Глава 7
К дому я ехала не торопясь, потому что спешить с таким самочувствием, как у меня сейчас, было бы неоправданным риском. Вечер. Улицы, забитые машинами и пешеходами, представляют собой водовороты, успешно ориентироваться в которых может лишь человек, настроенный достаточно спокойно. А когда находишься в состоянии, при котором пальцы, стоит чуть ослабить хватку, непроизвольно пляшут на рулевом колесе, а ум с удовлетворительной четкостью воспринимает только сигналы светофоров, можно докатиться до неприятностей, совершенно ненужных мне сейчас.
Благодаря осторожной езде до дому я добралась не быстро, но без приключений. Машину капитально устраивать не стала — она мне понадобится вскоре, — оставила неподалеку от подъезда.
Как хорошо было дома! Единственным нарушением общей картины дорогого мне покоя и уюта была бутылка с многочисленными наклейками, стоявшая на кухне, возле мусорного ведра. Но даже здесь ей было не место. Взяла ее двумя пальцами и не поленилась, вынесла вон из моего гнездовья, швырнула в трубу мусоропровода и с удовольствием послушала, как грохочет она внутри, пролетая сквозь этажи.
Раздевшись, осмотрела перед зеркалом свои раны. Ссадину на шее и небольшой синячок там же за раны считать не следует, так, косметическая неприятность. Немного крема, немного грима — и рассмотреть что-либо будет невозможно, даже приглядываясь. Синяки на запястьях скрыть сложнее. Впрочем, они столь незначительны, что мимолетного внимания не привлекут, а припухлость на левой руке при нашем садово-огородном психозе легко объяснима. Теперь бок. Он, пожалуй, пострадал больше всего. Темно-красный башмак без жалости посчитал мои ребра. Розовое пятно с пол-ладони величиной через день станет грязно-синего цвета с коричневой окантовкой и продержится долго. Так что, если приспичит выбраться на природу, пользоваться придется наискромнейшим закрытым купальником. Или покупать новый, на шнурках и веревочках, с закрытыми боками и открытым задом. Тоже вариант! При таком ушибе дышать можно, двигаться тоже, а вот прикасаться, тем более давить на больное место — противопоказано. Стопа, на удивление, меня не беспокоит. Вот разве пятка. Ну, будем надеяться, сильно мешать при ходьбе не будет.
Как там? «Планируемые действия всего лишь предполагаются. Не отягощайте себя обязательным, пока находитесь в сфере выбора». Выбора не было. Сейчас мне нужна была чуть теплая вода, и как можно больше.
Подставив избитое и уставшее тело под колючие водяные струйки, закрыв глаза и дыша по науке — медленно, зато полной грудью, я почувствовала наконец, как начинают распускаться комки нервов и понемногу, чешуйками-надоедами отпадает необходимость держать себя в руках. Какое счастье иметь эти руки свободными!
Ну, Синицыны, мать вашу так! Хотя при чем тут ваша мать, конечно! Кормила она вас кашкой в разное время и думала разве, что из этих беспокойных глупышей вырастут такие сволочи!
«Мир стремится к свету, а идет во тьму». О людях сказал это Ориген, живший где-то на заре христианской веры, о своих современниках. С тех пор люди изменились мало. Напридумывали только гору всякой всячины да и то — к добру, к счастью ли?
Душ вот к добру создан, это однозначно!
Я вытерлась свежим колючим полотенцем и, не одеваясь, чувствуя, как дышит каждой своей клеточкой чистое, влажное еще тело, пошлепала на кухню.
И кофе с коньячком — тоже к добру, если не перебарщивать. Особенно кофе свежесмолотый, а коньячок из хрустального графинчика.
Кофе взбудоражил меня так, что я вспомнила о сигаретах. А завернувшись в ароматный ментоловый дым, почувствовала себя настолько приятно, что, опасаясь расслабиться вовсе, принесла из прихожей покалеченную сумочку, высыпала ее содержимое на кухонный стол. Пистолет-спаситель и пенальчик с наркотиками отложила в сторону сразу. Второй уже проверен, первому, железяке стремной, как называет такие игрушки мой хороший знакомый Аякс, ничего не сделалось. Им при желании гвозди забивать можно, не очень, правда, крупные, что там говорить про какую-то голову! А сотовичок сильно меня огорчил. С хрустом двигался в руке его корпус поперек себя. Сходив за халатом и включив свет, я с огорчением увидела неровную трещину на его шероховатой спинке. Какая досада! Хотя электроника в нем еще работала. Дамскую мелочь я в сердцах едва в ведро не смела, горкой сдвинула на край стола и взяла в руки замшевый мешочек, стянутый кожаным шнурком. Не раздумывая, вытряхнула двенадцатиграннички на ладонь. Они оказались в полном порядке, да и что могло им-то сделаться?
6+20+31: «Когда раздражительность выходит из-под контроля, теряется способность к трезвой оценке себя и собственных поступков».
Банальная истина, но сколько бед пришло по этой дорожке к людям, забывающим о ней в суете повседневности!
Это, похоже, к чему-то в недалеком будущем относится. Совет держать под контролем свой темперамент. Спасибо!
Я затянула кожаный шнурок и взялась было за шприц в неповрежденной аптечной упаковке, один из двух уцелевший, как вдруг запел сотовичок на столе. Хрипловато это у него, покалеченного, получилось.
Дора.
— Алло, Танечка, прости, что беспокою, будь ласкова!
Торопливая скороговорка миссис Бланк говорила о ее легком волнении. Будь она взбудоражена по-настоящему, вежливостью ее скороговорка и не пахла бы — дело и только дело, причем подаваемое почти в площадных выражениях.
— Я правда не оторвала тебя от чего-нибудь важного?
— Что случилось, Дора? Что-то с Наташей?
— Наташа твоя в подвале, под замком, лежа на кровати, кушает фрукты и смотрит телевизор. Не с ней, с тобой что-то!
Я едва не брякнула, мол, тебе-то откуда известно? Но вовремя прикусила язык, а от фырканья не удержалась, потому что смешно мне стало от простоты, с которой можно попасть впросак, если не держать голову ну хотя бы в полурабочем состоянии.
— Ты улыбаешься? — удивилась Дора.
Пришлось выкручиваться.
— Я подумала, откуда тебе известно — да в подробностях, — чем сейчас занята Наташа, находящаяся под номерным замком?
— Такой вопрос мог прийти в голову только частному детективу!
Дора, судя по интонации, улыбалась тоже.
— С частным детективом, как со священником, надо быть постоянно начеку. — Любит она говорить приятное. — С хорошим, конечно, частным детективом.
— Спасибо, Дора. На мой вопрос можешь не отвечать. Мне неинтересно, пойми меня правильно.
— Понимаю, — ответила покладисто. — Так вот, я извиняюсь, что вынуждена разрушить твою приятную вечернюю беспечность, а только спрашивали тебя тут, интересовались у охраны, была ли Татьяна Иванова, заезжала ли ближе к вечеру.
«Вот так!» — удивилась про себя, а вслух произнесла почти непроизвольно:
— Какая наглость!
— Возможно, — согласилась Дора. — Ему ответили, что никакой Татьяны Ивановой, ты извини, здесь не знают.
— Отлично, отлично! — порадовалась я задумчиво и наконец сообразила: — Как он выглядел? А может, представился?
— Ну, что ты! — мягко возмутилась она. — В нашей оранжерее этого не требуется. Среднего роста брюнет с толстыми щеками. Губки как у младенчика. Богатый.
Исчерпывающее описание. Для того, чтобы узнать Бориса, лучшего и не требуется.
— Я очень скоро приеду, — обещаю ей, — я уже почти приехала. И заберу Наташу.
— Это дело твое, — Дора была, как всегда, корректна и осторожна, — только имей в виду, что девочка твоя может жить здесь в полной безопасности и день, и два, и сколько тебе будет угодно.
— Нет, Дора, прошло время, и нужда отпала. Сегодня вечером я заберу ее.
— Мне надо присутствовать при этом?
— Если возникнут затруднения с охраной.
— Какие могут быть затруднения! — Она почти возмутилась. — Насчет чужого имущества мы всегда были честными людьми!
— Наташа будет спать. Спать будет крепко. Они помогут мне погрузить ее?
Дора призадумалась, замолчала надолго. Просчитывает варианты возможного. Интересно, перевесит ли ее убежденность в моей порядочности?
— Помогут, — ответила наконец. — И ребята они не любопытные. И умеют ничего не помнить.
Не перевесила. Какая жалость! Хотя в кругах, к которым она принадлежит целиком и полностью, свое, весьма своеобразное, понимание справедливости и моральных норм.
Поблагодарив и сердечно распрощавшись, я рассталась с ней, нажав на кнопочку отбоя.
Пора было одеваться и готовиться к ночному промыслу. Осознавая это, я позволила себе еще одну чашку кофе, но уже без коньячного допинга, а так, чисто для приятных воспоминаний на будущее. Сигарету оставила для машины, чтобы перебить ментолом дешевую в ней вонищу. Погасив свет, посидела немного, обдумывая ситуацию. Странным мне было нетерпение, так неожиданно проявленное небожителями.
Белый спортивный костюм, в котором щеголяла вчерашним вечером, я забраковала сразу, как чересчур для сегодняшних дел приметный, а выбрала темно-зеленую подделку под «Адидас». В пояс «кенгуру» уложила пистолет, наркотики со шприцем и немного денег — на случай необходимости уплаты дорожных штрафов, скажем, за превышение скорости при езде по ночному городу. Кроссовки, тоже темные и очень легкие, довершили экипировку. Кости на этот раз остались дома.
Оглядела себя в зеркале и осталась довольна — молоденькая женщина о-очень приятной наружности и, однозначно, скромного поведения с чистым взглядом и безмятежным выражением лица.
Возле массажного салона меня ждали. И я ждала чего-то подобного. Поэтому, оставив машину неподалеку, дошла до дверей пешком. Заметила издалека и, подходя, без интереса посматривала на все ту же, изрядно намозолившую мне за последнее время глаза, непонятную иномарочку Бориса Синицына. Невидимые в ней люди ждали машину, а на пешехода в темном спортивном костюме не обратили внимания. Даже когда я вежливо, но настойчиво постучалась в запертую уже дверь, не отреагировали, к счастью. А я опасалась оклика, дожидаясь, пока мне откроют. Сейчас общаться с ними мне не хотелось. Потом — пожалуйста, но не теперь.
Дверь отворили без опасений, даже без традиционного «Кто там?». Охрана здесь состоит из ребят, уверенных — и не без оснований — в неприкосновенности, своей и охраняемого объекта. Это вам не какое-нибудь частно-охранное предприятие с декоративно-рекламным уклоном, качающее деньги из карманов доверчивых клиентов.
— Иванова! — кратко представилась худощавому мужичку с пытливым взглядом.
Этого оказалось достаточно, чтобы, не задавая никаких вопросов, меня впустили и провели, сопровождая, в подвал, к двери с номерным замком.
— Позовешь, как нужда возникнет, — сказали, открывая ее передо мной.
— Ладно!
На удобной во всех отношениях кровати Наташа спала, как спит ребенок, уложенный и угомоненный заботливой матушкой. Привольно раскинувшись на смятом покрывале, посапывала себе, полуоткрыв рот, утомленная вынужденным бездельем.
На экране телевизора под тихую, но забойную музыку экстазно трясли голыми грудями люди, демонстрировавшие страсть скалодробительной силы.
Дистанционка валялась тут же, возле кровати, и я воспользовалась ею, чтобы прекратить поскорее эти порнографические сказки. На полу, возле видачка, лежала целая груда кассет — выполненное обещание хозяйки заведения. Беглого просмотра оказалось достаточно, чтобы определить — есть среди них вещи стоящие, в том числе и эротического плана. И чего Наташка крутит дрянь на сон грядущий?
Как не хотелось мне ее будить, возвращать в кошмар действительности!
Извинившись заранее вполголоса, тронула за плечо, тряхнула слегка, когда она не проснулась сразу. Разоспалась, подруженька, просыпайся, надо начинать мучиться!
— Танька! — пропищала она спросонок и, не желая больше меня видеть, лениво повернулась носом к стене.
— Проснись, Натуленька! — настаивала я и этим привычным для нее обращением добилась своего.
Наташа приподнялась и оглядела комнату непонимающими глазами.
— А где Борис?
Я тебе сейчас и Борис, и отец, и шут гороховый — одна в трех ипостасях!
— Бориса здесь нет. Мы одни с тобой. Вставай. Надо ехать отсюда.
— Что-то мне нехорошо, Таньк, предчувствие какое-то поганое. Ты не знаешь, с чего?
— Я не знаю. А ты хотела бы разобраться?
— Как? А-а! Ты в своем репертуаре? Психоанализ и все такое?
Я села, а Наташа встала, потянулась, привстав на носочки, прошлась по комнате, разминая ноги.
— Болтовня все это, Таньк! Гадание на кофейной гуще. Не надо!
Нет, было надо! Мне очень надо было заставить ее уколоться. А нормального, здорового человека, безо всяких психических вывертов, убедить принять наркотик, не мотивируя это чем-нибудь неординарным, практически невозможно.
— Давно у тебя состояние подавленности?
— Не знаю. Наверное. — Она передернула плечами, как в ознобе, зевнула и села рядом. — Иногда доходит до того, что, кажется, еще немного, и руки на себя наложить можно. А иногда — ничего, отпускает, как на острове было. А хорошо, Таньк, было на острове, правда?
— Хорошо. — Согласилась вполне искренне, потому что хорошо все, что хорошо кончается.
— А потом опять плохо стало. Помнишь, когда мы с тобой, утром, возле храма сидели и разговаривали про Андрея?
Морщинка пролегла у нее между бровей. Помолчала и произнесла тихо и обреченно:
— Знаешь, так иногда хочется с кем-нибудь поговорить, на жизнь пожаловаться!
Я смотрела на нее и испытывала жалость, смешанную со стыдом. Сколько суеты вокруг этой женщины, сколько не заслуженной ею злобы!
«Райские» заморочки, мать их души ангельские, сидящие сейчас у дверей гостеприимного борделя и ждущие нас вовсе не для небесных благословений.
«Остановись, Танечка! — скомандовала себе строго. — Раздражительность не входит в твои планы. Трезвая оценка себя и собственных поступков необходима тебе сейчас более чем когда-либо!»
Вовремя вспомнились результаты последнего гадания, и хорошо бы не забывать он их и впредь, что бы ни творилось вокруг.
— На жизнь жаловаться нечего, Наташенька, жизнь дает нам жить и все для жизни предоставляет. Пожалуйся на людей, что жизнь эту тебе портят.
Она задумалась на короткое время, пожала плечами, посмотрела томно и темно.
— А на людей-то вроде нечего. Неплохие люди меня окружают. Вот и ты теперь рядом. Так что жаловаться не на кого.
— Пятьдесят на пятьдесят! — вырвалось у меня. — Ровно!
— Что? — изумилась, ничегошеньки не поняв. — Кого ровно?
Я прикусила язык и кусок щеки для верности.
Не сейчас, подружка. Не время еще отвечать на такие вопросы, извини. Может быть, завтра, если все пройдет гладко, я объясню, кого для тебя ровно наполовину. Или оставлю это удовольствие твоему отцу, у него лучше получится.
— А я знаю причину своей депрессии!
Глаза ее на секунду сделались по-прежнему озорными и торжествующими.
— И никакой Фрейд для этого не нужен! Не глупенькая же я, в самом деле. — И, не дождавшись от меня вопроса, объявила: — Борис с Андреем меня охраняют, отец запирает, ты — прячешь вот, и никто не объяснит ничего, поступаете как с неразумной. А сказали бы: Наташка, мол, так и так, милиция за локти хватает, или бандиты насели, житья не дают. Ты уж давай не путайся под ногами, если помочь не можешь! Да я бы сама в самом темном подвале замуровалась и голоса не подавала. А так… Я же чувствую, Тань, что разыгрывают меня, как фишку в казино, двигают, будто пешку по шахматной доске, разве нет? И разве с человеком так поступать можно? Оттого и тяжело, и на душе хреново. Хотя кому я говорю! И ты такая же!
— Я несколько раз хотела рассказать тебе все в подробностях, были порывы, особенно вначале, — вру я беззастенчиво, потому что во спасение, — и каждый раз останавливал страх за тебя. Ты, не зная ничего, вон дергаешься-то как, а узнав, не в подвал бы полезла, нет, рванулась бы помогать своим и таких дров наворотила, желая лучшего! Кому это надо, скажи?
Резон в моих словах был, и она это понимала. Не глупенькая же, в самом деле!
— Так что тебя просто берегут, не рассказывая, что к чему, до времени.
Похоже, убедила. Азарта, которым дышала она, особенно в начале своей тирады, поубавилось настолько, что сникла, будто воздух из нее выпустили.
— Ты почти слово в слово повторила мне доводы отца, правда, не тем тоном. Когда я на твоей машине с дачи прилетела и потребовала от него объяснений, он мне с час лекцию читал, все то же самое.
Махнула рукой, отвернулась, и показалось мне, что слезы закипели у нее под ресницами. А у меня губы поджались.
Посидели мы, помолчали приличное время, а потом я, положив руку ей на плечо, предложила, как могла по-доброму:
— Давай я помогу тебе успокоиться! До завтрашнего вечера ходить деревянной будешь, хоть режь тебя!
— А потом? — Повернула ко мне измененное недоверием лицо.
— Так завтра все и кончится! — сообщаю ей радостно. — Не зря же я вокруг тебя каблуками топаю два дня подряд! А послезавтра для тебя начнется новая жизнь. Не хочу сказать — лучше, но понятная во всех деталях, это уж точно! И безопасная, за это я отвечаю!
Наташа смотрела на меня, как на кудесницу, и, пока это с ней не прошло, я достала из «кенгуру» шприц и деревянный пенальчик ее мужа.
— Ты знаешь, что это такое?
— Редкое… зарубежное… — забормотала она, растерявшись от неожиданности. — Это Бориса, я же сама тебе это дала!
— Это либротетраксиген! — сообщила я торжественно несусветную чушь, изобретенную только что, и порадовалась неожиданной благозвучности названия, данного мной дьяволову снадобью. — Лучшее успокоительное, придуманное человечеством за всю историю его существования. Результат гарантирован! И что особо ценно — никаких побочных эффектов! Поэтому и такое дорогое, ты правду сказала.
— Ну, я не знаю! — засомневалась она.
— Я знаю! — Постаралась отрезать все ее сомнения. — Проконсультировалась у специалиста и оставила специально для тебя. Видела же я твое состояние, не слепая!
Как я рисковала, боже мой! Накачать Наталью совершенно неизвестным мне, но, без сомнения, могучим наркотиком! Не выполню ли таким образом заказ на ее убийство? Не знаю. Две ампулы я в нее всаживать не собиралась. Судя по силе воздействия наркотика на Серегу, Наташке хватит и одной, чтобы, хотя бы на первый взгляд, стать похожей на лишенную жизни. А две — это уже гарантированно — смертельная доза. Надо полагать, Борис знал, что делал, снабжая убийцу двумя ампулами.
В общем, госпожа удача, прошу содействия у вашей милости!
— Внутривенно? — удивилась Наташа, когда я попросила ее как можно сильнее пережать руку выше локтя и поработать пальцами.
— Снадобья с таким эффектом в задницу не вводят! — объявила так по-шутовски язвительно, что она прыснула смехом и с готовностью повиновалась.
«Удачи нам, подружка!» — взмолилась, вводя иглу и пошевеливая ею под кожей веревочку вены.
Отрава подействовала так быстро, что я испугалась — не переборщила ли с дозой. Наташа покачнулась раз, другой, подняла на меня изумленные глаза и завалилась навзничь, запрокинув голову и открыв рот. Я поддержала ее под спину, опустила аккуратно, развернула на кровати расслабленное тело, закинула ноги, склонилась, вслушиваясь в дыхание. Приподнялись брови, потянули тяжелые веки. Глаза под ними плавали, ни на чем уже не фиксируясь, и очень скоро закрылись окончательно. Дыхание ослабло настолько, что определить его можно было, только придвинувшись вплотную.
Через каких-то десять минут Наташа спала, как ни разу в жизни не спала, если это можно назвать сном. Я посидела над ней, наблюдая и постепенно избывая тревогу за дело рук своих. А когда стало ясно, что, слава богу, жизни я ее не лишила, встала, поправила на ней одежду и, затолкав в пояс шприц и контейнер, направила стопы свои по подвальному коридору и вверх по лестнице к выходу из веселого заведения Доры Кропоткиной.
Охрана восприняла инструкции с порадовавшим меня вниманием и серьезностью, и, когда минут через пятнадцать я подъехала на машине ко входным дверям, никто из них носа наружу не высунул. Но за двойными витринными стеклами — мне видно было — маячили их темные фигуры.
Зато братья Синицыны, оба сразу, носы наружу явить не замедлили, двинулись ко мне, как по команде покинув свою лайбу, приковыливая на ходу позатекавшими от долгого сидения ногами.
«Райская» сволотень, давно не виделись!
— Все ли успешно, Татьяна?
Осведомился, как у испытателя новейшего слабительного средства. Я изобразила лицом недоумение.
— Ну, брось, брось, — по-хозяйски урезонил меня Андрей, — не видели мы тебя, что ли? Даже время засекли, сколько ты там пробыла. Так как?
— Так! — ответила как подобает и с соответствующим выражением лица, но, сдержав себя, поправилась. — Все успешно.
Борис отступил на шаг и ногтями полез во всклокоченную шевелюру. Я глянула на него с интересом.
Моему слову они верили.
Андрей придвинулся вплотную, даже попытался обнять за плечи, но, заметив, как передернуло меня от отвращения, оставил это, зашептал в ухо, быстро и горячо:
— О хромоногом мы уже знаем и у Борьки были, осмотрели там все, чисто сработано, не придерешься! Продай секрет, как ты с ним справиться сумела? Ведь он, волчара, здоров, как дикий лось!
— Был! — добавил немаловажную деталь к эпитетам Андрея Борис.
Я кивнула, соглашаясь с ним полностью. А на вопрос не ответила. Да и не вопрос это был, а восхищение моими способностями, вовсе не понравившееся мне.
— Ладно, к делу! — закончил свою лирику Андрей. — Решили мы разойтись с тобою по-доброму. С ментами дел не избежать, зачем тебе на себя лишний груз взваливать? Грузим тело к нам, и бывай здорова, Татьяна Иванова! — Он хохотнул, обрадовавшись получившейся рифме. — Обтяпаем все в лучшем виде так, что не найдут ее нигде и никогда! Договор наш, насчет благодарности, разумеется, остается в силе. Так что давай, частный детектив, только быстрее давай, не тяни резину!
Еще немного, и потирать ладошки начнет, скотина!
На всякий случай отступив от них на пару шагов, прямо под фонарь, от которого на голову посыпалась ночная летучая дрянь, медленно и раздельно я проговорила:
— Ребятишечки, не верю я вам! Слишком часто меняете вы свои планы. И поэтому тело Наташи отвезу Шадову, как и хотела, и отдам ее только в его руки. Все!
— Я говорил! — воскликнул Андрей в полный голос, повернувшись к Борису.
А тот вперед выступил и заблеял, виновато хлопая глазами:
— Татьяна, это моя инициатива! Так, знаешь, не хочется лишней возни вокруг всего этого, а сделаем по-нашему — она будет минимальна, ты же понимаешь! И еще, может, после этого поверишь, я не хочу на место Владимира Степановича! Не пойду я на его место!
Борис даже кулаком потряс перед грудью, а последние слова прокричал шепотом. Что это с ним?
— Слизня-ак! — Андрей произнес это с выражением, сквозь зубы, и глаза даже закрыл от удовольствия. — Мы это еще посмотрим!
Опять заморочки, господа ангелы! Надоели мне и вы, и они, пламенный привет вашему стаду! И не доводите меня до силового варианта решения наших разногласий, не советую! Без раздражительности не советую, при которой теряется способность к трезвой оценке себя и собственных поступков!
Одарив их недобрым взглядом, я пошла себе потихоньку к дверям массажного салона, соображая по дороге — остались ли Синицыны в недоумении относительно принятого мной решения.
Наташа лежала в прежней позе, и у меня защемило сердце — настолько была она похожа на неживую.
Облизав губы и приблизив их к ее носу, я уловила выдох и сама выдохнула с облегчением. Охранник, стоявший за моей спиной, вытаращился удивленно, а когда я повернулась к нему, поспешил вернуть на лицо маску невозмутимости.
Да, милок, это не твое дело!
Осторожно, как подобает, и легко он поднял Наташу на руки и пошел впереди, к лестнице, ведущей наверх.
Оставшиеся трое вышли на улицу, без суеты и антуража обеспечивая погрузку тела в мою машину. Поглядывали искоса, но с интересом на братьев-разбойников, смиренно жавшихся в сторонке. Когда вынесли Наташу, Андрей с трогательной заботой взял Бориса за локоть, хотя стоял тот прочно, как столб, расставив ноги и вывалив живот, и в свете фонаря казался абсолютно невозмутимым.
Наташу осторожно уложили на заднее сиденье, подогнув ей ноги, закрыли дверь.
Плавный старт плавно перешел в плавную езду по ночным улицам с моргающими желтыми глазами светофоров на перекрестках. Нога подрагивала от желания придавить как следует педаль газа, но нельзя было. Уж слишком болтало Наташу сзади при каждом повороте, на каждой кочке и выбоине в асфальте. Я поймала себя на мысли, что везу ее осторожно, как тяжелобольную или как грудного ребенка, опасаясь повредить ей каждым лишним толчком, и улыбнулась такой своей заботливости, имевшей, впрочем, под собой кое-какую основу. Дело в том, что мне по-прежнему неизвестен был срок действия препарата. Тряска при езде могла сократить время бессознательного состояния Наташи. Прибыв к месту назначения, ее надлежало вынести из машины, продолжая ломать комедию с ее смертью. Колоть же ее еще раз мне представлялось невозможным — просто могло не выдержать сердце.
Иномарка Бориса поначалу мельтешила впереди и сзади, пристраивалась сбоку, и в опущенное в ней окно мне был виден Андрей, кричащий что-то и трясший в мою сторону руками. Мне тоже хотелось изобрести какое-нибудь сумасбродство, но, помня о мрачной торжественности моего экипажа, которой, кстати, соответствовала неторопливая езда, я воздержалась от проявления чувств в их адрес. Не подогреваемые моей реакцией на их усилия, устав суетиться, они вскоре рывком увеличили скорость и ушли вперед. Только я и видела их стопари, горящие рубиновым светом по бокам багажника.
Сказав себе, что теперь — можно, я добыла из пояса и выбросила в окно использованный шприц и деревянный пенальчик — на погибель под автомобильными колесами. Порадовалась, представив себе то небольшое количество пыли и пара, в которые они превратятся всего через каких-то несколько десятков минут.
А через десяток минут я обеспокоилась видом машины дорожного милицейского патруля, обогнавшей меня на темном участке дороги и красиво поморгавшей на прощанье батареей разноцветных огней на крыше. В голову полезли дурные мысли о возможности остановки меня их коллегами для проверки документов и машины. А в машине — девица, и не простая, а дочь сиятельного начальника, в глубоком наркотическом опьянении. И не страшно ничего, кроме того, что при таком навороте невозможно скоро доехать до места жительства Владимира Степановича Шадова, с нетерпением ожидающего, в соответствии с моими инструкциями, изложенными ему сегодня по телефону с набережной, Татьяну Иванову с его чадом на руках. И так эти мысли меня допекли, что, согласившись пожертвовать временем, я свернула с магистрали и, плутая по спальным районам, добиралась до места неуклюжей черепахой. Какая уж при таких условиях может быть педаль газа! Но как ни осторожничала, а раза два Наташа у меня чуть не свалилась с сиденья на пол.
По всему по этому к дому Шадова я подъехала значительно позже запланированного времени. Машина Бориса была, конечно, здесь, стояла на дорожке так неудачно, что я едва сумела протиснуться мимо. Признаться, во мне теплилась глупая надежда, что они уехали куда-нибудь еще и выгрузка Натальи и транспортировка ее в отцовские хоромы пройдет без лишних хлопот и огорчений.
Впрочем, огорчений не предвиделось или ожидалось гротескно много, потому что все трое — Шадов и Синицыны встречали нас на улице, у подъезда. Впору было на сигнал нажать, подъезжая, для вящей торжественности, и долго не отпускать его. Принимая во внимание позднее время, я отказалась от этой затеи.
Вышла из машины, и Шадов шагнул мне навстречу. Братья с интересом наблюдали за нами, стоя поодаль.
— Как она? — по-настоящему взволнованно спросил Владимир Степанович, вглядываясь через мое плечо в недра салона.
— Жива и здорова! — ответила ему так же тихо. — Продолжайте играть роль скорбящего родителя.
Я поддержала его под локти, будто опасаясь, что подкосятся отцовские ноги от душераздирающего зрелища. Но Шадов не мог даже играть слабость, настолько она была противна его натуре.
— Эти ублюдки рассказали мне все, включая свои планы на будущее. — Голос его дрожал искренним чувством, не приличествующим, правда, моменту. — Как вы были правы, Татьяна Александровна, а я ведь глупость имел сомневаться в ваших словах!
— Умоляю, держите себя в руках! — воскликнула я жалостно и во всеуслышанье, уступая ему дорогу.
— Не беспокойтесь! — буркнул он через плечо, открывая дверь к Наталье.
Он достал из машины бесчувственное тело дочери, обращаясь с ней, как с драгоценностью. Впрочем, как с драгоценностью достаточно тяжелой. Видно было, что ему тяжело ворочать ее в тесноте салона. Борис сунулся было помочь, но, отпрянув, чуть не упал от грозного генеральского рыка:
— Руки прочь, подонок!
Тот отошел в сторону, пожав плечами.
На этаж Наташу отец поднял сам. Я шла сзади, между ним и братьями, на всякий случай страхуя его от них, хоть это и было лишним. Пинком отворив незапертую дверь, внес ношу в дом, просипев, не оглядываясь:
— Входите, Татьяна Александровна!
Братья вдруг настолько заторопились, что даже попытались потеснить меня на пороге, но позиций своих я не сдала, немного задержала даже их в прихожей.
В комнату мы попали, когда Наташа уже лежала на старинного вида тахте, покрытой длинноворсным ковром.
— Как она… — начал было Андрей.
— Молчи! — тихо пророкотал Шадов, бросив на него термоядерный взгляд.
Лицо его было багровым от восхождения по лестнице и волнений, и я опять стала волноваться за его гипертонию.
— Стой и молчи! — вздохнул Владимир Степанович. — Пока я тебя с лестницы не спустил!
Борис, зная, видно, нрав тестя лучше брата, молчал в тряпочку. Стоял и часто моргал выпученными глазами.
Стало тихо. И тихо было долго. И я уже вовсю принялась думать, как быть дальше, нельзя же было до бесконечности стоять вот так вот, вокруг ложа спящей красавицы! Но делу помог случай.
— Подушку! — пролепетал Борис.
Пока еще тесть глянул на него вопросительно и грозно.
— Подушку, под голову!
И получил разрешение:
— Неси!
Он принес, и я принялась пристраивать ее под голову Наташи и преуспела в этом вполне, когда, оглаживая напоследок ее волосы, услышала звук тихого вздоха.
— Владимир Степанович! — проговорила, поднимаясь на ноги.
Шадов нежным движением положил ладонь на дочернее чело, и Наташа, видимо почувствовав прикосновение по-настоящему родного человека, еще во сне, еле слышно пролепетала:
— Папа!
Приподняла и вяло закинула за голову руку.
Трогательно было до слез! Сценку можно было смело рекомендовать для любого самого бразильского сериала как одну из наиболее выигрышных, если б не сам папаша, испортивший все раз и навсегда!
— Ну что, ублюдки, теперь поговорим по-настоящему, без кривляний! — проревел он, поворачиваясь к братьям.
На ублюдков было смешно и жалко смотреть. Они поняли все, но, пораженные неудачей такого масштаба, дружно переживали состояние столбняка. Хотя по внутреннему настрою, несомненно, сильно разнились друг от друга, и это было отпечатано на их лицах. Андрей никак не мог удержать на месте отвалившуюся челюсть, а у Бориса отчаянно слезились глаза.
— Чтоб в Тарасове с этого дня никаких х-хх… «Раев»! Любую контору, от которой будет разить Прибалтикой — российской, латвийской или какой угодно, отныне буду давить в зародыше, обещаю! — Шадов сделал паузу, набрал в грудь воздуха и включился на полную громкость: — Вон отсюда, щенки паршивые! И забудьте, как выглядит Наталья Владимировна, — он сделал эффектную паузу и грянул прямо в лицо Борису: — Шадова!
В этот момент Андрей кинулся вперед, вытянув руки в направлении Наташи — ее лица или горла, времени разбираться у меня не было, потому что вдруг стала я очень занята, стараясь не промахнуться по его голове. Нет, я не промахнулась — как можно! — а поскольку внимание его было обращено не на меня, мой излюбленный боковой удар ноги он принял полностью и отлетел к стене, ухватился за нее руками, мотая ушибленным предметом.
— Ах ты, пес! — прошептал Шадов, шагнул, похоже, одним махом через всю комнату и сгреб не сопротивляющегося Андрея за шиворот, бросил на пол и поволок в прихожую.
Я поняла — сейчас спустит с лестницы.
— Что же делать, а? — пролепетал Борис, обращая ко мне залитое слезами лицо.
Вовремя он спросил, сообразил, наверное, что разгневанный отец, вернувшись, сию минуту примется за него.
— Что делать?
Договаривал он, уже двигаясь к выходу. А на выходе столкнулся с Шадовым и получил, судя по звуку, хорошую затрещину, вышвырнувшую его за дверь. И я была уверена, что это еще не все. Заказчик мой не остановится на этом, но это уже будут его проблемы, совать нос в которые я отнюдь не намерена. Мое дело сделано.
Наташа благополучно приходила в себя, и Владимир Степанович, в соответствии с ее состоянием, менялся на глазах, превращаясь совсем в другого человека. А когда она сумела встать и, придерживаясь стенки, но на своих ногах, ушла в ванную, достал откуда-то бутылку со множеством наклеек и два фужера.
— Выпьем, Татьяна Александровна, за вас с Наташкой!
— Выпьем! — согласилась я с удовольствием.
