалует к тебе как раз во время таких мирских развлечений?
– Мирских? Это я-то мирянин? – возмутился отшельник. – Да я служу в своей часовне верой и правдой две обедни каждый божий день, утреню и вечерню, часы, кануны, повечерия.
– Только не лунными ночами, когда можно поохотиться за дичью, – заметил гость.
– Exceptis excipiendis, – отвечал отшельник, – как наш старый аббат научил меня отвечать, в случае если дерзновенный мирянин вздумает расспрашивать, все ли канонические правила я исполняю в точности.
– Это так, святой отец, – сказал рыцарь, – но чёрт подстерегает нас именно за исключительными занятиями. Ты сам знаешь, что он всюду бродит, аки лев рыкающий.
– Пусть зарычит, коли посмеет, – сказал монах. – От моей верёвки он завизжит, как визжал от кочерги святого Дунстана. Я сроду не боялся ни одного человека – не боюсь и чёрта с его приспешниками. Молитвами святого Дунстана, святого Дубрика, святых Винибальда и Винифреда, святых Суиберта и Уиллика, а также святого Фомы Кентского, не считая моих собственных малых заслуг перед Богом, я ни во что не ставлю чертей, как хвостатых, так и бесхвостых. Но по секрету скажу вам, друг мой, что никогда не упоминаю о таких предметах до утренней молитвы.
Он перевёл разговор на другое, и попойка продолжалась на славу. Уже много песен было спето обоими, как вдруг их весёлую пирушку нарушил сильнейший стук в дверь лачуги.
Чем была вызвана эта помеха, мы сможем объяснить только тогда, когда возвратимся к другим действующим лицам нашего рассказа, ибо, по примеру старика Ариосто, мы не любим иметь дело только с одним каким-нибудь героем, охотно меняя и персонажей и обстановку нашей драмы.
