Глава 13
Чтобы снова не попасть впросак и, как в прошлый раз, не упустить своих студентов прямо из-под носа, я приехала пораньше, и благодаря этому мне пришлось ждать. Просмотрев расписание в вестибюле, я поднялась на второй этаж, нашла аудиторию, в которой должна была заниматься группа 3705, и приступила к унылому ожиданию. «Не понос, так золотуха, — раздраженно думала я. — То домой смываются когда не надо, хоть бросайся догонять их, то на паре сидят — не дождешься!»
До конца пары оставалось еще минут двадцать, когда на лестнице послышались шаги. Оказалось, что это не кто иной, как Влад Незнамов, опоздавший на пару и теперь тоже спешивший на второй этаж, чтобы встретиться со своими друзьями.
Но встретился он со мной, и я решила воспринять это как неожиданный подарок судьбы. Хорошо, если что-то новенькое сможет поведать мне Зина, но еще лучше, если свою лепту внесет и Влад, благо интимная обстановка пустого коридора весьма к тому располагает. Ведь именно он теснее всего общался с профессором, и именно он узнал что-то такое, что вызывало ужас в глазах Зины. Но в случае с Владом давление как метод воздействия совершенно не годится.
На ходу меняя планы, я выразила на своем лице бурную радость по поводу неожиданной встречи и решила действовать на стороне противника. Участвуете в религиозных сектах? Что ж, прекрасно! Вот и мы тоже очень хотим поучаствовать!
— О Влад! Рада тебя видеть!
— Здравствуйте.
Я уже начинала привыкать к тому, что при каждом обращении Влад сначала вздрагивал, а потом уже отвечал. Но сегодня, присмотревшись к нему повнимательнее, я словно впервые увидела, насколько он худ, какие у него заостренные черты лица и синие круги под глазами, как он ходит, будто аист, не сгибая, а словно переламывая ноги в коленях. И какие недетские складки залегли между углами рта и носом этого совсем еще мальчика. Как же их обрабатывают в этой секте?
Я вспомнила, что у него больная сестра, подумала о том, как этот мальчик, от природы очень эмоциональный и чувствительный, должен переживать события, способные даже черствого человека выбить из седла. Я представила себе все это и почувствовала, что сосредоточилась сейчас совершенно не на том. Высказать соболезнования я еще успею, а сейчас надо дело делать. Я перешла в наступление.
— Что, опоздал?
— Да…
— Ничего, бывает. А я как раз поджидаю вашу группу, хотелось поговорить.
— Хотели собрать какие-то новые сведения?
— Не то чтобы сведения, а… как бы тебе сказать… Видишь ли, в какой-то момент жизни каждый человек приходит к тому, что задает себе определенные вопросы. С какой целью он пришел на эту Землю? В чем его предназначение? Что есть зло, а что добро? Я всегда думала, что христианская религия может ответить на эти вопросы, но в последнее время она все больше разочаровывает меня…
«Разочарования и противоположности», — ни с того ни с сего мелькнуло у меня в голове.
— Когда приходишь в церковь и на каждом шагу видишь ящики для подаяний, а заходя в храм, сначала попадаешь в лавку, а уж потом к иконам… теряется ощущение, что ты находишься в таком месте, где во главу угла ставится духовность. Занимаясь этим делом, я узнала о том, что существуют люди, которым так же чужда официальная христианская религия, как и мне. Люди, познавшие свет истинной веры, которым завещал нести в мир свет ее сам Христос! И недаром они называют себя обществом «Сторожевая Башня», ведь на них возложена высокая миссия оградить и уберечь истинных служителей веры от сатанинских плевел…
Извергая из себя эту галиматью, я постепенно вошла в раж и разливалась соловьем. Я говорила и об истине, и о добре, и о зле, и о том, как тяжело сейчас в современном мире, полном соблазнов, сторожить эту самую «Башню», и еще много такого, за что мне пришлось бы стыдиться до конца своих дней, если бы фразы, произносимые мной, не слетали с языка автоматически, без малейшего участия в процессе моего сознания. Хорошо еще, что, начав свою вступительную речь, я не стала включать диктофон, который на этот раз не забыла захватить с собой. Иначе никого, кроме себя, записать я бы уже не смогла: места бы не осталось. Бездумно выбрасывая в пространство потоки слов, я совсем позабыла о своем собеседнике и о том, что именно для него я сейчас говорю и что именно он должен под влиянием моего монолога доверчиво рассказать мне о том, как это хорошо — быть членом секты «Свидетели Иеговы» и какие интересные случаи в этой секте бывают…
Чтобы определить, достаточно ли уже обрадовался Влад или мне нужно еще потрепать языком, я взглянула на него — и моя речь оборвалась на полуслове.
Непроизвольно дергая то ногой, то рукой, Влад учащенно дышал, шевелил губами, как будто силился и не мог сказать что-то, и на лице его, сменяя друг друга, появлялись то злобные, то болезненные, то какие-то жалкие гримасы. Мальчишку трясло. Как будто его подсоединили к высоковольтной линии электропередачи и он не может ни отсоединиться, ни позвать на помощь.
Наконец, разбрызгивая вокруг себя слюни, слезы и сопли, Влад произнес, чуть ли не по слогам выговаривая никак не идущие наружу слова:
— Истинная вера?.. Да?.. Высокая миссия?.. Да?.. А известно вам, что они… что они…
Тут нервы его окончательно сдали, и он разрыдался. Размазывая по щекам слезы, которые текли из его глаз, так, что казалось, конца-краю им не будет, Влад бормотал что-то невнятное, и только время от времени мне удавалось уловить какие-то слова, произнесенные более четко. То это было слово «сестра», то слово «деньги». Но чаще всего слышалось сочетание звуков, которое напоминало слово «проклятый» или «проклятая».
Я была в шоке. Что это?! С чем я столкнулась? Какая трагическая загадка кроется за всеми этими безудержными всплесками? Что же случилось с бедным мальчиком и связано ли это с тем, что он узнал о профессоре… и что так пугает Зину?
Посмотрев на часы, я увидела, что до конца пары осталось каких-то пять минут. Нужно было срочно что-то делать. Невозможно было допустить, чтобы Влада сейчас увидели студенты, выходящие на перемену.
Постаравшись хоть немного успокоить его, я предложила спуститься в институтский парк.
— Там воздух… развеешься немножко, успокоишься…
— Да… да, конечно, пойдемте… — всхлипывая, но уже не рыдая в голос, говорил Влад.
Мы сидели на скамейке в парке и молчали. Опасаясь какой-нибудь новой вспышки, я не задавала вопросов. Пускай сам начнет разговор. Если захочет. А не захочет — так посидим. Черт его знает — вдруг это что-то очень личное, зачем я буду в душу к нему лезть? Может, это с сестрой его связано… говорил же он о сестре? А информация — черт с ней, с этой информацией… Зина расскажет. Припугну хорошенько — никуда не денется…
— Это я убил Разумова.
Задумавшись, я в первый момент даже не уловила смысла произнесенных слов. А когда уловила — потеряла дар речи.
— Что?!
— Это я… убил.
— Владик, ты что говоришь?! Зачем наговариваешь на себя?
— Ничего я не наговариваю. Сказал — я, значит, я.
Голос его звучал очень спокойно, не показывая ни малейших признаков того, что пять минут тому назад обладатель этого голоса бился в истерике. Я всмотрелась в еще красные от слез глаза, в которых тяжелым камнем лежали беспредельные усталость и равнодушие, посмотрела на изможденное тело, без сил облокотившееся на спинку скамьи, и… включила диктофон.
— Еще на первом курсе, когда мы проходили период начала нашей эры, — безучастно, как будто речь шла о ком-то постороннем, начал Влад, — Разумов заводил разговоры о деятельности христиан, о разных ответвлениях от традиционной конфессии, о том, кто следовал заветам истинным, а кто — ложным. Это было интересно, тем более что я всегда любил историю.
Он предложил заниматься дополнительно. Я и несколько моих друзей стали приходить к нему на факультатив. Сначала с нами занимались студенты со второго курса… Теперь-то я понимаю — это делалось для того, чтобы они могли привлечь нас личным примером. От них мы узнали о «Свидетелях Иеговы». Они говорили, что «Свидетели» — это небольшая, чудом сохранившаяся с первых веков часть христиан, которые исповедывали истинную веру. А все остальные христиане — ложные, потому что поддались сатанинским искушениям.
В один прекрасный день в наших дискуссиях принял участие профессор Разумов. Получилось все так, будто мы сами обратились к нему за разъяснениями, хотя сейчас мне понятно, что все было сыграно точно по сценарию: сначала нас «пробили на всхожесть», а потом, когда мы уж были готовы «воспринять свет истинной веры», — тепленькими передали в руки профессора.
Обществу постоянно требовались пожертвования, которые считались добровольными, но мы все верили, что делаем великое дело. Когда нам говорили о тех или иных нуждах, которые всегда оказывались неотложными и жизненно необходимыми, мы беспрекословно вносили требуемые суммы.
Так продолжалось довольно долго. Мы пребывали в состоянии эйфории, молились на своих наставников и время от времени продавали кое-что из имущества, если не хватало денег на очередной взнос. Пренебрежение материальными благами вообще очень акцентировалось, часто приходилось слышать о том, что бескорыстие — одна из главных добродетелей истинного христианина.
Хотя нам постоянно внушали, что наша вера — самая правильная, напрямую призывать кого-то к вступлению в общество не разрешалось. Допускались разъяснительные беседы с родными и знакомыми, раздача литературы, и, если человек выказывал желание стать членом организации, его необходимо было привести в Зал Царства, где им занимался уже кто-то из руководителей. Если же человек не проявлял интереса, то рекомендовалось прекратить с ним всяческое общение. Говорилось, что если эти люди не воспринимают свет истинной веры, значит, они находятся в лапах сатаны и любые контакты с ними представляют опасность. Я знаю некоторых людей, которые из-за этого порвали со всеми своими родственниками и перестали общаться с друзьями…
Так все и шло… мы посещали собрания, делали взносы и проводили разные исследования, которые должны были еще раз подтвердить правильность действий «Свидетелей Иеговы»… Но недавно у меня серьезно заболела сестра…
Влад сделал длинную паузу, после которой продолжал:
— У нее оказались серьезные проблемы с сердцем, потребовалась дорогая операция… У нас не было таких денег, мы очень переживали… Разумов заметил, что со мой что-то происходит, стал расспрашивать… Он вообще выделял меня, часто приглашал к себе домой, спрашивал о делах… такой… добренький папенька… И я верил в него как в своего идола!
Я рассказал ему о сестре и, как дурак, спросил, не сможет ли общество чем-то помочь… Дур-рак… как будто я не знал!.. Да они скорее съедят эти деньги, чем отдадут кому-то! Знаете, каким был его первый вопрос? А является ли моя сестра членом общества? Не является?! Да как такое может быть?! И я все еще продолжаю общаться с ней?!
Он набросился на меня, но потом, видимо, понял, что переборщил. Стал говорить о том, что на все воля божья и одним из важнейших качеств истинного христианина является смирение. Никакой помощи я от него, разумеется, не добился.
После этого случая Разумов не упускал ни одной возможности, чтобы поговорить со мной о смирении, о бескорыстии и о том, что на все — воля божья. И — вы не поверите — со временем я и сам привык так думать! Внушал себе: раз нам послано такое горе, значит, мы в чем-то провинились и теперь безропотно должны принять все, что бы ни случилось. До такой степени я верил ему. А моя сестра умирала!
Однажды мы, как обычно, собрались на Лунной, в Зале Царства. Мне нужно было что-то узнать у Разумова, и я пошел к нему в кабинет. Вообще-то, прихожанам не разрешается заходить в служебные помещения, но я уже говорил, что Разумов выделял меня из общей массы, и я мог приходить к нему когда захочу. Когда я подошел к двери, заметил, что она приоткрыта и оттуда доносятся голоса. Один был мужской, и я сразу узнал Разумова, другой голос — женский. Его я узнал не сразу, но потом догадался, что он принадлежит этой неприятной женщине… какая-то у нее фамилия сложная…
— Зильберг?
— Да, именно — Зильберг. Я хотел было сразу войти, но услышал, что разговор ведется на повышенных тонах, и подумал, что лучше будет зайти в другой раз. Они о чем-то спорили, и я не стал бы подслушивать, если бы не обрывок фразы, нечаянно долетевший сквозь приоткрытую дверь. «…Ну конечно, — раздраженно говорил Разумов, — ты еще эти деньги Владьке отдай на операцию! Он же просил у тебя». — «Он просил у тебя, — отвечал женский голос, — и, между прочим, ты мог бы хоть взносы с него пока не брать».
Я понял, что речь идет обо мне и о том случае, когда я просил их помочь с деньгами на операцию сестры. Задержавшись у двери, я стал слушать, чем закончится разговор. По наивности я чуть не подумал даже — вдруг они действительно захотят помочь мне?.. Дур-рак!
Я стоял и слушал. Когда Разумов услышал предложение — не брать с меня взносы, он совершенно вышел из себя и стал орать так, что, наверное, слышно было бы и при закрытой двери. «Ну а как же! Конечно! Да зачем только Влад — давай ни с кого не будем брать! Займемся благотворительностью, все деньги отдадим на операции болящим, а сами пойдем по миру!» — «Да я не об этом…» — «Не перебивай меня!! У тебя что, такие клиенты каждый день бывают?! Что, каждый день приходят к тебе директора заводов с предложением финансово поучаствовать?! А?! Да за все время, что я тут работаю, — это единственная золотая рыбка, которую удалось подцепить на крючок! Только и делаем, что с этих нищебродов по копейке собираем! И ты хочешь, чтобы я налево и направо разбрасывал его деньги?!» — «Может, хватит орать? Я не предлагала тебе ничего разбрасывать. Я просто сказала, что часть его взноса нужно направить на оплату буклетов, иначе нам через несколько дней нечего будет раздавать прихожанам. А потом, что останется… поделим». — «Да что там останется — рубль с полтиной? А у меня, к твоему сведению, вещь взята в кредит, я с человеком рассчитаться должен». — «Объяви дополнительный сбор…» Они говорили уже спокойнее. «Дополнительный? — задумчиво протянул Разумов. — А на что?» — «Да на тот же буклет: скажи, что обществу не хватает денег для публикации литературы, нужны пожертвования». — «Хм… можно и так. А с этим чудиком что делать будем?» — «То же, что и с остальными. В первый раз, что ли? Приставь к нему кого-нибудь, чтобы не отходил в сторону… можно даже на работу его устроить… секретарем или замом… по связям с общественностью. Это — самый оптимальный вариант. Во-первых, он всегда на глазах будет, а во-вторых, со временем можно будет и самим… в предприятии поучаствовать». Разумов засмеялся и стал хвалить свою собеседницу за сообразительность: «Ну и башка у тебя — просто Эйнштейн! Перспективно мыслишь!»
Я понял, что им удалось привлечь в общество какого-то богача и теперь они спорят, как распорядиться его деньгами.
«А что у тебя в кредит-то взято? Опять люстра какая-нибудь?» — «Нет, марка». — «Марка?!» — «Да, марка, а что тебя удивляет? Есть очень дорогие экземпляры». — «И сколько же стоит твоя?» — «Полторы штуки». — «Полторы штуки баксов?! За марку?!» — «Да что ты глаза-то таращишь? Да, за марку! И это еще очень дешево! По случаю. Поэтому и деньги нужны — срочно нужно рассчитаться. Зато перепродам потом раза в три дороже». — «Это какой же дурак купит?» — «Сама ты дура! Настоящие филателисты за нее что хочешь отдадут!»
Я слушал — и не верил своим ушам. Вот чего стоила жизнь моей сестры — марки! Как в тумане я шел по коридору и не знал, что делать. И этот человек говорил мне о бескорыстии и смирении! Об истине! И не только мне! Скольким людям удавалось ему задурить голову! «Свет истинной веры, братство, благодать…» Как только язык у него поворачивался!
В тот раз я ушел с собрания, и на следующий день Разумов стал расспрашивать, что случилось. Я сказал, что плохо себя чувствовал. Он спросил, как продвигается мое исследование, снова говорил о героизме первых христиан, о том, что в те времена свет истинной веры еще не был омрачен сатанинскими плевелами, о том, что на нас, членах общества, лежит ответственная миссия — нести в мир проповедь истинного христианства. Закончил он, как обычно, словами о бескорыстии и о том, что каждый, кто имеет счастье принадлежать к такой организации, как наша, должен забыть о своих личных интересах и думать только о том, какой вклад он может внести в общее дело.
Со мной чуть было не случилась истерика. То есть она и случилась, но Разумов этого не понял. Меня вдруг стали одолевать неудержимые приступы смеха. В голове один за другим рождались дурацкие вопросы: типа того, что, покупая за бешеные деньги какую-то марку и намереваясь ее перепродать, профессор, конечно же, думал только о том, как бы внести вклад в общее дело; или — достаточным ли вкладом в общее дело будет жизнь моей сестры… это почему-то казалось мне очень смешным… Но именно благодаря истерическим приступам смеха, не дававшим мне говорить, я так и не задал ему ни одного вопроса.
Следующие несколько дней я ходил как пьяный. Привычные слова, которые изо дня в день я слышал от своих наставников, воспринимались теперь совсем по-другому, и я все яснее видел, что главная и единственная цель их — заставить людей отдать свои деньги. Не для каких-то иллюзорных нужд братства, а для того, чтобы они еще и еще раз смогли наполнить свои бездонные карманы!
Вскоре я имел случай убедиться, что подслушанный мной разговор — не пустые слова. На очередном собрании было объявлено о сборе пожертвований на публикацию буклета. Разглагольствуя о проповеднической миссии общества и о том, каким важным в этой связи является регулярное снабжение существующих и потенциальных прихожан разъяснительными материалами, Разумов и Зильберг наперебой призывали делать взносы. Но мне-то было известно, что настоящая цель этих сборов — марка, «очень дорогой экземпляр».
Я не выдержал и рассказал об этом друзьям. И что вы думаете? Ни один не поверил мне! Вот до чего затуманены были наши головы! Тогда я предложил еще раз подслушать разговор в кабинете. Как раз в этот день в Зале появилась новая партия прихожан, и, проведя с ними вдохновляющую беседу об истинной вере, им тоже предложили поучаствовать в финансировании. Не было ни одного, кто бы не сдал деньги, и я подозревал (не без оснований), что сегодня в кабинете будет происходить дележ.
Но мои товарищи заартачились. Не говоря уже о том, что подобный поступок был вопиющим нарушением дисциплины, их останавливала еще и безоговорочная вера в своих наставников, которую до недавнего времени испытывал и я. Но, в конце концов, мне удалось уговорить одного из них, и вдвоем мы прокрались к двери кабинета.
На этот раз она была плотно прикрыта, но, приложив ухо к замочной скважине, можно было довольно отчетливо расслышать, о чем шел разговор.
«Сколько на этот раз?» — спрашивал женский голос. «Ничего, ничего, — отвечал ему очень довольный мужской, — ребятишкам на молочишко наскребем». — «Ну вот, я же говорила! Маленький дополнительный сбор — и все проблемы сняты. Теперь и в типографию заплатим, и марку свою купишь. Стоило из-за этого скандал затевать?» — «В типографию… Дерут они в этой типографии… три шкуры». — «Ох и жлоб же ты, Разумов! Свои, что ли, отдаешь? На себя-то не скупишься! Слыхано ли — такие деньги за марку отваливать!» — «Ладно, ладно. Давай списки проверим. Все сдали-то?» — «Давай. Так, Антипов сдал, Иванов… Трифонов… Сидорчук… Чурилин… Чунтонов… что это они там все на „Чу“ — из Чуркестана, что ли?»
Из кабинета донесся смех. Лицо моего товарища выражало, наверное, те же чувства, что и мое, когда я впервые услышал эти разговоры. И если в тот раз я не мог увидеть сам себя, то сейчас, глядя на него, очень четко представил свою тогдашнюю мину.
Проверив списки и пропустив по рюмке коньячку за то, что им успешно удалось «окучить» очередную партию лохов, Разумов и Зильберг стали собираться домой, и мы поспешили убраться восвояси.
Когда мы снова присоединились к остальным, моему товарищу не нужно было ничего говорить — все было написано у него на лице. Пересказав кое-что из услышанного разговора, он смог окончательно убедить всех: то, что я говорил о профессоре, не было выдумкой. Мы решили, что так этого оставлять нельзя.
Хотя у нас все платят за учебу, но родители не у всех богатые, многие вынуждены отказывать себе в чем-то, чтобы дать детям возможность получить образование. А если добавить к этому еще и взносы в общество, которые многие из нас вымогали у родителей под видом учебных нужд, то понятно, в каком положении оказывались эти люди. И все это — для того, чтобы Разумов смог купить себе очередную марку!
Мы решили наказать его. Обсуждая, как это сделать, мы перебирали разные варианты, но самый лучший предложил Леха: подкараулить в темном закоулке и просто избить. Если бы мы попытались сделать какие-то разоблачения — стали бы рассказывать о его делишках другим студентам или переубеждать членов общества, — это нам самим вышло бы дороже: поверили бы очень немногие (если уж даже мои товарищи отказывались верить мне). Да и словами таких, как Разумов, не заденешь. Подать на него в суд — много чести! Мы решили поступить с ним так же, как он поступал с другими, — незатейливо и по-хамски.
Ведь, отбирая деньги, он не утруждал себя придумыванием каких-то сложных схем, просто говорил — приносите, и люди несли. Так же и мы: не будем возноситься в эмпиреи и придумывать изощренную месть, а разберемся так, как разбираются с быдлом. С быдлом, за которое он держал нас всех, но которым на самом деле был только он!
Во вторник, 24 сентября, нас всех пригласил на день рождения Генка Макаров, мой одногруппник. Народу собиралось много, и мы решили, что сможем потихоньку уйти в середине праздника, сделать свое дело и так же незаметно вернуться. Мы знали, что по вторникам у Разумова занимаются вечерники, поэтому он поздно возвращается домой. Чтобы сократить путь, он всегда проходил одним темным переулком, вот там-то мы и хотели его подловить.
Генка живет в частном доме, довольно далеко от центра, но мы рассчитали время так, чтобы успеть. Как раз когда мы собрались уходить, пришел Сережка Жигалин с параллельного потока и со своими пацанами очень удачно отвлек от нас внимание.
Никто из нас никогда раньше не делал ничего подобного, но страха не было. Одна мысль о том, как он поступал с нами, разглагольствуя о высших материях и тут же набивая себе карманы нашими деньгами, которые многие собирали, продавая нужные вещи, придавала нам бесповоротную решимость. Даже девчонки хотели идти с нами, но мы, конечно, не взяли их.
У Генки в огороде торчали какие-то колья — помидоры, что ли, были привязаны, — мы их выдернули да прихватили еще пару досок от какого-то раздолбанного ящика, что валялся во дворе…
Так вот она — заноза, не дававшая мне покоя! Конечно же — частный дом! Ну где еще можно взять неровные палки, напоминавшие собой ветки дерева, с заостренными концами, испачканными в земле? И как это я раньше не додумалась! Но Влад продолжал свой рассказ, и я стала слушать.
— На дне рождения мы немного выпили, и от этого смелости прибавилось. В кураже мы не думали о том, что идем в своей одежде и с открытыми лицами: профессору легко будет узнать нас. Не думали и о том, как это может потом отразиться на учебе… Мы не собирались убивать его, — сказал Влад, впервые за все время своего рассказа взглянув на меня, — только избить… проучить, чтобы не смел так обращаться с людьми! Еще прикалывались — мол, как-то он появится в институте с синяками на морде? Но я не жалею… и знайте, — снова посмотрел он на меня, но уже совершенно другими глазами, жесткими и упрямыми, — профессора убил я один, и, что бы я вам сейчас ни говорил, вина лежит только на мне одном, никто не заставит меня впутать в это дело моих друзей! Они были на дне рождения, понятно вам?
Бедный мальчик, если бы он знал про диктофон!
— Мы вошли в переулок как раз в тот момент, когда с другой стороны в нем показался профессор. Не знаю, кто ударил первым, но помню, что я чувствовал какую-то животную ярость и дикое удовольствие от того, что могу наконец дать выход своим чувствам. Разумов узнал меня. Помню, на лице его выразилось изумление, и он пробормотал что-то вроде: «Влад! И ты здесь? А я-то думал, что ты продолжишь мое дело…» Точно его слов я не помню, к тому же говорил он довольно бессвязно. Но смысл я уловил, и это окончательно взбесило меня. «Твое дело?! Твое дело?! — неистово орал я. — А как же моя сестра?! Человек, жизнь которого не стоит ничтожной марки? Сколько еще таких, которые из-за тебя лежат сейчас в могиле?! Это на их костях я буду продолжать твое дело?!»
Я был вне себя и изо всех сил лупил по чему попало. Мне досталась доска от ящика, в которой торчал гвоздь, и я ощущал неизъяснимое удовольствие, видя, как по лицу профессора течет кровь.
Не помню, как долго мы били его. Остановил нас все тот же Леха. Он первым заметил, что Разумов уже не пытается сопротивляться, и стал всех успокаивать. С трудом заставив себя остановиться, мы пошли обратно к Генке домой, по дороге бросив палки на какой-то мусорной свалке.
Как мы и предполагали, отсутствия нашего никто не заметил. Мы еще немного выпили, чтобы окончательно успокоиться, и потом со всеми вместе пошли домой. Вот и все, — после небольшой паузы сказал Влад. — На следующий день мы узнали, что профессор мертв, и хотя это нехорошо — мы не очень переживали. Договорившись в случае каких-то расспросов отвечать, что мы ничего не знаем, и при всяком удобном случае расхваливать профессора, мы продолжали учиться, но с того времени на собрания общества больше не ходили.
Оказалось, что держать это в себе не так-то просто, и, иногда встречаясь и разговаривая о случившемся, мы каждый раз все настойчивее убеждали друг друга в необходимости хранить тайну… и все больше сомневались в своей способности ее сохранить. Особенно мы боялись, что проболтаются девчонки… Видите — проболтался я, — с невеселой усмешкой сказал Влад. — Вы теперь, наверное, в милицию заявите?
Пораженная всем услышанным, я не сразу нашла что ответить. Наконец, медленно собираясь с мыслями, я проговорила:
— Видишь ли, Влад… я тоже должна тебе признаться кое в чем. Я никогда не училась в школе милиции… я окончила академию права, достаточно давно. А сейчас я занимаюсь частными расследованиями и разрабатываю дело об убийстве профессора по просьбе его… одного из моих клиентов.
Влад смотрел на меня с нескрываемым удивлением, но потом на его лице промелькнула какая-то новая мысль, и он задал вопрос:
— Вы сейчас сказали: «…по просьбе его…». Кого — его? Его друга? Неужели у такого человека были друзья?
— Влад, данные клиента — это закрытая информация.
— Или, может быть, эта неприятная женщина… как ее там… Зилькерт…..Зильберг… Она заказала расследование?
— Извини, я не могу говорить об этом, — ответила я своему настойчивому собеседнику, и не подозревавшему, что «эта неприятная женщина» была одной из самых первых подозреваемых.
— Скорее всего, это она, — говорил Влад, пытливо глядя мне в глаза, как будто надеясь высмотреть там ту самую истину, которую не смог ему поведать покойный профессор. — Ей интересно узнать, кто ее дружка кокнул. Повторяю: к убийству причастен только я один!
— Разумеется, Влад, это твое право — говорить так, но я, как ты понимаешь, должна буду передать своему клиенту твой рассказ именно в том виде, как я его услышала.
Не знаю почему, но я так и не решилась сказать ему про диктофон. Он давно уже был выключен, и сейчас мы беседовали с Владом «без протокола».
— Говорите что хотите, — лицо его снова стало угрюмым, — мне все равно. Если бы вы знали, каково это — приходить каждый день домой и видеть, как из близкого тебе человека по капле уходит жизнь…
Влад невидящими глазами смотрел в пространство, и у меня язык не поворачивался задать какой-нибудь сочувственный вопрос. Понимая, что абсолютно невозможно сейчас задерживать этого мальчика или применять к нему какие-либо другие репрессивные меры, я молча сидела рядом с ним на скамейке, пытаясь задавить в себе профессиональные инстинкты. Девяносто девять процентов было за то, что никуда он не денется, даже в том случае, если Надежда Сергеевна посчитает необходимым обратиться в милицию и рассказать о нем следователям. Но один процент вероятности я, как настоящий профессионал, всегда оставляла, и он будоражил все мое детективное нутро. «А ну как Влад удерет?» — коварно подначивал мерзкий процент откуда-то из закоулков сознания, и мне стоило труда не пойти у него на поводу. Но я уже решила, как поступлю.
— Влад, — сказала я, выводя его из хмурой задумчивости, — на данный момент наш с тобой разговор — конфиденциальная информация, которая, кроме нас двоих, станет известна еще только одному человеку: моему клиенту. Именно он будет решать, как с ней поступить. Я действую в интересах клиента, а не в своих собственных, поэтому самолично никаких заявлений ни в милицию, ни куда бы то ни было давать не уполномочена. Твоя судьба сейчас — в руках моего заказчика. Как он решит, так и будет. Если он посчитает нужным передать полученную информацию компетентным органам, тебе придется отвечать в суде. Но, возможно, он не захочет этого делать…
— Ну да — не захочет, — язвительно ухмыляясь, перебил меня Влад. — Да эта, как там ее, Зилькрец, что ли, она только рада будет, если меня посадят! Им же нет большего удовольствия, чем смотреть, как над человеком издеваются…
— Пожалуйста, не перебивай меня! Давай будем исходить из того, что пока тебе неизвестно, кто заказал расследование, тем более что это на самом деле так. Я бы хотела попросить тебя только об одном: до того момента, пока мой заказчик не примет окончательного решения, постарайся ни с кем не говорить о том, что сегодня произошло. Даже со своими друзьями. Они могут заволноваться, могут сами проговориться, а это совершенно ни к чему ни тебе, ни им.
— Хорошо, я не скажу. Но привлечь их вам не удастся, даже не надейтесь. Я все буду отрицать!
— Это я уже поняла, можешь не повторяться. Ты не мог бы оставить свой телефон, на случай, если…
— Если меня приедет милиция забирать?
— Нет, если я захочу сообщить тебе, какое решение принял мой клиент.
— Да. Записывайте.
Я записала номер, мы попрощались, и я медленно побрела из институтского парка, где только что было раскрыто одно из самых моих запутанных дел, к своей машине.
Дело было раскрыто. Достаточно сложное, несмотря на внешнюю его незатейливость, но почему-то удовлетворения от хорошо выполненной работы я не ощущала.
Ситуация была не из тех, когда можно четко подразделить: вот — черное, а вот — белое. В только что выслушанной мною истории была масса обстоятельств, которые так и подталкивали оправдать преступника и обвинить его жертву. Но, с другой стороны, дикое в своей жестокости избиение человека, повлекшее за собой смерть, — такой поступок не должен остаться безнаказанным. Как найти равновесие в этой ситуации? Меру вины Влада — и меру его невиновности?
Размышляя о высоких материях, я неторопливо шла по тротуару вдоль проезжей части, совершенно не обращая внимания на то, что происходило вокруг. А вокруг была осень. С дождями и неизбежными после них лужами. Как выяснилось впоследствии, как раз мимо одной из таких луж, больше похожей на озеро, я и проходила, задумавшись о том, что есть истина, когда какой-то местный Шумахер, которому и в голову не пришло сбавить скорость, на всем скаку пролетел по этому озеру совсем рядом с тротуаром и облил меня с ног до головы. Не забрызгал, не испачкал, а именно — облил.
Онемев от неожиданности и такого беспросветного хамства, я стояла на тротуаре, не зная, что должна сейчас сделать, а грязные потоки стекали с меня, капая с волос за шиворот и пробегая ледяными струйками по телу.
Настроение мое, и без того не слишком радостное, упало до нуля. Я готова была просто разреветься прямо посреди тротуара, как первоклассница, и, скорее всего, именно так бы и сделала, если бы над ухом не прозвучало с иронией, но без злобы:
— Не повезло?
На этот раз я узнала его моментально. И моментально же поняла, что если я собираюсь застрелиться, то сейчас — самое время. Действительно: на свалке он меня уже видел, в прикиде бомжа — тоже, единственное, чего недоставало для завершения впечатления, — полюбоваться на меня в образе мокрой курицы. Точнее, грязной мокрой курицы. Теперь картина полная, и если приятный мужчина, проявивший ко мне интерес, тот давний случай на свалке и мог бы принять за недоразумение, то теперь-то уж у него не будет никаких сомнений в том, что я — сумасшедшая бомжиха, сбежавшая из обезьяньего питомника. Где меня держали в отдельной клетке и за деньги показывали гражданам.
В таком отчаянном положении плакать мне сразу же расхотелось, и, поддаваясь, возможно, последней в этом деле противоположности, я от уныния перешла к бешенству, минуя все промежуточные стадии. Я уже набрала в легкие воздуха, чтобы исторгнуть из себя все русские народные выражения, которые теснились в моей груди, тем самым окончательно лишив себя надежды когда-нибудь познакомиться с загадочным собеседником поближе, но он успел опередить меня, совершенно спокойно и все с той же легкой иронией предложив:
— Возможно, я смог бы помочь вам. Я живу недалеко, у нас уже целую неделю есть горячая вода, и вы легко сможете возместить ущерб, нанесенный вашему гардеробу.
Предложение прозвучало хорошо. От души и без всяких там омерзительных полунамеков, которые иногда проскальзывают и у самых приятных на вид мужчин. Но так просто сдаваться я не собиралась. Тот факт, что я в таком виде стою перед мужчиной, который мне нравится, чертовски задевал мое самолюбие, и хотя от нецензурных выражений я решила воздержаться, но и к шоколадной любезности переходить не спешила. Я оглядела его с ног до головы отвратительным оценивающим взглядом и спросила:
— А жена у нас не ревнивая?
— Не могу вам сказать — мы давно в разводе.
— А-а-а… Вот вы и ходите по улицам — не попадется ли кто… беспризорный?
— Ну да. Так вы идете?
Что мне оставалось делать? Разве может слабая женщина вроде меня устоять перед человеком, который на все ее попытки скорчить недоступно-презрительную мину и нахамить только вежливо улыбается и отвечает с корректностью английского лорда? Разумеется, мне пришлось подняться в квартиру, где вот уже целую неделю была горячая вода, и возместить ущерб, нанесенный моему гардеробу.
Оказалось, что таинственного незнакомца зовут Максим, а факт наших постоянных столкновений в районе Института кооперации объясняется очень просто — он преподает там высшую математику и поэтому видел меня не только на свалке и в парке на скамейке, но и во время моих разговоров со студентами, только не решался обратиться ко мне — не хотел мешать.
Добавить к этому могу одно: более близкое знакомство только усилило положительное впечатление от знакомства поверхностного, и на следующий день, чтобы завершить расследуемое мной дело, мне пришлось ехать не из Тарасова в Покровск, а из Покровска в Тарасов…
