Глава 3 Поезд Санкт-Петербург — Адлер
В течение этих двух недель мы созванивались с Воронцовым, наверно, раз пятьдесят. Это обстоятельство плюс тот факт, что в один прекрасный день тетя Мила увидела сумму на счете, присланном мне с телефонной станции, едва не привели мою милую родственницу в гости к святому Кондратию. Проще — чуть кондрашка не хватил.
В недавнем прошлом ярая сторонница моего замужества, она вдруг переменила позицию и ворчала:
— Познакомилась с мужиком в этом Петербурге… бандитском… два дня пробыла и уже на! — в Сочи с ним собралась! На курорт!
Я просто не успевала отмахиваться, а однажды, вконец доведенная до ручки этим непрерывным брюзжанием, в сердцах сказала:
— Что-то портится характер у вас, тетя Мила! По-моему, вам катастрофически недостает мужского общения. Пообщались бы поближе с дядей Петей из квартиры напротив, что ли. Авось и сменили бы гнев на милость.
После этих моих слов тетушка просто онемела и оставила свои причитания по поводу моего гипотетического «мезальянса» с «нищим парикмахером».
* * *
Стучали колеса. Езда на поезде всегда благотворно действовала на мою нервную систему, с некоторых пор старательно выводимую из равновесия. Мной же самой, всей моей жизнью с резкими перепадами между периодами напряженнейшей работы и расслабленного обломовского ничегонеделания.
Как и говорил Саша, поезд Санкт-Петербург — Адлер шел проездом через Тарасов. В купе, в котором следовало ехать мне и Воронцову, помимо нас, разместились два молодых человека. Как сказал Воронцов, они тоже подсели в Тарасове.
Позднее мне не раз приходилось и радоваться, и сожалеть, что моими попутчиками оказались именно они, но сейчас, при посадке, я просто-напросто равнодушно смотрела, как они суетливо, с шуточками и прибауточками раскладывали, точнее, распихивали свои вещи по полкам.
Не успел поезд тронуться и не успели мы с Сашей перекинуться и парой десятков слов, как молодые люди, к которым невесть откуда — очевидно, из соседнего купе — присоединился третий, вытащили пять полуторалитровых бутылок «Балтика. Медовое крепкое» и рядком установили их под столом. Очевидно, рассчитывая оприходовать весь этот алкогольный арсенал сегодня же, на сон грядущий.
Один из них, высокий, худой, темноволосый, с загорелым ехидным лицом и хитрыми, слегка косящими глазами отпетого болтуна и враля, безбожно пялясь на меня, обратился к Воронцову:
— Простите… если уж так получилось, что вам придется терпеть нас две ночи и один день… то не выпьете ли с нами, а?
По всему было видно, что молодой человек уже успел «зарядиться», равно как и оба его спутника — упитанный широколицый крепыш, чем-то смахивающий на добродушного бульдога, и второй, в круглых очках и татуировкой на плече, похожий на злоупотребляющего алкоголем Жака Паганеля в молодости.
Воронцов неопределенно посмотрел на меня, и я, обозначив на лице неопределенную улыбку, ответила вместо него:
— С вами? Смотря что, молодые люди.
— Не смотря. Не что. Не молодые. Не люди, — слегка заикаясь, сказал юный «Жак Паганель». — Не с нами.
— Что, простите? — Я недоуменно посмотрела на очкастого.
— Не обращайте на Пашу внимания, — сверкая широченной, как вся его персона, улыбкой, добродушно сказал «бульдог». — Это у него бывает. Просто он немного переучился. Защитил диплом позавчера и теперь загоняется. Да у него и фамилия такая — Немякшин.
— У его прадедушки, наверно, была фамилия Мякшин, а старичок ходил и бормотал: «Не Мякшин. Не фамилия. Не была», — словоохотливо заявил высокий.
— Я — красавец, — неожиданно изрек гражданин Немякшин. — Я не человек, а сказка.
Я иронично улыбнулась и, посмотрев на счастливого дипломанта, произнесла:
— Если не ошибаюсь, так говорил булгаковский Шарик, стоя перед зеркалом: «Я — красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито».
— Неприличными словами попрошу не выражаться! — сочно гаркнул Немякшин, а потом, внезапно сменив лукавый блеск в глазах в противовес надуто-серьезной остолбенелой мине на вполне человеческое выражение, добавил: — Простите, а вы не работали в прокуратуре?
Он смотрел прямо на меня.
— В прокуратуре? Почему ты так решил?
— Я вас там видел, — вежливо сообщил Немякшин. — Три раза. Один раз — с главным прокурором.
— А ты-то что там делал?
— А он у нас журналист, — сообщил «бульдог». — И Тоша Крылов тоже, — он кивнул на длинного, чьи губы снова разъехались в улыбку.
— Нет, я не работаю в прокуратуре, — ответила я. — Я немного по другому профилю.
— Да я вас знаю, — неожиданно сообщил мне длинный Крылов, — я же про вас статью писал в «Тарасовские известия», а потом удачно перепродал ее в «Комсомольскую правду». Вы это самое… частный детектив Евгения Охотникова. Точнее, не столько детектив, сколько это самое… телохранитель. Я помню, когда я еще работал в пресс-службе УВД со всякими там Винсами и Орленками, вы что-то там такое… фигурировали в деле об убийстве вице-президента книготорговой фирмы «Рампа-принт» Олега Рогова… Он там еще крысил бабки бандитам, которые ходили под Славой Австралопитеком. Говорил… попозже, попозже… а потом и вовсе откинулся в бессрочный отказ на Елшанское кладбище.
— Совершенно верно, — сказала я, — а я и не думала, что так широко известна в городе.
— Да ладно! — широко улыбнулся Крылов, разливая пиво по стаканам. — Ведь наш милый Тарасов — просто большая деревня, где все друг друга знают. Тем более надо выпить… за знакомство!
* * *
Знакомство выдалось бурным, благо подогревалось алкоголем остаток дня и добрую половину ночи.
Таким бурным, что скоропостижно наступившее утро, закинувшее в окно свою горячую солнечную лапу, показалось мне расцвеченным в мрачные самогонно-рассольные тона. Примерно такого же цвета бывают остатки деревенского самогона на дне мутной бутыли, когда смотришь на нее с утра.
Конечно, пили мы вовсе не самогон, а пиво, а потом, после прохождения билетно-паспортного контроля и поездного наряда транспортной милиции, — водку. Надо сказать, что вообще водку я не пью. Не женский это напиток. Но вот только как-то само собой получилось… не знаю.
В памяти осталось только то, что распоясавшееся трио споило несчастного Сашу Воронцова, «ужабившегося в хлам», по выражению г-на Крылова, а потом изощрялось в диких словесных пируэтах. Немякшин раскачивался на верхней полке, как обезьяна на лиане, и непрестанно бормотал уже ставшее сакраментальным:
— Я — красавец. Я не человек, а сказка.
«Бульдог» Костя Ковалев пел песню: «Большие города, пустые поезда, ни берега, ни дна, все начинай сначала», — а потом расхаживал по вагону и с чудовищным грузинским акцентом, басом грохотал:
— Нэ-э-эт билэт!!
Если учесть, что в нашем вагоне было по меньшей мере с десяток кавказцев, эти «прогрузинские выходки» г-на Ковалева выглядели по меньшей мере опрометчиво.
Самым несносным оказался Крылов, которого его друзья именовали собачьей — или попугайской — кличкой Тоша. Это они выкроили из его звучного имени Антон.
Сей Тоша болтал без умолку, повествуя о самых невероятных происшествиях, имеющих место быть в его веселой и неоднозначной жизни. Каждый эпизод он подытоживал бравурным восклицанием:
— Я — великий человек. Я отказываюсь это слушать.
К чему была последняя фраза, я упорно не понимала; вероятно, организм Крылова настолько устал от болтовни своего владельца, что сам не хотел продолжать. Но не мог остановиться, как раскатившаяся под гору скрипучая и грохочущая телега.
К счастью для меня, в конце концов великого человека, который отказывался слушать самого себя, сморил здоровый алкогольный сон, но и уже прикорнув — кстати, положив голову ко мне на колени, — он продолжал пускать пузыри и бормотать о том, как Евгений Рейн приглашал его в Литинститут и как он, Крылов, чуть ли не потомок баснописца, отказался.
Когда я решила, что он заснул, я переложила Крылова на его собственную нижнюю полку. Напротив моей. Тут он открыл глаза, мутно посмотрел на меня, явно не видя, и пробормотал:
— А вы знаете, как умер мой дедушка Иван Андреич Крылов. Или прапрадедушка… Не-е-е-ет, не знаете-е. Он ум-м-мер от заворота кишок. Серьезно! Не верите?.. Не… не…
На отрицательной частице «не» он опрокинулся на спину и захрапел.
Весь остаток ночи меня мучили кошмары. Такое впечатление, что это злосчастное спиртное имело галлюциногенные свойства.
…У меня никогда до этого не было таких сновидений, как в эту ночь в поезде Санкт-Петербург — Адлер. Если бы я только могла знать, что эти кошмары не случайны и что скоро я буду вспоминать о них с мистическим ужасом… нет, я никогда бы не предположила того, что должно было произойти так скоро. Так жутко. Так правдоподобно. Наяву.
Мне приснилось, что я иду по огромной дороге, ведущей через пустыню. Дорога без начала и конца, как в песне. Огромная, широкая, раскинувшаяся, как мертвый великан, и растрескавшаяся от жажды. За мной, передо мной нескончаемым потоком тянется вереница людей. Их миллионы. Лица как под копирку — один и тот же немой укор, ссохшиеся губы, глаза — как два молчаливых провала тьмы. Желтая пергаментная кожа.
Над ними парят огромные безмолвные тени, и самое жуткое во всем этом — в этой картине с сочными, будто наяву выписанными тонами и полутонами, яркими переходами из света во мрак и угрюмым великолепием мелких штрихов, — самое жуткое то, что здесь царит абсолютная тишина. Совсем как у Блока:
Кругом рыдала и звенела,
Как в вешней роще, тишина.
Дорога растрескивалась под ногами, уходила из-под ступней, конвульсируя, как живая, а потом на ней вздувались бугры, дрожали и исходили разломами — а из разломов, как черные руки, вырывались стебли каких-то жутких растений, обвивали ноги и тела людей и затягивали в бездну.
Я проснулась в холодном поту. В тот миг, когда я еще балансировала между сном и явью, передо мной возник огромный стебель, как скальпель, взрезающий небо. Падая, словно метеорит, он обвивает мое горло и начинает душить… душить.
Я рванулась и, схватив стебель, рванула его на себя — и тогда растение вскрикнуло, разрывая удушающую пелену тишины, и отпрянуло…
…И я открыла глаза.
Передо мной, держась за запястье, сидел Саша Воронцов, его губы кривились гримасой недоумения и боли.
— Ну и хватка у тебя, Женя, — сказал он, — чуть руку мне не сломала. Я тебе положил ладонь на шею, а ты просто как с чеченским террористом…
Я, еще не понимая спросонья, в чем дело, перевела взгляд с лица Саши вверх и натолкнулась на оплывшую физиономию лежащего на верхней полке Кости Ковалева, который приподнялся на подушке и, перегнувшись вперед, прохрипел на все купе:
— Дай минералки!!
— О… алкаш проснулся! — весело сказал уже бодро завтракающий и похмеляющийся остатками пива Тоша. — Ну ты артист, братец!
— А что такое? — пробулькал Ковалев и протянул руку за искомой минералкой.
— А ты не помнишь, как вчера с этим очкастым попрыгунчиком Пашкой рамсовал с гопом из соседнего купе. Из того же купе, в котором Немякшин. Ну Немякшин ладно — полный идиот, к телке, которая с гопом, начал подкапываться, но ты-то, Костя, вроде еще не все мозги пропил!
— Молчал бы уж! — недовольно буркнул Костя. — Святой Пантелеймон-целитель тоже мне нашелся… А кто вчера сказал проводнице, что она похожа на трансвестита… то есть на мужика, который переоделся в женскую одежду?
— Я, что ли? — искренне удивился Крылов.
— А кто вчера ходил со мной в вагон-ресторан и там танцевал стриптиз на столе по просьбе каких-то пьяных блядей с восемнадцатой плацкарты? Если бы не я, тебя вообще бы с поезда ссадили.
— Да? Че, правда? — недоуменно проговорил Тоша, а потом перевел взгляд на меня и спросил: — Что, Женька, плющит? А мы с твоим Саньком уже похмелились.
— Заметно, — выговорила я. — Хорошие у вас методы знакомства, господа.
— Ты всю ночь что-то бормотала, а потом два раза вскрикнула так, что я чуть с лавки не свалился, — сказал Крылов.
— Достаточно, — прервала его я.
— Кошмар приснился, что ль?
— Да… кошмар. Пустыня, дорога, толпы людей… и из-под ног… из трещин стебли выскакивают и утаскивают вглубь. Как щупальца осьминогов, — деревянным голосом сказала я.
Потенциальный курортник Крылов услышал, кажется, только про поле.
— Это такой анекдот есть… типа того, что ты сейчас рассказала. Идет, значит, по пустынной дороге мусульманин, тащит на себе уйму тюков, сумок, ребенка ведет, все такое. А впереди жена идет — налегке. Ничего не несет. И тут встречают они аксакала. Аксакал говорит:
«Вах, почтенный, что ты делаешь?»
«А что такое?»
«Ты не чтишь Коран. Ведь всеблагий Аллах устами своего пророка Мухаммеда заповедал, что мужчина должен только воевать и молиться. Все остальное должна делать жена. А ты что, несешь все сам, а жена впереди идет, ни хрена не делает».
Мусульманин говорит:
«А как же я должен идти?»
«Вах, уважаемый, ты должен сесть на ишак, ехать впереди и читать Коран. А жена пусть тащит за тобой шмотки и детей. Как заповедал пророк!»
«Все это так, почтенный, но, когда писали Коран, еще не знали, что такое минное поле!»
— Спасибо, утешил… — пробормотала я, не глядя на весело хохочущего над собственным анекдотом Тошу.
…Когда я вышла из купе, то буквально натолкнулась на мрачного как туча, похмельного Немякшина, который приволакивал свои нижние конечности куда-то в направлении туалета. Под правым его глазом наливался полновесный фонарь, который Паша время от времени ощупывал.
Он только что вышел из своего купе, а вслед за ним в коридор прошел высокий, коротко стриженный парень в очках в стильной оправе. Его лицо, строгое, загорелое, широкоскулое, показалось мне знакомым, а уж когда он повернулся ко мне анфас, я подняла брови и с вопросительной интонацией произнесла:
— Это самое… Олег? Денисов?
Он вскинул на меня небольшие, чуть прищуренные глаза и после некоторой паузы сказал:
— Ты что, Женька, тоже едешь из Питера в Сочи? Что-то я тебя раньше не видел в поезде.
— А я не из Питера. Я подсела в Тарасове. Вместе вот с этим гражданином и его сотоварищами. — Я кивнула на остановившего посреди коридора Немякшина, угрюмо смотревшего на нас через плечо.
Улыбка сбежала с лица Олега:
— А, эти придурки из соседнего купе? Ты что… вместе с ними едешь, да?
— Ну да. А что такое?
Денисов красноречиво посмотрел на Немякшина, который пробормотал себе под нос что-то нецензурное, идя по коридору, и сказал:
— Да ничего. Просто выпили вчера ребята лишнего и начали непонятки строить. Козлы. К Светке клеились, как банный лист к заднице. Вот… немножно повздорили, блин. — Он поднял сжатый кулак, и я увидела, что два сустава на нем разбиты. — Редкие уроды, надо тебе сказать, Женя. Ну ничего… если так и дальше будет продолжаться, в Сочи я им не позавидую. Рихтанут. Раскатают, как батоны, и тогда…
— Да ладно тебе, Олег, — произнесла я. — Мне тоже досталось от них. Напоили, вот теперь с бодуна корчусь. А я вообще-то редко употребляю это… алкоголь. Даже пиво.
— Отказалась бы, — хмуро сказал Денисов.
— Да разве им можно отказать!
— Вот и Светка примерно то же самое говорит! — неожиданно сверкнув улыбкой, сказал Олег.
С Олегом Денисовым я познакомилась месяца три назад в Петербурге. Были общие дела, не всегда вписывающиеся в рамки закона. Конечно, я прекрасно отдавала себе отчет, что этот парень, который умел блеснуть обаянием, несмотря на полное отсутствие хороших манер, — что этот парень вполне вписывается в популярную категорию «член организованного преступного сообщества». Но мне до того не было и нет дела. Просто последний мой клиент, по чьим делам я, собственно, и выезжала в Питер, имел тесные связи с бандитским «коллективом», в который входил и Олег Денисов. Так пышно именовали группировку сами ее члены.
— А что не самолетом? — спросила я.
— А не могу я самолетом. Плющит, как негра в телогрейке. Пацаны все авиарейсом, в натуре, а вот я поездом тащусь.
Он тряхнул головой и сказал:
— Если что, заходи к нам в купе. Да там, кажется, и твой новый знакомый трется.
И он кивнул на возвращающегося из туалета Пашу Немякшина, который на этот раз не завернул в денисовское купе, в котором он ехал, а зашел прямо к своим друзьям, сверкнув на нас недобрым подозрительным взглядом поверх очков a la Жак Паганель…
* * *
После завтрака я стала свидетелем новых героических свершений веселой троицы. Более того, в свое шоу они вовлекли и Сашу Воронцова, который до этого пытался ворковать со мной, но понял тщетность своих любовных потуг в таком раздолбайском обществе.
Перенес, так сказать, на Сочи.
Они стали играть в домино. Вчетвером. Я в этом участия не принимала, но вполне хватило и наблюдения за тем, как парни щелкают по столу костяшками и потом смачно пробивают проигравшему по ушам карточной колодой.
По всей видимости, новообразовавшийся квартет чувствовал себя неплохо.
…Чего нельзя было сказать обо мне. Обычно я легко переносила похмелье, а сейчас… сейчас, даже после того, как я в порядке навязанной Воронцовым и Крыловым опохмелки выпила пива и позавтракала, дурнотное состояние не желало рассасываться. Подташнивало, и под горло постоянно подкатывали комки, отчего на висках выступали мелкие, бисерные капельки пота. К тому же перед глазами плыло.
— А этот… м-м-м… бритоголовый товарищ из моего купе с тобой знаком, что ли? — спросил Немякшин, смачно щелкая доминошкой по столу.
— Знаком, — ответила я. — По Питеру.
Воронцов поднял голову и спросил:
— Какой еще бритоголовый товарищ?
Я через силу улыбнулась:
— Примерно таким же тоном спрашивал Иван Васильич Бунша: «Кака-а-ая така-а-я собака?! Не позволю о царях такие песни петь!»
— Э… как?
— Это в «Иван Васильевич меняет профессию», — пояснил плохо разбирающемуся в кинематографе Воронцову Тоша Крылов. — Когда гусляры поют: «К на-а-ам еде-ет собака-а-а крымский ха-ан! Собака!!»
— Ну да, — произнесла я. — А что касается этого моего знакомого из соседнего купе… так Костя и Паша тоже успели с ним познакомиться и даже немного подраться. Не поделили что-то они там.
Немякшин показательным жестом пощупал синяк и пробормотал:
— Не что-то. Не они. Не там…
В этот момент Крылов щелкнул доминошкой по столу и провозгласил:
— Ну че, считайте, сколько у кого… «рыба»!
— А-а-ат уроды! — отозвался Ковалев, скептически взглянув на целый частокол домино в своих руках. — По ходу, я в жопе.
И он бросил кости на стол.
— Ну что, — сказал Воронцов, который уже прекрасно вошел в игру, — так… двадцать пять… тридцать три… м-м-м… сорок три очка. Да-а-а! Значит, тебе по ушам сорок три раза. Тяни карту.
Ковалев вытянул из колоды одну карту и картинным жестом перевернул ее. На ладони лежал туз.
— Хе-хе! — сказал Немякшин. — Одиннадцать очков! Значит, одиннадцатью картами сорок три раза. Это называется Гитлер капут!
Тем временем Тоша отсчитал одиннадцать карт и, крепко зажав их в пальцах, с силой ударил по мясистому уху несчастного Ковалева.
К десятому удару ухо Кости стало пунцовым. К двадцатому — налилось кровью. После тридцатого удара Ковалев начал подпрыгивать на сиденье с коротким гортанным криком: «Ой, бля-а-а!» Сорок второй и сорок третий удары Крылов влепил несчастному проигравшему так, что тот утробно завыл — не без комикования и игры на публику — и закрыл распухшую ушную раковину пятерней.
Крылов демонически захохотал и передал колоду Немякшину, который помусолил ее в руках и несколько раз ударил по краю стола, вероятно, отрабатывая удар.
— Если ты, дебил, будешь бить, как этот длинный осел, то я тебе в торец пришлю, — посулил Костя и, очевидно, не удовлетворившись вербальными разъяснениями, перешел к более доступной для понимания форме втолковывания простых истин: одной рукой обхватил шею юного «Жака Паганеля», а вторую — вполне профессиональным приемом — упер в верхнюю часть черепа Немякшина. Отчего голова последнего оказалась в тисках, а Паша захрипел:
— Да ты че, башку свернешь, бар-р-ран!!
Ковалев, смеясь, отпустил его, а Немякшин еще долго растирал шею и, вероятно позабыв о моем присутствии, долго и старательно ругал «бульдога», титулуя его всяческими пышными наименованиями…
А хватка у Ковалева — ничего. На мой взгляд, между прочим, взгляд профессионала, — даже очень ничего…
