Часть первая
Одна дочь на троих
На узкой девичьей ладошке, подрагивая, лежали несколько мелких купюр, прижатых сверху горсткой монет.
– Хватит? – спросила меня совсем юная, не старше тринадцати лет, девочка с двумя милыми тоненькими косичками, спускавшимися по ее плечам.
Серьезные, большие, сильно вздернутые к вискам серые глаза смотрели на меня с глубоко запрятанным в них тревожным ожиданием.
Я тихонько согнула ее пальцы, вынуждая спрятать деньги в кулаке. Спросила осторожно:
– Хватит – на что? На последний диск Димы Билана? Или на два похода в кафе-мороженое? Наверное, хватит.
В разговоре с детьми вообще и с подростками в особенности я порой принимаю какой-то преглупый тон.
Ну зачем я, скажите мне, упомянула кафе-мороженое? Такие смешные девчонки с косичками, перехваченными у концов цветными шнурками, и в ярких майках с Микки-Маусом, едва доходящих им до живота, в кафе-мороженое не ходят. Они предпочитают тусоваться в каких-нибудь модных фан-клубах или на дискотеках, являясь домой сильно за полночь и вынуждая родителей галлонами закупать в аптеках валериановые капли.
Девочка посмотрела на меня, сердито сдвинув белесые, совсем детские бровки:
– При чем тут ваш Билан? Я его вообще терпеть не могу! И мороженое тут тоже ни при чем! Я пришла нанять вас. Мне сказали, что вы – телохранитель. Я… – и кулак разжался, снова являя миру скомканные бумажки, пересыпанные монетами, – я могу заплатить вам… вот столько, – голос ее дрогнул. – Этого мало, да? Но, честное слово, это все, что у меня есть… Я… я потом еще принесу. Я буду копить, я буду все откладывать, я…
Внезапно она разрыдалась, подняв к лицу стиснутые кулачки.
Деньги с шелестом и звоном посыпались на пол лестничной клетки.
Девочка наклонила голову с ровным пробором в русых волосах, и эта узенькая дорожка пробора, так аккуратно разделявшая головку на две половины, и полоска белой шеи, похожей на жалкий стебелек полевого цветка, заставили сжаться мое, в общем-то, ко всему привычное сердце.
– А ну-ка, входи, – я взяла ее за плечо и силой заставила войти в квартиру. – Нечего стоять на лестнице и мочить слезами ступени, тем более что их все равно недавно помыли. И реветь не надо. Важные денежные клиенты, которые приходят нанимать себе телохранителя, должны соблюдать достоинство и смотреть на все сверху вниз.
Но девочка не приняла моего шутливо-ободрительного тона.
Хлюпая враз покрасневшим носом, она вытирала слезы тыльной стороной ладоней и кривила губы, готовясь вот-вот выдать мне новую порцию плача.
Чтобы опередить ее, я быстро сказала:
– А правда, ты мороженого не хочешь? Шоколадного, с вафлями и орехами?
От неожиданности она часто-часто захлопала мокрыми глазами. Я еще раз подумала, какие они странные, эти глаза: вздернутые к вискам веки делали девочку похожей на японку. Если бы кто-нибудь когда-нибудь встречал японку с серым цветом глаз и таким вот курносым, чуть затупленным на конце носиком.
Ну и потом, эти ресницы. Нет, такие длинные ресницы бывают только у наших русских девчонок. И когда-нибудь, лет этак через семь-восемь, этими самыми ресницами плачущая сейчас передо мной девочка будет сводить мужчин с ума и спокойно перешагивать через их распростертые в немом обожании по асфальту тела.
Но сейчас – сейчас она выглядела довольно жалко. Хотя и утешилась немного, когда я провела ее в кухню и, усадив на стул, вручила так кстати задержавшийся в морозильнике брикетик шоколадного мороженого.
– Мое любимое! – обрадовалась она, как ребенок. Впрочем, она и была ребенком. – Спасибо. А вы?
– Я не очень люблю сладкое.
Девочка посмотрела на меня изумленно – может быть, удивилась тому, что кто-то в этом мире может не любить сладкое, а может, едва сумев удержать вопрос: «Если вы не любите мороженое, то зачем же его покупаете?»
Хотя как раз на этот вопрос ответить было бы проще всего. Я действительно не люблю сладкое, и вовсе не потому, что стараюсь беречь фигуру для романтических приключений. Моя профессия – а я работаю телохранителем по найму – вот что обязывает «держать форму» в любое время суток. Для этого нужно регулярно посещать спортзал, тир, аэродром, ну и в том числе – придерживаться правильного режима питания, который рекомендует исключить из рациона всякие вредные углеводы. А кроме того, мой отец-генерал с детства не слишком-то баловал дочку сладким, предпочитая простую солдатскую пищу вроде щей да каши.
Правда, теперь мои связи с отцом разорваны. Будучи человеком, как сейчас модно говорить, «толерантным», то есть снисходительным ко всякого рода человеческим слабостям, я все же не смогла простить отцу его скороспелой женитьбы – через месяц с небольшим после смерти мамы. Он женился на какой-то длинноногой хабалке с хищным выражением лица, которой во что бы то ни стало хотелось повысить свой социальный статус до звания генеральской жены.
Я ушла из дома за два дня до того, как туда переехала отцовская пассия, и поселилась у тети Милы – единственной родственницы, которой до меня было дело.
Моя тетя Мила – вот кто ужасная сластена, и, когда на нее нападает стих «побаловать себя вкусненьким» (а этот стих на нее нападает ежедневно), она обычно запасает этого вкусненького полные закрома. Наш холодильник, как правило, забит под завязку мороженым, шоколадными батончиками, йогуртами и всякого рода ягодными муссами.
Но как раз недавно тетя Мила приняла очередное героическое решение – сесть на диету. И вот уже три или четыре дня она покупает для себя в магазине только вареный шпинат, на который взирает с таким же отвращением, с каким, наверное, смотрели друг на друга царь Иван Грозный и сын его Иван за минуту до знаменитого уд ара посохом по затылку.
Из прежнего опыта я знала, что желание стать похожей на красотку из модного журнала растает в тете Миле, самое большее, через неделю, и вытуренные из дому сдобные булочки с вареньем вот-вот снова займут свое почетное место на нашем большом кухонном столе, покрытом симпатичной скатертью в бело-синих цветочках.
Но пока – пока из всех лакомств в холодильнике тихо мерзла одна-единственная пачка мороженого, которую я и вручила заплаканной девочке с неподобающей этому случаю торжественностью.
– Угощайся! И не расстраивайся. Все в мире поправимо. Уж не знаю, какое у тебя там случилось горе, но думаю, что оно мне вполне по силам. Извини за любопытство, а зачем тебе телохранитель? Кому-то по шее надо накостылять, да? А кому? Мальчишкам? Из-за того, что за косички дергают?
Она замотала головой и положила ложку на тарелку.
– Не надо… не надо считать меня дурочкой из переулочка. Вы думаете, что я такая глупая и ничего не понимаю? Тем, кто меня за косички дергает, я сама сдачи даю, не сомневайтесь. А тут… Скажите, Евгения Максимовна, а вы правда согласитесь, чтобы я вас… Вы правда будете на меня работать?
Теперь девочка смотрела на меня, набычившись и нервно кусая тонкие губы. В ее удлиненных глазах снова стала собираться влага.
– Как тебя зовут? – спросила я вместо ответа.
– Аня. Вы правда будете на меня работать?
– Я тебя где-то видела. Откуда ты узнала, что я работаю телохранителем?
– Мы с вами живем в одном доме, вы в третьем подъезде, я – в одиннадцатом. О вас в нашем дворе все знают. А вы правда будете на меня работать?
– Давай так: сперва ты расскажешь мне, какое у тебя горе, хорошо? А там посмотрим. Может быть, я смогу помочь и без того, чтобы подписывать с тобой контракт.
Очень уж было жалко этого ребенка – вид у нее и в самом деле был очень несчастный. Ну а кроме того, не говорить же ей, что мои услуги стоят от пятисот до двух тысяч долларов в день, и это еще не считая расходов по делу!
* * *
Оказывается, Аня Стоянова, так звали мою неожиданную клиентку, пришла ко мне просить защиты от… собственных родителей.
Да-да, от папы и мамы! «От папы и Гульнары Сабитовны», – уточнила Аня, посмотрев на меня очень строго. Родную мать называть мамой она почему-то категорически отказывалась.
– А с кем ты сейчас живешь?
– С мамой! – выкрикнула девочка, резко вскинув голову. Тоненькие косички взметнулись, она сердитым движением отбросила их за спину. – То есть… ну да, с мамой! Хотя все говорят, что она мне мачеха. Но это не так, понятно? Все это вранье! Я живу с мамой, и она мне не мачеха, а мама, и знаете почему? Потому что она меня любит! Понятно?!
– Да уж куда яснее, – пробормотала я.
Действительно, возразить что-нибудь на это было бы сложно.
Вот что она мне рассказала.
* * *
Мачеха очень любила Аню.
В этом можно было бы усомниться – ведь, в конце концов, падчерицы почти всегда уверены в обратном. Неродной матери, особенно если девочка знает, что мать ей неродная, трудно доказывать ребенку свою любовь. Но у Аньки была другая ситуация – она обожала Елену Вадимовну, которая появилась в их доме на шестой год после того, как девочке сказали о смерти мамы, когда самой Аньке только-только исполнилось девять лет.
Высокая, худощавая, всегда подтянутая и всегда строгая, Елена Вадимовна, однажды явившись, внесла в их дом покой и порядок.
До сих пор Анька с отцом жили ужасно безалаберно. И дело было даже не в том, что картошка у них хранилась в грязном мешке под вешалкой, а соль – в банке из-под кофе с кривой надписью «Гречка». Ужас был в том, что дочь с отцом вообще отвергали какой бы то ни было режим и элементарные понятия о долге и ответственности за собственное будущее. Спать они ложились не тогда, когда стемнеет, а когда не лечь уже было просто невозможно – глаза слипались, и утро зачастую заставало их на полу перед работающим в пустоту телевизором. Ели тоже что придется, порою даже и сухие макароны, которые было просто лень варить, и они с хрустом уходили так, как есть, под жаркие споры о только что прочитанной книге или просмотренном фильме.
Когда Юрию Стоянову, Анькиному отцу, говорили, что дочь его ходит в школу в грязной юбке и драных ботинках, он искренне удивлялся, как только может удивляться человек, постоянно погруженный в творческие искания. Анькин отец был художником, точнее – иллюстратором в одном издательстве художественной литературы, но все свободное время посвящал не созданию нового образа Царевен-Лягушек и всяких там Маугли, а своей «заветной», как он ее называл, работе: написанию портрета некой Прекрасной Незнакомки. Портрета этого никто не видел, но, судя по тому, что Юрий Стоянов то и дело запирался в комнате, заменявшей ему мастерскую, и, с треском разрывая одни листы с карандашными набросками, тут же принимался накидывать новые, Незнакомка виделась художнику каждый раз по-разному – смотря по настроению.
Анькина мама погибла в автокатастрофе где-то в горах Кавказа, едва только девочке исполнилось три года. «Осиротила» – так говорили о ней соседки, вздыхая вслед неухоженной девочке с кое-как заплетенными косичками – на конце каждой из них вяло болталась мятая ленточка, всегда одна и та же. «Сиротинка!» – было вторым словом, которое слышала Анька от соседок в свой адрес, но, в отличие от первого, этого слова она не понимала или, во всяком случае, не примеряла его на себя: своего сиротства девочка не ощущала.
Они с отцом души не чаяли друг в друге. Их отношения в немалой степени базировались на сообщничестве: если Юрию Стоянову случалось безбожно задержать заказанный издательством эскиз очередной обложки (причиной чему нередко становились шумные холостяцкие посиделки в их квартире, когда пиво лилось рекой и Аньку никто не выставлял из комнаты, даже в разгар особенных мужских откровений), то наутро Анька звонила папиному главному редактору и нарочит о плаксивым голосом говорила:
– Ой, Павел Андреевич, я не знаю, что мне делать! У папы такая температура, я всю ночь ему полотенце на голове меняла… Сыпь такая выступила страшная по всему телу… И глаза красные, а нос, наоборот, белый… У него грипп, наверное… или этот, тиф… или клещевой энцефалит? Я не знаю, я так боюсь…
– Что ты говоришь, Анечка!
– Честное слово! Но вы знаете, самое страшное, что папа сейчас на работу, к вам то есть, собирается… Сам на ногах стоять не может, горячий, как печка, шатает его – а хочет из дому выйти, чтобы к вам… Вы ведь знаете папу, Павел Андреевич, – он у меня такой ответственный!
– Девочка, скажи ему, что я приказываю, слышишь, ПРИКАЗЫВАЮ ему сидеть дома и никуда не ходить – тем более к нам в редакцию! – впадал в панику главный редактор, испуганный перспективой занесения в трудовой коллектив неизвестной заразы. – Заставь его сидеть дома и лечиться, лечиться и лечиться!
– Да, Павел Андреевич… Я скажу ему, надеюсь, папа вас послушается… Спасибо вам…
Трубка клалась на рычаг, и Юрий Стоянов, потрепав Аньку по всегда растрепанным волосам, с вороватым видом отправлялся в соседний ларек за пивом.
А если (случалось и такое) Анька сама прогуливала ненавистную ей математику, то на арену выступал уже отец. Его разговор с классной руководительницей дочери напоминал приведенный выше диалог, вплоть до плаксивых интонаций. И, как правило, он тоже заканчивался тем, что Аньке отпускались все ее школьные грехи – вплоть до полного «выздоровления».
И вот, когда худенькая (здоровья такой образ жизни не прибавлял) девочка с переброшенными на грудь косичками с грехом пополам перешла в третий класс, в их доме появилась Елена Вадимовна.
* * *
Анька хорошо помнила тот день: она ползала по разложенным по полу листам картона и, усиленно помогая себе языком, пыталась с помощью отцовских масляных красок изобразить знаменитую битву между индейцами племени черноногих и американскими войсками (об этом захватывающем событии она только что просмотрела фильм), когда услышала над головой спокойный низкий голос:
– Ну, здравствуй, Аня.
Подняв голову, девочка увидела перед собой внимательные карие глаза, полукружья изящных бровей и густые каштановые волосы, аккуратно, волосок к волоску, собранные в замысловатую прическу.
Женщина была неулыбчива, строга и потрясающе красива.
– Здравствуй…те, – пробормотала Аня, поднимаясь с коленок. Всегда такая боевитая, она вдруг ужасно заробела под этим изучающим взглядом.
Правда, прошло совсем немного времени, и Анька уже совершенно точно узнала, что эти удивительные глаза вовсе не всегда были такими строгими. Они, эти глаза, излучали и ласку, и тепло, и любовь – девочка очень быстро научилась понимать это и часто, усевшись рядом с Еленой Вадимовной на диване, прижимаясь к ней и чувствуя на своей голове теплую ладонь, гадала: как сейчас смотрит на нее… мама? Задумчиво, ласково или осуждающе? Так тоже случалось, когда в ее дневнике появлялась противная двойка. И тогда, возвращаясь из школы, прежде чем войти в свой подъезд, она несколько раз с тоской обходила двор. Не наказания боялась Анька, не того, что вместо телевизора ее опять засадят за учебник, а этого пугающего перехода, когда теплый, ласкающий свет в глазах Елены Вадимовны сменится холодным неодобрением и в голосе ее прозвучит искренняя обида:
– Как же так, Аня? Ты же мне обещала!
Она действительно обещала ей, обещала учиться на одни пятерки («честно-честно!»). Это обещание было торжественно преподнесено Анькой в качестве свадебного подарка папе и Елене Вадимовне. Свадьбы, собственно говоря, никакой не было: просто в один прекрасный день Елена Вадимовна, которая с того памятного дня стала частым гостем в их доме, положила руку на Анькину голову (как девочка любила эту руку!) и, присев рядом с ней на корточки, очень серьезно спросила:
– Аня… Мы с твоим отцом хотим пожениться. Ты нам разрешаешь? Хочешь, чтобы мы жили все вместе… всегда?
Глотая невесть откуда взявшиеся слезы (увидев эти слезы, Елена Вадимовна смутилась – в первый и последний раз, сколько ее помнила Анька), девочка схватила ее вторую руку и поцеловала ее…
* * *
А потом они, все втроем, сидели за празднично накрытым столом на их кухне (просто удивительно, как преобразилась эта всегда неуютная кухня с приходом Елены Вадимовны!) и ели бутерброды, и пили шампанское, и даже Аньке налили немножко, и она охмелела – то ли от счастья, то ли и вправду от шампанского, – и говорила-говорила-говорила, и смеялась, и снова плакала, и просила у Елены Вадимовны разрешения называть ее мамой, и предлагала в обмен прыгнуть ради нее с пятого этажа или учиться на одни, исключительно только одни пятерки («честно-честно!»), а папа говорил: «Да ты пьяная, Анька! Лена, посмотри на нашу дочь – она же законченная пьяница!» – и смеялся, обнимая жену, и Елена Вадимовна тоже смеялась, обнимая Аню, а Анька хохотала и, раскинув руки, обнимала их обоих…
Елена сумела многое, очень многое изменить в их доселе холостяцкой жизни. Исчез протертый во многих местах ковер в гостиной перед телевизором, на котором они с отцом так беззаботно проводили свои лучшие часы. На его месте появился модерновый стеклянный столик с дубовыми ножками и пушистый палас с раскиданными по нему турецкими подушками с кисточками на углах. В прежде пустой кухне, где много лет ворчал холодильник и не было ни одной приличной посудины, поселились веселенькие кастрюльки с блестящими, как зеркало, боками и такие же сверкающие сковородки.
Изгнали из кухни и колченогие табуреты с выступающими посредине щепками и гвоздями, прописав на их место изящный «уголок» с мягкими сиденьями. Понятия «перекусить» или «перехватить», «заморить червячка» навсегда исчезли из их жизни, уступив место полноценным завтракам, обедам и ужинам.
Анины косички, прежде напоминающие метелочки, теперь походили на крепкие шелковые канатики, аккуратнейшим образом перевязанные атласными ленточками. Елена Вадимовна перебрала содержимое Анькиного шкафа и безжалостно выкинула в мусоропровод тесные юбки, протертые на локтях свитера и порванные колготки. Их место на полках заняли вкусно шуршащие пакеты с новыми вещами.
Сам Юрий Адамович, с непривычки чувствуя себя несколько скованно в новом костюме и рубашке с модным отложным воротничком, каждое утро чинно отправлялся на работу и каждый вечер в точно обозначенное время приходил обратно. Анька видела, как присмирел и немножко поскучнел ее отец, но ни она, ни он о возвращении к прошлому не мечтали. И не потому, что им так уж понравилась эта сытая и уютная жизнь. Просто они оба любили Елену Вадимовну и не променяли бы ее ни на одно свое прежнее воспоминание.
Портрет Прекрасной Незнакомки был, наконец, закончен. И, по настоянию Аньки, висел на самом видном месте в их гостиной: большой, заключенный в массивную раму портрет стройной женщины с высокой прической и внимательными карими глазами. Художник разгладил еле заметные морщинки на этом прекрасном лице, заложил в уголки губ загадочную, как будто неземную улыбку и нарядил Елену в старинное темно-вишневое бархатное платье с рукавами-буфами, длинным шлейфом и расшитым лифом, полускрытым под наброшенной на плечи соболиной ротондой. Ничего подобного в гардеробе Аниной матери никогда не было, так же как и не было у нее изображенной на портрете длинной нитки серого жемчуга. Но Анька никогда не сомневалась в том, что именно этот наряд как нельзя лучше соответствовал образу Елены Вадимовны…
* * *
Несколько лет они жили душа в душу. «Образцовая семья», – так говорила о Стояновых Анина классная руководительница. Кажется, они даже ни разу не ссорились друг с другом – во всяком случае, Анька не могла вспомнить ни одного мало-мальски серьезного конфликта между ней и матерью или между мамой и отцом.
До поры до времени…
Все началось сразу, вдруг – вот уж поистине, «в один несчастный день»! В этот день, двадцать третьего июня, Аньке исполнилось двенадцать лет.
Вечером ждали гостей, и Елена Вадимовна отправила Аньку в ближайший магазин, закупить хлеба и еще чего-то недостающего для праздничного стола. Размахивая хозяйственной сумкой, девочка пересекала двор и вот-вот должна была свернуть к ближайшему гастроному, когда из-за беседки, где любили собираться окрестные мальчишки, ее окликнули:
– Аня! Аня!.. Девочка, ведь ты – Аня?!
Она остановилась.
– Господи, большая какая… Аня, Аня! Ну иди же ко мне, дочка!
Вне себя от удивления, она обернулась.
Солнце светило вовсю, пересекая двор широкими лучами цвета растопленного масла. Тенистый островок образовывался как раз около беседки – там росло несколько старых тополей с пышными кронами. И в этой полускрытой в ажурной тени беседке Аня различила чью-то высокую фигуру.
Человек в беседке сделал несколько шагов навстречу девочке, вышел на свет, и тогда она увидела, что это женщина . Одетая в черную шелковую блузку и такие же черные брюки – это в тридцатиградусную-то жару! – незнакомка сильно напугала Аньку, хотя девочка была не из пугливых. Она быстро пересекла двор, подошла к девочке и вдруг – протянула руки, сжала ее голову в сухих теплых ладонях:
– Аня, Аня! Как же ты выросла, дочка! Но я тебя все равно сразу, сразу же узнала!
Она говорила громким страстным шепотом и впивалась в Анино лицо своими огромными, сильно приподнятыми к вискам глазами, так странно похожими на Анины. Глаза у нее были тоже темные, под стать одежде. И на дне их разгорался черный сухой огонь.
Аня чуть было не вскрикнула, но сдержалась и, вместо того чтобы завизжать на весь двор, как резаный поросенок, попробовала резко высвободиться. Перстни, которыми были унизаны руки страшной черной женщины, царапали ее щеки.
– Постой, погоди! – Отпустив ее голову, женщина взяла Аню за плечи, присев перед ней на корточки. – Я напугала тебя, напугала, да? Прости. Девочка, дочка, ты меня не бойся. Ты знаешь, кто я? Знаешь? Знаешь?!
От этого вопроса, повторенного трижды и произнесенного глухим свистящим шепотом, Ане стало еще больше не по себе. Она зажмурилась и открыла рот, готовясь все-таки закричать.
– Не бойся, не бойся! Анечка, дочка, я сейчас уйду. Я посмотрю на тебя – и уйду, ты меня не бойся. Я…
Внезапно она перестала шептать и, схватив Аню за руки, стала жарко осыпать эти руки, плечи, шею, лицо девочки частыми поцелуями. Аня делала попытки вырваться, но женщина придерживала ее за руки и целовала, целовала, а потом и вовсе замерла, низко-низко наклонив голову и прижав к своему лицу Анины ладошки, которые так и не выпустили пустую хозяйственную сумку.
В этой позе она стояла не менее десяти минут. Потом женщина вновь подняла голову, и Аня увидела, что она плачет.
– Прости… прости меня, девочка. Я сейчас уйду. Боже мой, боже мой… какая большая…
Она легко поднялась, машинально оправила на себе блузку, прическу из длинных, жгуче-черных волос, нервно поправила перстни, провела пальцами под веками, стирая остатки слез. От ее былого волнения, казалось, не осталось и следа – разве только этот сухой огонь в больших глазах со странным разрезом, так похожих на Анькины.
– Кто вы? – наконец решилась спросить девочка.
– Что? Кто я? Кто я… А ты знаешь, пожалуй, уже и никто, – ответила та, нервно засмеявшись. – Никто! Пока никто. Но скоро мы будем с тобой вместе, мы опять будем вместе… Совсем скоро. Ты скучала по мне? Скучала?
– Нет! Не скучала, совсем! Я вас в первый раз вижу! Я не знаю, кто вы!
– Да-да, – шептала женщина, пребывая все в том же лихорадочном состоянии. – Ты не можешь меня узнать, не можешь меня любить, ничего этого пока нельзя, я знаю… Но совсем скоро все изменится. Ах как скоро! Я пока не могу тебе больше сказать… да, пожалуй, пока и не нужно…
С трудом оторвав горящий взгляд от замершей девочки, женщина принялась лихорадочно шарить у себя в сумке. Сумка была большая, тоже черная и болталась у незнакомки на плече.
– Вот, – на свет появился вчетверо сложенный листок в клеточку, совершенно такой же, какие были в Анькиных тетрадках по ненавистной ей математике. – Девочка, это нужно передать папе… твоему папе… Сегодня же. Ведь ты сделаешь это для меня? Правда? Ты передашь?
Аня отступила на шаг.
– А что это?
– Ах, ничего особенного. Не бойся, что же ты испугалась? Это записка, просто записка… Вы же в школе пишете друг другу записки? Вот и я тоже написала, для твоего папы. Привет от старой знакомой. Так ты передашь?
Аня пожала плечами и кивнула – против своей воли. Она отчего-то чувствовала, что не должна принимать ничего от этой женщины, но у нее не хватило смелости отказаться, тем более что та снова схватила ее за руку:
– Ты не обманешь меня? Ты точно передашь?
Записка как-то сама собой вползла в Анину ладонь.
Забыв о магазине, о поручении Елены Вадимовны и даже своем дне рождения, девочка наконец оторвалась от этой страшной женщины и опрометью бросилась назад, домой, ничего не сказав незнакомке и ни разу на нее не оглянувшись…
* * *
– Что с тобой? А где хлеб, молоко? Что с тобой, Аня? Где ты так долго пропадала?
Елена Вадимовна, с выпачканными в муке руками, в фартуке и косынке, покрывающей высокую прическу, встретила ее у порога и сразу же забросала вопросами.
Ане было почему-то стыдно рассказывать о встрече с той женщиной, хотя она и не чувствовала за собой никакой вины. Поэтому она поступила просто: не отвечая ничего Елене Вадимовне, не раздеваясь и не разуваясь, она прошла через коридор в кухню, где папа трудился, отделывая отбивные, и положила перед ним записку – прямо рядом с грудой сырого мяса.
– Что это? – удивился он.
Елена Вадимовна молча стояла в дверях.
– Чудеса в решете, – сказал Юрий Адамович и, поскольку Аня ничего не ответила на его вопрос, вытер руки о переброшенное через плечо полотенце и взялся за записку.
Едва пробежав глазами первые строчки, Анин отец побелел как полотно. На лбу его выступили крупные бисеринки пота, такими же каплями покрылись и ранние залысины у висков. По-прежнему стоя у порога, Елена Вадимовна смотрела на него, ничего не спрашивала и ничего не говорила.
– Где ты это взяла? – спросил он изменившимся голосом.
– Там. – Анька махнула рукой в сторону окна.
– Где – там?
– Во дворе. Там какая-то тетя… странная. Она меня целовала, – вспомнив об этом, девочка зябко повела плечами.
– Лена… Аня… девочки… я сейчас приду. Я ненадолго.
– У нас скоро гости, – напомнила Елена Вадимовна.
– Да, конечно. Я ненадолго.
Было видно, что Анин отец очень торопится выйти из квартиры, но все же он вернулся из коридора, чтобы сменить домашнюю рубашку на одну из тех, нарядных, которые, выглаженные Еленой Вадимовной, ровными рядами висели в платяном шкафу.
И еще он заглянул в ванную, чтобы охладить свое разгоряченное лицо под струей ледяной воды. В приоткрытую дверь Анька видела, как широкие ладони, плеснув воду, на несколько секунд задержались на лице, закрывая глаза и щеки.
Они у отца дрожали, эти руки.
Потом он ушел, негромко хлопнув дверью, а Аня, переведя взгляд на Елену, увидела, что та смотрит на нее такими же расширенными, ничего не понимающими глазами.
* * *
Отец вернулся примерно через час, и все время, пока собирались гости, пока они сидели за столом, угощались, пили, поздравляли Аньку, его почти нельзя было узнать. Он был какой-то потерянный, задумчивый и, казалось, с трудом постигал, что вокруг него происходит.
Когда его просили передать соль или хлеб, он вздрагивал, поднимал глаза от своей пустой тарелки и непонимающе смотрел на собеседника. Над ним подшучивали, одергивали. Юрий Адамович улыбался жалкой, вымученной улыбкой и снова постепенно погружался то ли в задумчивость, то ли в оцепенение.
Гости разошлись, оставив Аньке целый ворох подарков.
Родители домывали в кухне посуду, а девочка, розовая после душа, переодевшись в пижаму, забралась к себе в кровать вместе с дареными книжками, футболками, модным DVD-плеером. Последняя вещь вызвала у нее особенное восхищение: плеер имел функцию диктофона, и девочка, повертев его в руках так и эдак, решила, что непременно должна сейчас же записать чьи-нибудь голоса.
Соскользнув с кровати, Анька прокралась к плотно прикрытой двери кухни и, стараясь не дышать, просунула плеер-диктофон в щель под дверью. Она не то чтобы сильно хотела узнать, о чем там секретничают ее родители, а просто было интересно, как работает машинка.
Машинка, как оказалось, работала превосходно. Когда, стараясь ступать как можно тише, Анька вернулась к себе в комнату и, закрывшись одеялом с головой, прослушала запись – все мигом перестало представлять для нее интерес: и прошедший день рождения, и подарки, и мысли о том, как уговорить завтра Елену Вадимовну сходить в зоопарк посмотреть на розового фламинго…
– …это ее родная мать! Гульнара чуть с ума не сошла, когда увидела Аньку. Восемь лет не видеть родную дочь и даже ничего не слышать о ней, не знать… Елена, ты просто не можешь себе это представить! Это ужас для женщины, – услышала Анька возникший из динамика рвущийся отцовский голос.
– Да, конечно. Этого я себе не представляю. Но зато представляю другое: что такое девять лет воспитывать ребенка, опекать его, заботиться… а главное… любить его! Вот это, Юра, я очень хорошо себе представляю.
– Неужели тебе не жалко ее?
– Кого? Аню? Или эту… прости, как, ты сказал, ее зовут?
– Гульнару.
– Ее – нет.
– Но она – мать…
– Это я – мать!
– Она родная мать…
– Спасибо, что напомнил, – голос Елены Вадимовны сразу стал суше и как-то отстраненнее. – Всегда я не любила истертых фраз, но знаешь, нельзя не вспомнить: не та мать, которая родила…
– Да-да… И я, и Анька тебе очень благодарны, поверь… но…
– Благодарны?!
– То есть я не то хотел сказать, нет, конечно, не то… мысли путаются… Лена, я… Я не хочу сейчас обсуждать, кто рожал и кто воспитывал Аньку. Так получилось, что нас сейчас около нее трое и она всем нам дочь… Я… у меня сейчас голова лопнет, честное слово…
– А ты выпей воды и иди спать. – Анька впервые слышала, чтобы мама говорила с такой жесткой насмешкой. – Если хочешь, мы поговорим об этом завтра, хотя я лично не вижу, о чем нам говорить. Просто не вижу темы. Ты хочешь устроить им свидание? Так или нет?
– Если ты позволишь…
– Только в моем присутствии.
– Хорошо, пусть так.
– И потом она уйдет. Навсегда!
– Лена, пойми, ей некуда идти…
– Пусть уходит туда, откуда пришла.
– Это значит – на верную смерть, Лена.
– Ты преувеличиваешь.
– Нисколько. Ты не знаешь нравы этих людей… Эти дикие, варварские обычаи… сбегая из дома мужа, Гульнара опозорила его семью и семью своих родителей… Ее обязательно убьют – не муж, так братья… Там…
– Оставь, мне это неинтересно.
Ох, как хорошо работал диктофон! Несмотря на то что оба родителя замолчали, Аня отчетливо слышала тяжелое дыхание отца и легкое позвякивание посуды – Елена Вадимовна ставила вымытые тарелки на сушилку.
– Юра, пойми… – Мама первая прервала молчание. – Я столько лет хранила и оберегала нашу семью… Я так старалась стать вам обоим – тебе и Ане – родной и необходимой…
– Леночка, ты нам родная и необходимая!
– …что ты и представить себе не можешь, как мне тяжело слышать такое: у Ани объявилась мать… Господи, да это же дикость какая-то – у моей дочери объявилась мать! Ладно, это я еще могу как-то понять. Чего не бывает в жизни! Но вот то, что она хочет жить вместе с нами, одной семьей…
– И такое тоже бывает в жизни, Леночка!
– Но не в моей семье. И никогда не будет.
– Ох как ты жестока!
– Я жестока? Я?!
Хотя родители говорили вполголоса, казалось, они почти кричали, перебивая друг друга. Потом снова наступила тишина. И после паузы, уже не наполненной никакими звуками, Анька услышала усталый голос Елены Вадимовны, поставивший точку в этом трудном для них разговоре:
– Хорошо, Юра. Я, наверное, в чем-то виновата перед тобой, если в такую минуту ты думаешь о той женщине больше, чем обо мне. Но сегодня мы оба устали. Дав ай примем окончательное решение завтра.
Юрий Адамович что-то забормотал в ответ, потом в диктофоне послышался шорох – это Анька вытаскивала из дверной щели свой диктофон – и все стихло…
Из этого разговора Анька не поняла и половины. Ясно, что речь шла о женщине, которая так жарко обнимала и целовала ее, Аньку, в нескольких метрах от дома, а потом попросила передать папе записку. И что, получается, эта странная женщина – ее мать? Значит, она не погибла в горах Кавказа, как рассказывал ей отец? Но тогда… если она мать… почему все эти годы она не жила вместе с ними?
Аня была достаточно взрослой девочкой, чтобы понимать разницу между родной и неродной матерью. Но точно так же у нее хватало ума понять, что мама у нее может быть только одна – Елена Вадимовна. Все остальные женщины, даже если допустить, что они умнее и красивее ее мамы (хотя такого, конечно, не могло быть), не годились ей даже в подметки.
Она вспомнила ту черную женщину, ее горячие ладони, горящие глаза, так похожие на Анькины… «Мама, мама», – попробовала она сказать это той, черной женщине. И тут же зажала рот ладошкой: получилось, что она хоть и на секунду, но предала Елену Вадимовну. Все равно что оттолкнула ее!
– Нет, нет! Ерунда! Ничего этого не будет! – твердо сказала она, глядя в потолок немигающим глазами.
Чего «этого»? Анька не знала. Но она чувствовала, что помимо ее воли вокруг нее сгущается что-то страшное. И разорвать это страшное так же трудно, как ей, маленькой Аньке, в одиночку защитить свою семью от какого-то большого горя…
* * *
А утром – вот уж чего Анька не ожидала! – за кухонным столом, накрытым к завтраку с какой-то подчеркнутой аккуратностью, сидела «эта». Высокая, неприятно-напряженная, во всем черном. Смуглой рукой она подносила ко рту чашку с чаем, но рука дрожала, и женщина, не отпив ни глотка, снова поспешно ставила ее на стол.
– Знакомься, доченька, – не своим, каким-то деревянным голосом сказал папа. – Это… это… это твоя…
– Юра! – предостерегающе сказала Елена Вадимовна.
– Но, Лена…
– Кто вы? – спросил Анька, глядя на незнакомку.
– Я… я… Меня зовут Гульнара Сабитовна, – сказала та, запинаясь.
– Ну и что?
– Аня! – вскрикнула Елена Вадимовна.
– Девочки! Девочки, не ссорьтесь, – отец решил, что разговором все-таки должен рулить мужчина. – Мы же хотели пить чай. Тихо-мирно. А обсудим все потом. Когда останемся одни.
– Когда это вы останетесь одни? – хмуро спросила Анька.
– Когда ты пойдешь гулять.
– Я не пойду гулять.
– Пойдешь. Вот позавтракаешь и сразу отправишься.
– Нет!
– Аня…
– Нет, нет, нет! – бросив свою чашку, да так неловко, что чай из нее вылился и обрызгал Гульнару, которая отпрянула с таким ужасом, будто в нее бросили бомбу, Анька соскользнула со стула и бросилась к Елене Вадимовне.
– Ну что ты, девочка моя, что ты… – бормотала та, обнимая Аньку за голову.
В кухне воцарилось напряженное молчание.
– Я не понимаю… не понимаю, за что вы меня так ненавидите, – дрожащим голосом заговорила Гульнара. Только теперь Анька, спрятавшая лицо на груди у Елены Вадимовны, услышала в голосе черной женщины еле различимый восточный акцент. – Ведь я же пришла по-хорошему, поговорить… Ведь надо же нам принять решение…
– Это решение надо было принимать девять лет назад.
– Но у меня были обстоятельства… Вы просто не понимаете…
– Не понимаю. И, простите, не хочу понимать, – пальцы Елены Вадимовны успокаивающе перебирали Анькины волосы.
И опять возникла пауза – на этот раз еще более продолжительная.
– Я, пожалуй, пойду.
– Сиди, Гуля.
– Нет, я пойду. Но только вы не думайте, что я уступаю вам, – вдруг холодно и даже, как показалось Аньке, зло обратилась она к Елене. – Мы еще посмотрим, на чьей стороне правда!
Елена ничего не ответила. А папа, который все это время смотрел на Гульнару, словно зачарованный (можно было подумать, что она его заколдовала), поднялся вслед за нею.
Они вышли в коридор, немного покопались там и ушли. Плечи Елены Вадимовны вздрогнули, когда входная дверь хлопнула, отрезая девять лет ее счастливой жизни в полноценной семье…
– Мама! Я тебя никогда не брошу, – заверила ее Анька.
Отец больше не возвращался. Это было так странно! Анька до сих пор думала, что такое бывает только в кино: здоровый, умный мужчина уходит от дочери и жены, не взяв из дома даже чистой рубашки. Но так было.
Юрий Адамович не появлялся в доме несколько недель, хотя был жив и здоров: Елена Вадимовна откуда-то узнала, что он регулярно ходит на работу. Они с дочерью не обсуждали отца, хотя взгляд то и дело натыкался на его вещи, рисунки, фотографии. Что ж, он сам принял решение.
– Первая жена – первая любовь, – пробормотала однажды Елена, не зная, что Анька слышит ее.
И вдруг, недели через три или четыре после того, как отец бросил их, зазвонил телефон. Вопреки очевидному (тому, что телефон всегда звонит одинаково), Анька как-то сразу, по звонку, поняла, что это именно отец: было в этом звонке что-то жалкое, виноватое, но в то же время и просящее.
– Дочка, – услышала она. – Дочка, спустись на минуточку… К беседке во дворе – знаешь?
– Уже поздно, – нахмурилась Аня.
– Не поздно, Анечка, лето ведь. Спустись, я очень тебя прошу.
Если бы Елена Вадимовна была дома, то она, конечно же, ни за что не разрешила бы Аньке идти куда-то одной, хотя бы и на встречу с родным отцом. Но, как на грех, именно в это время она зашла зачем-то к соседке. А отец так настаивал…
– Только ты не думай, что я куда-нибудь с тобой пойду, – предупредила Анька и швырнула трубку. А затем выскользнула из дому, дав себе слово, что проговорит с отцом не более нескольких минут…
Он ждал ее все в той же беседке, за тополями. Очень осунувшийся, похудевший. На Юрии Адамовиче была та же самая рубашка, в которой он ушел из дому, но – чистая. Глаза отца, которого Анька помнила всегда таким спокойным и добрым, лихорадочно горели. И еще – он держал правую руку в кармане. Не вынул ее даже тогда, когда наклонился поцеловать Аньку в пробор между мягкими волосами:
– Здравствуй. Я соскучился. А ты?
– Почему ты не идешь домой? – уклонилась от его объятий Анька.
– Понимаешь…
– Что?
– Думаю, что сейчас ты не поймешь меня. А когда вырастешь…
– Что?
– Ну, наверное, тогда-то ты меня поймешь. Видишь ли, девочка, жизнь – это такая сложная штука… впрочем, я потом тебе все объясню… А пока… В общем, вот: хочешь уехать со мной? Со мной и… с мамой?
– С Еленой Вадимовной? – Впервые за много лет Анька назвала ее по имени-отчеству.
– Нет. С мамой. Девочка моя, ты узнаешь ее и полюбишь, полюбишь точно так же, как…
Не говоря ни слова, Аня развернулась и пошла в сторону дома.
– Аня! Подожди!
Она не обернулась.
– Ан я!
Она не обернулась даже на его топот – отец догонял ее.
– Аня, ты вынуждаешь меня…
Не прерывая шаг, девочка покосилась на отца и увидела, что тот медленно вынимает руку из кармана.
– Прости меня, Анька! – Это было последнее, что она услышала.
В руке у отца оказался черный пистолет, который он направил прямо Аньке в лицо. И выстрелил.
* * *
– Что-о?! Родной отец пытался тебя убить?! – не сдержала я удивления. А кто, хотела бы я знать, не был бы поражен таким рассказом?
– Не убить. – Анька помотала головой, взметнулись косички. – Усыпить! Это был пистолет с усыпляющим газом. Я не знаю, откуда он оказался у папки. Он никогда не разбирался в оружии. Даже в тире всегда мазал… мы с мамой над ним смеялись.
– Ну все равно, знаешь ли, выстрелить в лицо собственной дочери, пусть даже и из газового пистолета…
Одновременно я подумала, что очень давно не сталкивалась в своей работе с такой штукой, как пистолет, стреляющий патронами с усыпляющим газом. Хотя хорошо знала, как они устроены, – мой наставник и «крестный отец» в спецназе, майор Сидоров, как-то посвятил целых полтора часа привала (наша часть дислоцировалась тогда на Кавказе), чтобы убедить нас в преимуществах газового оружия над травматическим.
– Газовый пистолет иногда удобнее даже боевого оружия, – говорил он. – Из него можно начать стрелять быстрее, и у него намного большая эффективность использования боезапаса. С газовым совершенно не нужно так тщательно оценивать ситуацию, как с боевым. Это не смертельное оружие, и даже если вы ошибетесь, это не нанесет непоправимого вреда… И целью стрельбы из газового пистолета является не «поражение», а создание газовой завесы на месте происшествия. Поэтому КПД использования патронов в газовом пистолете равняется почти ста процентам…
Но то, что казалось логичным и само собой разумеющимся там, на месте настоящих боевых действий, сейчас выглядело, мягко говоря, ничем не оправданной жестокостью. Стрелять в родную дочь! Пусть даже из газового пистолета!
– Так, и что же было потом?
– А я не помню, – простодушно призналась Аня, – я же уснула.
– Как, вот так сразу?
– Да. Вы знаете, я даже сон видела…
Ясно. Судя по всему, девочку усыпили газом, содержащим валиум – препарат, подавляющий психику человека и лишающий его способности к сопротивлению. При этом жертвам мерещатся всяческие галлюцинации, иной раз весьма даже приятные. При этом человек действительно засыпает сразу – еще прежде, чем успевает заметить облачко спрея, прежде чем почувствует запах газа.
– Я-то сама ничего не помню, но мама, которая побежала меня разыскивать, увидела, что папа на руках перенес меня через дорогу и хотел в машину запихнуть. То есть, конечно, не запихнуть, как мешок, а… там кто-то был, в этой машине. Наверное, эта… Гульнара… Он меня хотел ей передать. Но мама налетела на них, стала кричать, бить по машине кулаками. Они просто испугались.
– Чего?
Я спросила не просто так – ведь, говоря формально, у Елены Вадимовны не было никаких прав для того, чтобы воспрепятствовать родным матери и отцу забрать своего ребенка. Да, у девочки была сложная ситуация.
– Наверное, просто от неожиданности испугались. Мама… Елена Вадимовна… она подняла страшный шум. Вырвала меня из папиных рук. Собрались соседи. От нее такого никто не ожидал – все знали, что мама у меня такая спокойная, ровная.
Вырывая дочь из рук предавшего ее человека, Елена Вадимовна и в самом деле превратилась в фурию. Она кричала, призывала в свидетели весь двор, грозила похитителям судом, обнимала Аню, все еще пребывавшую в беспамятстве, так, словно только что спасла ее от неминуемой гибели. Синий «Пежо», в который, пятясь от нее, нырнул Юрий Адамович, сорвался с места сразу же, как только он захлопнул за собой дверцу.
…А проснулась Аня в своей кровати, и ладонь Елены лежала у нее на лбу.
– Не беспокойся, девочка моя, все уже кончилось, – сказала она.
Но оказалось, что все еще только начинается.
На следующий день их навестил участковый инспектор. Мама не стала выставлять Аньку из кухни, и девочка слышала весь разговор.
– Вам придется отдать Аню отцу и ее родной матери, – виновато говорил молоденький участковый, утирая лоб скомканным носовым платком.
Снятая фуражка лежала рядом, на столе. Тут же, рядом, стоял стакан с водой, которую участковый попросил принести, чтобы побороть смущение, да так и не выпил.
– Понимаете, они подали иск в суд. Требование – определить место жительства девочки с ее родителями. И суд, даже если досконально изучит все материалы дела, будет вынужден, понимаете вы меня – вынужден, удовлетворить эти требования. Потому что по закону дети должны жить с родителями, а не с… вы, пожалуйста, простите меня… а не с чужими людьми.
– А мнение ребенка? Она уже достаточно взрослая для того, чтобы иметь свое мнение!
– Да, но она несовершеннолетняя.
Елена с болью посмотрела на Аню. Девочка ответила ей таким же взглядом, в котором к боли и тревоге примешивалась еще и растерянность.
– Дело осложняется еще и тем, что ваш брак с гражданином Стояновым не зарегистрирован. С точки зрения закона… еще раз простите меня, я всего лишь участковый инспектор… С точки зрения закона, Ане вы не только не мать, но даже и не мачеха. У вас совсем нет никаких прав…
– Что же нам делать?
– Опять же, как представитель закона, я могу посоветовать только одно: уступите. Другого выхода у вас нет.
– Я не отдам им мою дочь!
– Вам придется. Суд вынесет решение, придут судебные приставы. Девочку могут отнять у вас силой.
– Тогда мы уедем. Далеко…
– Вас обязательно найдут, а кроме того, это уголовное преступление. Киднепинг – слышали? За похищение чужого ребенка вас могут посадить лет на десять. Честное слово, Елена Вадимовна, я бы вам этого не желал.
– Что же нам делать?! – снова с болью повторила Елена Вадимовна.
Участковый вздохнул. Все было сказано.
Вот как раз после ухода участкового инспектора, когда мама, строго приказав ей и носу не высовывать на лестничную площадку, ушла в магазин, Анька и решила обратиться ко мне. Она просто не видела другого выхода. Девочка знала, что в ее доме, в третьем подъезде, живет такая Евгения Охотникова и профессия ее – телохранитель. Само слово «телохранитель» она поняла буквально и, в общем-то, правильно: человек, который хранит тело того, кто не хочет, чтобы его тело оказалось где-то в другом месте.
– Вот теперь я вам все рассказала. Скажите, вы правда будете на меня работать?
Слезы у нее высохли, вазочка из-под мороженого была пуста, и губы, которые она так по-детски облизывала маленьким розовым язычком, больше не дрожали. Но глаза смотрели просительно и выжидающе, и по всему было видно, что Анька не собирается вставать с табурета и уходить из моего дома до тех пор, пока не получит положительного ответа.
А я – редкий случай – стояла напротив нее и не знала, что ответить. Конечно, дело было не в деньгах, хотя моя профессия действительно – телохранитель и эта работа стоит больших денег. Если бы я могла, то оказала бы помощь этой девочке и ее матери безвозмездно – просто из любви к ближнему. Но чем же я могла им помочь в этой ситуации? Подсобить Елене Вадимовне пойти на преступление, спрятать ото всех Аню? Ну, во-первых, это стоило бы мне лицензии, а во-вторых, делу бы все равно не помогло. Поговорить с Юрием Стояновым, попробовать убедить его в том, что он поступает по меньшей мере подло? Но какой резон этому человеку, предавшему свою семью, выслушивать нотации от посторонней женщины вроде меня? Он просто рассмеется мне в лицо.
Что же, получается, что и в самом деле нет никакого выхода?
– Знаешь что, Аня, – сказала я после долгого раздумья. – Давай-ка я сначала поговорю с твоей мамой. Не хочу тебя обнадеживать, ты же достаточно взрослая девочка, чтобы не верить в сказки, но, может быть, вместе мы сумеем что-нибудь придумать.
– А я думала… – сказала Аня и осеклась.
Наверное, она хотела сказать, будто думала, что я сейчас же, не сходя с места, предложу ей какой-нибудь план. Например, засуну ее и ее маму в волшебный ящик, отвезу куда-нибудь и выпущу – и обе они окажутся в светлом мире покоя, в эдакой Аркадии, с райскими кущами и пышной зеленью. Или свяжу ее отца и эту Гульнару и пытками и угрозами вырву у них обещание раз и навсегда оставить Аню и Елену Вадимовну в покое? Или возьмусь защищать их обеих от различных посягательств до конца жизни?
Разумеется, я не могла сделать ни того, ни другого, ни третьего.
* * *
В квартире Стояновых стояла удивительная тишина. Эту тишину было слышно даже отсюда, с лестничной клетки.
– Мама? – громко спросила Аня, когда никто не отозвался на наш звонок и в третий раз.
– Еще не пришла?
– Этого не может быть! Она сказала, что идет только в булочную, а та за углом…
Лицо у моей «клиентки» вытянулось и приняло какое-то туповатое выражение.
– А ключи? Ключи у тебя есть?
Она помотала головой, да я и сама видела, что замок в двери был врезан «английский», который просто захлопывался. И, кстати, так же просто выбивался.
Решившись, я разбежалась настолько, насколько это позволяла длина лестничной площадки, и с силой несколько раз ударила ногой по замку – точно пяткой по замочной скважине. «Бить нужно именно ногой, потому что сила удара ногой больше, чем сила удара плечом, и точность удара ногой выше», – поучал нас уже упоминаемый здесь майор Сидоров, когда читал лекции на тему «Как правильно выбить дверь» – да-да, была у бойцов спецназа и такая наука.
После трех или четырех ударов дверь, вырвав вместе с замком внушительный кусок косяка, со скрипом открылась. Попридержав Аньку, которая готова была ринуться в квартиру, я (эх, и что мне стоило взять с собой свой «ТТ»? Но я не взяла, а ж алеть теперь бесполезно) сама быстро прошлась по комнатам. В первых двух никого не было. А в третьей…
– Кажется, жива, – негромко сказала я замершей у стены Аньке. – Вызывай-ка «Скорую», и побыстрее.
Аня машинально протянула руку к телефону на тумбочке – и вдруг как-то осела, обмякла, начала давиться рыданиями.
Я стояла на коленях у тела и осторожно нащупывала жилку на шее Елены Вадимовны – какой-то страшно длинной и белой.
Елена вообще вся казалась страшной, длинной и белой, вытянувшись по всей длине в узком кишкообразном коридоре, лежа на боку, с неловко подвернутой под тело рукой и головой, обращенной нам навстречу. Разметавшиеся черные волосы закрывали половину бледного лица – был виден только один, страшно неподвижный глаз, пол усыпан шпильками, а под головой растекалась небольшая багровая лужица. Концы прядей тоже намокли в крови, уже начинавшей затягиваться маслянистой пленкой. На Елене были плащ и темная немаркая юбка. Сейчас она задралась, открывая стройные ноги в черных колготках, с большой дырой на правом колене – из нее тестом выпячивалось бледное тело и расходились в стороны широкие «стрелки» прорванного капрона.
– Мамочка! Мамочка! Мамочка! – через равные промежутки, всхлипывая, шепотом вскрикивала Аня.
С расширенными от ужаса глазами девочка стояла в углу, неловко опутанная спиралью телефонного шнура – трубка висела в ее руках, постанывая частыми гудками, – и продолжала автоматически наматывать и наматывать на себя пружинящий провод, который срывался с ее плеч и шеи, вновь оказывался в руках и тут же снова растягивался в поднятых к горлу пальцах.
Я шагнула к Ане, мягко вынула из ее рук телефонную трубку, быстрым движением раскрутила шнур и набрала номер «Скорой». Словно лишенная последней опоры, девочка тут же съехала по стене на пол, обхватила коленки руками и уткнула в них голову с косичками, окольцованными разноцветными резинками. Она уже не плакала, но что-то шептала, вяло шевеля враз побледневшими губами.
Все двадцать минут, пока ехала «Скорая», я стояла на коленях возле тела и контролировала нитевидный пульс раненой. Никакой первой помощи оказать ей я не могла – тут был нужен только врач.
– Аня! Прекрати реветь! Жива твоя мама, слышишь? Жива. И будет жива, рана не очень серьезная, – соврала я, чтобы как-то ее подбодрить. – Сейчас приедет врач, маму увезут в больницу…
– Нет!
– Как это «нет»? Обязательно увезут! Здесь нужен серьезный врачебный уход. И ты при врачах, пожалуйста, не капризничай.
– А я?
– И с тобой тоже все будет хорошо. Ведь ты же наняла меня, так? А все вопросы о спасении жизни клиента решает телохранитель.
Аня всхлипнула.
– Так вы будете на меня работать?
– Да. Считай, что с этой минуты ты – моя клиентка.
Девочка хотела что-то мне сказать, но не успела – она проворно шагнула в сторону, чтобы подпустить к телу врачей «Скорой помощи». Молчаливые эскулапы разом наклонились над неподвижной Еленой, разом произвели беглый, но профессиональный осмотр, разом переглянулись, одновременно раскрыли блестящие чемоданчики, чем-то звякнули, чем-то затянули, что-то вкололи, в минуту установили над Аниной мамой переносную капельницу и так же синхронно кивнули санитарам. Последние очень ловко погрузили тело на носилки и понесли к выходу. Первый врач зашагал рядом, высоко поднимая капельницу, а второй присел к телефону и набрал номер, который, как видно, знал наизусть.
– Берем женщину, на вид сорок лет, черепно-мозговая с сотрясением, – сказал он негромко. После того как трубка вновь заняла свое место, врач быстро оглядел меня и властно спросил: – Вы?..
– Знакомая, – ответила я и, подумав секунду, добавила: – Близкая знакомая.
– Девочку…
– Девочку беру под свое попечение.
– Хорошо. Да, по закону я должен…
– Оповестить милицию, – кивнула я и успокаивающе выставила вперед ладонь. – На этот счет не беспокойтесь. Позвоню, доложу и трогать ничего не буду. Я сама из силовиков. В чине капитана.
Доктор удовлетворенно кивнул и, не оборачиваясь, сбежал вниз по темной лестнице. Я потерла лоб и потянулась к телефону: по закону о таких вещах, как покушение, я и в самом деле должна была немедленно сообщать в милицию.
Потом, когда мой вызов был принят, я наклонилась над совсем съежившейся Анькой и ласково тронула ее за плечо. Девочка тихонько взвизгнула и забилась в истерике – смотреть на это было выше моих сил, я отвернулась и шагнула в сторону кухни, чтобы принести ей воды – под ногами задребезжало…
Машинально я тронула ногой звенящий предмет. Это была тяжелая, с крепкой деревянной ручкой, сковорода. Вновь, уже с большей осторожностью, я перевернула кухонную утварь носком кроссовки – да, так и есть, на внешней стороне чугунной сковородки отчетливо выделялась смазанная к краю красная полоса и налипшие сверху длинные, черные с проседью волосы.
– Так вот чем ее ударили…
Отодвинув сковородку в сторону – так, чтобы ненароком не зацепить вещественное доказательство и не смазать возможные отпечатки пальцев, – я принесла воды, а затем повела всхлипывающую Аню в ванную, успокаивающе бормоча ей на ухо какую-то журчащую ерунду.
– Я с… са-ма… – всхлипнула Аня, когда я хотела помочь ей умыться.
Сама так сама. Пока девочка хлюпала над краном, я прошла в комнату и осторожно присела на покрытый потертым покрывалом диванчик.
Комната как комната. Ни следов разгрома, ни намеков на попытку ограбления. Вот только слегка приоткрыта стеклянная дверца допотопного серванта, и из нее кособокой пирамидкой отчасти выскользнули, отчасти высыпались пять-шесть пухлых альбомов с семейными фотографиями. Часть этих фотографий разлетелась по комнате – как раз напротив меня серел край старого снимка с зазубринками по краю, я видела лицо неловко улыбавшейся красивой темноволосой женщины – конечно, это была Елена – и край пухлой Анечкиной щеки. На этой фотографии она была еще совсем девочка.
– Аня! Ты готова?
– Да… – тихо ответили из ванной.
Аня уже почти пришла в себя. И очень кстати – потому что прихожая наполнилась мужскими голосами. Не обращая внимания на появление людей в погонах, я провела сквозь них Аню с закутанной в полотенце головой и усадила ее на тот же самый диванчик. Девочка вынырнула из слоя толстой махровой ткани – дорожки слез были начисто смыты, гладкая кожа на круглом лице блестела, только глаза и крылья носа были красными, и, шмыгая носом, задышала тяжело, часто, но уже без истерики.
– Добрый день, Евгения Максимовна, – протянул длинный, как каланча, следователь, Валентин Игнатьевич Курочкин, остановившись перед нами и недоверчиво переводя маленькие глазки с меня на Аню, с Ани на меня и так далее, будто следил за игрой в пинг-понг. Пару раз мне случалось иметь дело с этим очень старательным, но не слишком сообразительным следователем районной прокуратуры, и, увы, приходилось признать, что Валентин Игнатьевич не слишком-то жаловал, как он говорил, «эту слишком много себе позволяющую девицу, которая вместо того, чтобы завести себе мужика и успокоиться, постоянно вмешивается в мужские игры».
– Чем обязан вашим появлением на месте преступления?
– Тем, что это я вас вызвала.
– Да? И что же тут произошло? – Курочкин отвечал мне, но обращался к Ане и почему-то еще к своему коллеге-подручному. Очевидно, он был женоненавистником.
Слегка морщась от того, что уходит драгоценное время, я коротко доложила коллеге обстановку. Курочкин со слегка скучающим видом сделал несколько пометок в своем потрепанном блокноте и вновь обратился к своему коллеге:
– В целом, причина вызова милиции мне понятна. Будем работать. Вы все свободны, с больницей, в которую увезли потерпевшую, я свяжусь, а сейчас… – он дотронулся до Анечкиного плеча, она вздрогнула и отпрянула ко мне, – сейчас мы поговорим с тобой. Но, – повысил он голос, – после того, как уйдет Евгения Максимовна, которая совершенно напрасно не понимает, что она здесь – лишняя.
Следователь выжидающе замолчал, но это не помогло. Я и не подумала тронуться с места – более того, обняла прильнувшую ко мне девочку и язвительно произнесла:
– Извините, но, согласно закону, девочку допрашивать вы можете только в присутствии родителей или опекуна – она несовершеннолетняя.
– А вы ей кто? – наконец вышел из себя Курочкин. – Мать? Или опекун… опекунша?
– Я ей – мать, – легко согласилась я и улыбнулась прямо в лицо Курочкина.
– Как?!
– Крестная мать. Ведь мы соседи. Я знаю девочку с самого рождения.
(Конечно, я врала, но кто мог это проверить?)
– И травмировать психику ребенка я вам не позволю. Или задавайте вопросы в моем присутствии, или я забираю девочку с собой – и только вы нас и видели.
Курочкин открыл рот, захлопнул его, снова открыл – я сидела, не шелохнувшись. В конце концов следователь с шумом выдохнул воздух и начал торговаться.
Результатом этого торга стало то, что Анечка согласилась отвечать не только на его, но и на мои вопросы. В результате получился такой вот «перекрестный» допрос, несколько смягченный с учетом ранимой психики ребенка.
Монотонный Анечкин рассказ, в общем-то, не содержал какой-либо важной информации. Да это было и неудивительно – ведь Елену Вадимовну, лежащую посреди коридора всю в крови и без сознания, мы обнаружили с нею вместе. При воспоминании об этом в удлиненных глазах Ани стали снова собираться слезы. Чтобы опередить их, Курочкин поспешно спросил:
– Аня, а где же был… а папа твой где?
– Папа… он… – Аня беспомощно оглянулась на меня. – Он ушел.
– Куда?
– Я не знаю…
– Как же?
– Валентин Игнатьевич, у девочки и без того большое горе. Не будем усугублять его еще и воспоминанием о том, как ее родной отец оставил семью. Позвольте, теперь я тоже хочу задать вопрос. А скажи, моя дорогая, в доме ничего не пропало?
– Я не знаю…
– Посмотри, посмотри, мы подождем, только внимательно посмотри, – прогундел Курочкин.
Аня встала с диванчика, придерживая на себе полотенце. Шлепая босыми ногами, обошла небольшую комнатку по периметру. Поскрипела дверцами шкафа, передвинула предметы на этажерке, прошла мимо нас в соседнюю комнату, пошуршала там, вернулась…
– Нету… маминых колечек. И еще у нас деньги были, немного, мама держала дома на всякий случай, в чайнице, – их тоже нет. Потом, с тумбочки вот, у телевизора, пропала наша видеокамера, еще мой магнитофон, он в той комнате на окне стоял… И еще я не вижу сумки, такой большой, черной…
– Дорожной?
– Мама называла ее хозяйственной, но вообще-то она больше…
– Вещи, которые ты назвала, точно пропали? То есть магнитофон, например, вы не могли сдать в ремонт или кому-то одолжить?
– Нет-нет, что вы!
– Хорошо. А что у мамы были за «колечки»? – спросила я.
– Ну, там… Обручальное, потом, два таких золотых, с большими камнями, старомодных уже, от ее мамы достались… Еще там рядом две цепочки лежали, тоже золотые, такие – не очень чтобы толстые, простого плетения… и кулончик маленький, в виде единорога. Это все вместе было, в круглой такой шкатулочке, в нижнем ящике комода. Где полотенца.
– Анюта, я правильно тебя поняла: речь идет не о каких-нибудь там фамильных ценностях, а об обыкновенных ювелирных изделиях? Которые продаются в магазине?
– Ну да…
Больше из нее нам не удалось выудить ничего существенного. Я бодрым тоном приказала ей собираться («Переночуешь у меня»), и, пока девочка укладывала в сумку все необходимое, я раздумывала, куда же, в самом деле, мне поместить ребенка.
Домой ко мне и к тете Миле я, конечно, повести ее не могла. Есть большая вероятность того, что преступник следил за домом. Мы с Аней живем рядом, и прятать ее в соседнем подъезде – все равно что класть кошелек со своими сбережениями в свой почтовый ящик.
Был еще вариант. Как телохранитель, я давно имела специальную, хорошо засекреченную квартиру для клиентов. Вряд ли кто-то смог бы найти Аню там. Но оставлять ее там одну? Да, одну, потому что я должна найти того, кто покушался на Елену, – а как же иначе? Так вот, оставлять Аню в квартире одну я просто не имею права. За ней надо смотреть, ее надо кормить. А кроме того, она в некотором роде ненадежный человек: ведь сказала же ей мама сидеть дома, а она шмыг – и оказалась у меня!
В общем, не могло быть и речи о том, чтобы оставлять Аню без присмотра.
И тут, как это водится в таких случаях, я стала перебирать своих знакомых, которым можно было бы доверить девочку. Эта процедура не заняла много времени. Почти сразу я вспомнила про своего старого знакомого, полковника МВД в отставке, Василия Васильевича Пехоту. Этот маленький, толстенький и внешне очень неуклюжий пенсионер уже не раз оказывал мне кое-какие услуги чисто профессионального характера.
Но в данном случае я вспомнила про Вас иль Васильевича не в связи с этими услугами, а в связи с тем, что у него была сестра.
Варвара Васильевна Пехота была немного младше своего брата, но, в отличие от него, всю свою сознательную жизнь посвятила не поиску справедливости и работе в МВД, а куда более прозаичной задаче: во что бы то ни стало выйти замуж. Хотя… это тоже можно назвать геномом наследственности. В конце концов, оба они все время за кем-то гонялись: Василь Василич ловил преступников, Варвара – женихов.
Беда была в том, что Варварины сети, закинутые ею в бурное холостяцкое море, почти всегда приходили пустыми. Нет, пару раз даме случалось притиснуть мощной грудью к стене не успевших вовремя «сделать ноги» мужчинок. Варваре даже удавалось довести дрожащих от страха кавалеров до двери загса, но стоило ей на минуту отвлечься, чтобы поставить свою подпись под заявлением о регистрации брака, как незадачливый обожатель срывался с места и бесследно исчезал в гулких коридорах казенного учреждения.
– Это все из-за моего имени! Из-за имени и фамилии! – топала ногами Варвара, и ее густо намазанный морковной помадой рот кривился на сторону. Слезы лились из Варвары фонтаном, и на месте фиолетовых век и кирпичного румянца очень скоро оставались только грязные дорожки. – Все из-за имени! Варвара Васильевна Пехота – это же ужас что такое! Варвара Васильевна Пехота! Папочка с мамочкой – вот кто виноват во всем! Это они придумали – Варвара Васильевна Пехота!
– Как же ты хотела бы называться? – невозмутимо спрашивал Варвару полковник, единственный мужчина, на которого не действовали истеричные вопли сестрицы.
– Как угодно! Стелла! Или Жанна! Изабелла! Снежана или Джеральдина! Виолетта! Все, что угодно, – но только не Варвара!
Варя падала ничком на кровать, и ее крупное тело сотрясалось в рыданиях от клокотавшего внутри Варвары осознания роковой родительской непредусмотрительности.
На мой взгляд, имена Виолетта, Жанна или Снежана в сочетании с фамилией Пехота смотрелись бы ничуть не менее анекдотично, но я всегда остерегалась произносить это вслух. Варвара же продолжала неистовствовать, размахивая руками, и кидалась в присутствующих малыми и большими предметами. А поостыв, она снова принималась строить матримониальные планы.
– Ну, братец, на тебя последнего вся моя надежда, – говорила она гнусавым от слез голосом, утираясь концом подушки. И со скрипом разворачивалась на кровати в сторону Василь Василича, который спокойно раскладывал на столе карточный пасьянс.
– Чем же я могу помочь? – спрашивал он бесстрастно.
– Познакомь меня.
– С кем?
– Откуда я знаю? Со своим сослуживцем. У тебя на работе есть неженатые сослуживцы?
– И что же с того?
– Познакомь меня. Или я повешусь!
Полковник скептически оглядывал тучную сестренку, затем переводил взгляд на люстру, которая раскачивалась на очень неубедительном крюке, и неопределенно поднимал брови.
– Я повешусь!
Василь Василичу приходилось идти на уступки, но результатом этого компромисса было только то, что при появлении у брата на работе напудренной, завитой и размалеванной, как карнавальная маска, Варвары коридоры отделения милиции быстро-быстро пустели. Оперативники, в иное время бесстрашно идущие на схватку с вооруженными до зубов бандитами, заслышав тяжелую Варварину поступь, затихали в своих кабинетах, загородившись от старой девы задвижками и даже баррикадируя двери ножками служебных стульев.
Безрезультатно побродив по коридорной кишке, Варвара возвращалась домой и снова валилась на кровать, в очередной раз захлебываясь слезами.
К чести ближайшей родственницы Василь Василича надо сказать, что, несмотря на свою экзальтированную натуру и частые позывы к истерикам, она была довольно-таки отходчива, беззлобна и совершенно безобидна. Кусок торта со взбитыми сливками и тарелка с эклерами быстро возвращали ей равновесие духа.
– Если бы они только могли себе представить, сколько нерастраченной любви пропадает во мне! – всхлипывала Варвара, принимая из сочувствующих рук пирожки и пирожные и по одному засовывая их в рот целиком. Лакомство подталкивалось пухленьким пальцем. Влага с лица сметалась этой же рукой, в результате чего к раскисшей на щеках краске прибавлялись также белые полосы сливочного крема.
В такие минуты я ее очень любила. И очень жалела – чисто по-женски. Мне казалось, что причина затянувшегося девичества Варвары Васильевны заключалась вовсе не в том, что «на десять девчонок по статистике девять ребят». Тут было другое. Шансы Варвары заполучить себе мужа были бы гораздо выше, кабы не приходила ей в голову блажь из раза в раз разыгрывать перед объектом своей страсти комедию пылкой влюбленности.
Перешагнув через пятый десяток лет (причем широко перешагнув), Варвара не рассталась с образом и манерами девушки на выданье. Своего очередного избранника сестра Василь Василича пыталась пленить нежностями шестнадцатилетней девочки и любовными ребячествами, которые в исполнении стареющей девы весом в добрых девяносто два кило были просто нелепы!
Побитые жизнью холостяки и разведенные жуиры до жути пугались ее внезапных порывов страсти, утомительных публичных ласк, вскрикиваний, гримасок, закатанных глазок, сложенных бантиком губ. Пытаясь соответствовать образу Джульетты, она то и дело набрасывалась на кавалера, тяжело, как слониха, прыгая на него. От этих упражнений тряслась ее слишком полная грудь, Варя начинала целовать мужика с ужимками неуклюжего подростка, вызывающими у объекта страсти сильный испуг и заикание.
– Пусик! – (Всех своих кавалеров она звала этим дурацким полуименем-полукличкой). – Пусик! Ты меня лю?
– Лю, лю, – бормотал незадачливый объект.
– А как ты меня лю? Пусик! Как ты меня лю?!
– Сильно…
– Сильно! Пусик меня сильно лю! А его девочка обожает своего Пусика! Пусик! Ты обожаешь свою ласковую хорошенькую кошечку?
– Пусик обожает, – скрипя зубами, отвечал кандидат в женихи.
– А чья эта ручка? – спрашивала она через минуту.
– Это моя рука, – отвечал жених, не придумавши ничего поостроумнее.
– Ах! – всплескивала руками Варвара. – Это ручка моего Пусика! А чей это носик? Это носик моего миленького маленького мальчика! А губочки? Чьи это у нас такие губочки?!
«Пусик» бледнел от раздражения и, чтобы успокоиться, сразу хлопал стаканчик-другой. Через очень короткое время он уже не мог слышать всех этих «лапочка», «душечка», «цыпочка», «сладенький», «котенька»… И сбегал, оставляя после себя в осиротевшей квартире Варвары терпкий запах давно не стиранных носков.
Варя сызнова падала на кровать, а мы с бабкой покупали ей в утешение очередную коробку торта с кремовыми башнями.
* * *
Вот к этой Варваре, добродушной толстушке, за неимением собственных детей страстно обожавшей чужих, я и решила отвести Аню. В том, что девочка окажется как у царя за пазухой, я не сомневалась.
Ребенка она накормит, напоит, обласкает и вообще создаст Ане все условия. И тем самым развяжет мне руки.
– Девочки, дорогие! Наконец-то! – счастливо пролопотала Варвара Васильевна, прямо с порога увлажняя нас с Аней частыми поцелуями. Обнимать и зацеловывать всех без разбора знакомых при каждой встрече, пусть вы даже расстались с нею всего лишь несколько часов назад, – это была еще одна фирменная Варварина привычка.
Хотя сейчас столь пылкая радость с ее стороны была очень даже оправданна, все-таки мы не виделись почти месяц. И за это время Варвара Васильевна изменилась так, что, встреть я ее на улице, узнала бы с трудом!
Нет, она не сменила ни прически – пышный капроновый бант все так же раскачивался на тщательно взбитых, желтых от пергидроля волосах, ни одежды – роскошные Варварины формы по-прежнему утопали в многочисленных рюшах и оборочках, которыми она украшала буквально все свои одеяния, вплоть до бюстгальтера и панталон; но свет! На меня струился такой чистый и яркий свет, что я даже сперва оглянулась в недоумении и лишь потом поняла, что счастливые лучи льются из Вариных глаз – тех самых глаз со щедро наложенными тенями на веках, которые я привыкла видеть чаще всего заплаканными или заведенными к потолку и выражающими невыносимые страдания.
– Вот, Варвара, пришла тебя навестить, – сказала я, протягивая ей большую коробку с купленными по дороге эклерами.
Но вместо того, чтобы, как это бывало раньше, схватить подношение и сразу же зашуршать промасленными бумажками, Варвара, в ужасе приложив ко рту кулак, отшатнулась.
– Ах! Женечка, что ты! Что ты, моя дорогая! Я же худею! – промычала она.
– Да? – несказанно удивилась я.
– Да! Пусенька… – Варя оглянулась на соседнюю комнату, где, как мы видели, возлежал на диване какой-то мужик, даже не удосужившийся вынести свое тело в прихожую, чтобы встретить гостей. – Пусенька сказал, что его жена должна быть худенькая и длинноволосая, как девушка! Я и косу отращиваю, – добавила она, поворачивая голову и демонстрируя жидкую косицу, спускавшуюся на ее дебелую шею.
– Ужас, – констатировала я, ознакомившись с этим парикмахерским наворотом.
– Почему? – обиженно протянула Варя.
– Дорогая моя, тебе не следует чрезмерно увлекаться диетой! И отращивать волосы – тоже!
– Да почему?!
– Варька, да ты представляешь, что за баба из тебя может получиться: костлявая и с косой?!
Аня хмыкнула, но сама Варюша моей подначки, кажется, не поняла. Слова мои пролетели мимо ее ушей, даже не задев барабанных перепонок: Варя внезапно напряглась, вытянулась в струнку и превратилась в один огромный локатор, который старался уловить низкий, расслабленный голос, донесшийся из комнаты Пусика:
– Мусик! Кто к нам пришел, Мусик?
– Пусик, это мои ближайшие подруги! Пришли навестить! – проворковала Варвара, растекаясь в улыбке.
– Мусик! А моя мамаша говорила мне, что хорошая жена не должна уходить из комнаты, не поцеловав своего миленького мужичка!
Сорвавшись с места, Варя ринулась на этот зов – я едва успела отскочить к стене, и вскоре из комнаты послышались звучные чмоки. Мы подождали.
– Где же ты откопала себе такое сокровище, Варя? – спросила я, когда она появилась снова.
Вопрос был задан в несколько ироничной форме, но нашу молодуху эта форма ничуть не покоробила. Варвара с готовностью плюхнулась на табурет, я придвинулась к ней и вскоре узнала все.
Историю счастливого замужества Варвары, как не имеющую отношения к нашему детективному сюжету, можно было бы и опустить, но, чтобы раз и навсегда покончить с этой темой, я изложу ее в нескольких абзацах. Варвара Васильевна Пехота, всю жизнь разыскивающая своих Пусиков в местах самых разнообразных, будущего первого и единственного мужа обнаружила у себя дома. Он пришел заказать ей брюки.
Варвара Васильевна работала швеей-надомницей, то есть принимала заказы на пошив как мужской, так и женской одежды. Правда, при одном условии: фасон заказчик был должен придумать сам. Ибо в части моделирования мужского и женского платья Варварина фантазия исчерпывалась одной-единственной изюминкой, носящей название «бантик сбоку». Ежели клиент такую деталь в своем костюме с негодованием отвергал, то Варвара попросту терялась и не могла предложить ничего другого.
Так вот, Пусик оказался единственным, кто предложенную Варей деталь не только не отверг, но и одобрил. Обсуждая предложенный Варварой фасон брюк, он засиделся у портнихи допоздна. А когда зардевшаяся Варя, потянув из мощной длани будущего Пусика свою ладонь, поинтересовалась с деланым равнодушием:
– Первый час ночи… Ваша жена и дети не будут беспокоиться? – то сразу же получила желанный ответ:
– Не будут, уважаемая… Я одинок, как Робинзон. И так же несчастлив, – добавил он, низко склонив перед обмершей от предчувствия счастья Варварой свою слегка плешивую голову.
В дальнейшем, впрочем, выяснилось, что в близком прошлом жена и дети у Робинзона все-таки имелись и даже проживали совсем неподалеку – на соседней улице. Но эти родственники оказались настолько жестокосердными, что выгнали опечаленного Пусика из дому. Причина столь решительного остракизма была предельно проста: г-н Быков был до такой степени ленив, что загнанная двумя работами, домашним хозяйством, уходом за детьми и собакой жена, увидев в очередной раз мужа лежащим на диване и размышляющим о судьбах мироздания, в порыве остервенения взяла благоверного за шкирку и спустила с лестницы.
Поскольку она спустила его как есть, то есть в одних семейных трусах и майке, то продолжать и дальше раздумывать о судьбах мироздания изгнанник не мог – был конец февраля. И он предпринял ход, требующий от него минимума усилий: зашел в первый попавшийся дом, поднялся на второй этаж, где было теплее, и позвонил в первую попавшуюся квартиру.
– Что… вам у годно? – спросила у незнакомого мужчины в трусах открывшая дверь Варвара.
– Брюки, – честно признался изгнанник.
Так и состоялось их знакомство. Варваре и в голову не пришло удивляться тому обстоятельству, что клиент пришел заказывать ей пошив брюк в неглиже; ей вообще перестало приходить в голову что-либо дельное после того, как она узнала, что свалившийся на ночь глядя голоштанный клиент уже практически не женат. Дальнейшее произошло очень быстро: Варя купила будущему мужу большой удобный диван, дотащила Пусика до загса, где в считаные дни были оформлены и развод, и новое бракосочетание, и начала купаться в прелестях семейной жизни, все свободное время посвящая Пусику. Остается только добавить, что времени этого у Варвары имелось не так уж и много: обожаемый муж любил еду и питье самого лучшего качества, на это требовались средства, и Варя набрала себе целую гору заказов.
– А он-то, этот твой Пусик, чем сам занимается? – спросила я.
– Милая, он думает! – всплеснула руками Варвара Васильевна. – Он размышляет!
– О чем же?
– Ах, о многом, о многом! Практически обо всем на свете! – ответила Варвара с выражением суеверного благоговения. – И потом, он изобретает! У него много идей – просто великое множество! Например, как бы выдумать будильник на колесах, который прячется от своего хозяина, когда звенит по утрам. Пусик говорит, что такой будильник увеличивает продолжительность рабочего дня! Или еще – он хочет придумать датчик для детских памперсов, чтобы облегчить родительский труд! А в последнее время Пусик обдумывает изобретение, которое вообще перевернет все-все!
– Интересно бы узнать, – подняла я брови.
– Только не говори никому, Женечка! – оглянувшись на комнату, прошептала Варвара мне в самое ухо. – Не выдавай, а то идею тут же утянут конкуренты и завистники!
– Чьи?
– Пусика!
– У него их много?
– И не говори! Тыщи, многие тыщи!
– Клянусь тебе, Варя, я никому не скажу. Клянусь! Что он такое придумал, скорее, ну?
– Милая, он еще не придумал, он только изобретает. Но за это изобретение он непременно получит Государственную премию!
– Ну так а что это, что конкретно?!
– Женечка, помни, ты поклялась! Он хочет изобрести… он хочет…
– Варя!
– Да-да… Он хочет изобрести новое покрытие для статуй. Особое.
– Каких статуй?
– Ой, да обыкновенных! Которые в парках стоят и на площадях. Памятники.
– Ага. И для них изобрести покрытие? Какое же? В чем будет его особенность?
– В том, что на эти статуи никогда не нагадит ни один голубь! Понимаешь?! Это будет такой состав, который не привлечет ни одну птицу! Абсолютно!
Сказав это, Варвара посмотрела на нас с непередаваемым торжеством.
На моей тренированной физиономии не дрогнул ни один мускул.
– Да, это очень актуально, – кивнула я. – Голубь мира тоже иногда гадит… Да. Он у тебя молодец. Но ты знаешь, Варвара, вообще-то мы пришли к тебе по другому поводу.
– Да-а? А что такое?
Я изложила ей свою просьбу, не особенно вдаваясь в подробности того, зачем мне понадобилось сдать ей Аню с рук на руки. «У девочки сейчас очень сложная ситуация, маму увезли в больницу, а у меня работа», – примерно так была обрисована ситуация. Но этого хватило вполне: Варя смотрела на Аню как на брошенное всеми несчастное дитя, которое нужно немедленно примирить с этим жестоким миром.
Вот как раз это – врожденное чувство заботы обо всех и вся и непреходящее желание опекать любого обиженного судьбой – и роднило Варвару с моей тетей Милой. Во всем остальном они были гораздо меньше похожи.
– Девочка останется у меня, – сказала Варя, взяв обе Анечкины руки в свои широкие ладони. – Вот, кстати, и пирожные твои пригодятся. Ты любишь пироженки, девочка моя славная?
– Ей бы чего посущественнее, Варя. Она с утра без горячего.
– Только не суп! – впервые подала голос Аня. – Терпеть суп не мог у. С самого детства…
Тут скрипнула кухонная дверь, и к нам, задрав кверху пушистый хвост, вошел единственный до недавнего времени жилец и мужчина в Варином доме – полный внутреннего достоинства серо-черный кот Иннокентий. Сейчас он был явно обижен на хозяйку, которая допустила в дом постороннего мужчину, и в отместку демонстративно запрыгнул на колени Аньке, хотя до сих пор ластился только к Варваре.
– Ой! Какая прелесть! – воскликнула Анька и бесстрашно поцеловала котяру в то место, откуда росли и распускались на морде его пышные пиратские усы.
– Признал! – поразилась Варя, не разобравшись в тонкостях кошачьей психологии. – Ну надо же, признал! А до сих пор ни к кому из посторонних даже не подходил, вот скажи, Женя?
Я покинула их, совершенно уверенная в том, что Ане теперь обеспечены и защита, и уход. Наличие в Вариной квартире Пусика меня не смущало: для подруги тети Милы чем больше поблизости объектов, о которых нужно заботиться, тем лучше.
* * *
Итак, теперь мне предстояло подумать. То, что я волей-неволей была вынуждена подключиться к расследованию покушения на Елену Вадимовну, сомнений не вызывает. Правда, за это дело я не получу ни копейки, но будем считать «Дело о приемной матери» моим безвозмездным вкладом в акцию «Помоги ближнему своему».
Так что надо было подумать о том, как за все это взяться.
С самого начала меня удивляли две вещи. Первое: почему для того, чтобы «взять к себе» Аню, родные родители девочки применяли такие яростные способы? Стрелять в лицо дочери усыпляющим газом, а потом волоком тащить ее в машину – ничего себе! А если бы от этого выстрела на ее лице остался ожог, который изуродовал бы Аню на всю жизнь? Или аллергия, от которой она могла даже умереть? Ведь участковый, который приходил к Стояновым, ясно сказал: родители и без всех этих ужасов смогли бы отсудить себе дочь обратно, у Елены Вадимовны не было никаких шансов!
А раз у нее не было шансов, то на этом фоне покушение на саму Елену Вадимовну вообще лишено смысла. Если на орудии покушения, сковородке, остались отпечатки пальцев, то получается ерунда вдвойне. Теперь похитителям грозит реальный срок! В то время как они могли заполучить Аню без всяких сложностей – впрочем, я уже повторяюсь.
Итак, вывод первый: Аня не просто была нужна своим родителям, она им была нужна сверхсрочно. И это – первая загадка.
За всеми этими размышлениями я как раз подошла к своему дому (Варвара жила всего в двух кварталах от нас) и, подумав, не зайти ли к тете Миле, которая наверняка уже вернулась из магазина, все-таки свернула на стоянку машин. Мой старый добрый «Фольксваген» стоял в общем ряду и, как мне показалось, приветственно заржал, увидев меня. Так же, как и я, он терпеть не мог долго оставаться на одном месте.
Я похлопала его по капоту, села за руль и вывела своего Росинанта во двор.
– Поедем в больницу, – сказала я ему, выруливая на шоссе. – Быть может, Елена Вадимовна уже пришла в себя.
* * *
Если бы не мое красное удостоверение, которое на посторонних людей всегда действует как-то парализующее, то меня бы, конечно, никто в палату Елены Вадимовны не пропустил. Но, по счастью, люди часто обращают внимание только на цвет корочки, не особенно пытаясь заглянуть внутрь.
Вот почему корочки, всего-навсего удостоверяющие, что я – телохранитель, то есть, по сути, частное лицо, помогли мне так легко проникнуть в палату к Елене.
– Но только, госпожа следователь, сразу предупреждаю: на беседу даю вам не больше пяти минут, – сказал мне седенький врач со старомодной бородкой клинышком.
При этом он так внимательно посмотрел на меня, будто хотел в ту же минуту заглянуть в ухо или прощупать мне лимфоузлы.
– Пяти минут мне вполне хватит, – заверила я его, поспешно пряча удостоверение во внутренний карман ковбойки.
Доктор кивнул, этим кивком одновременно давая указание такой же маленькой и старомодной медсестре провести меня в палату.
Голова Елены Вадимовны была так тщательно и плотно перебинтована – марлевые полосы несколько раз были пропущены даже под подбородком и, наверное, мешали говорить, – что казалось, будто на нее здесь надели какой-то особый, похожий на мотоциклетный, шлем. Она до самого подбородка была укрыта линялым больничным одеялом, поверх которого лежали белые руки – запястье одной из них было привязано к кровати, и от нее к алюминиевой стойке капельницы тянулась прозрачная трубка.
Больная тяжело, не мигая, смотрела на меня и молчала. Я не могла не заметить, как она красива, даже сейчас, во всех этих бинтах. Словосочетание «правильные черты лица» само по себе ничего не говорит для нашего воображения, если мы воочию не видим вот такого лица, какое было у Елены: тонкий нос с красиво вырезанными ноздрями, огромные карие глаза, бледные губы, чуть подрагивающие, пока она смотрела на меня.
– Здравствуйте, Елена. Вы меня узнаете? – спросила я неуверенно.
Она чуть двинула руками, по-прежнему не отводя от нас взгляда.
– Я – ваша соседка по дому, Евгения Охотникова. Так получилось, что я оказалась в курсе ваших семейных дел. Мне рассказала о них ваша дочь, Аня, – добавила я поспешно, заметив, как испуганно шевельнулись ее руки. – Она попросила у меня защиты. И вы можете не сомневаться, что девочка сейчас в безопасности, и я обещаю вам, что с ней не случится ничего плохого. Вы меня слышите, Елена? Я обещаю!
Она тяжело опустила веки, но через секунду с видимым усилием подняла их снова.
– Где Анюта? – шевельнула она сизоватыми губами. Голос у Елены был сиплый, но говорила она громче, чем можно было ожидать.
– За дочку не беспокойтесь, – повторила я бодро. – Она в безопасном месте, ей обеспечен присмотр, забота и трехразовое горячее питание. До тех пор, пока я не найду того, кто на вас покушался, Аня будет под моей защитой.
Елена с видимым облегчением закрыла глаза.
– Елена Вадимовна! Это ужасно, конечно, что приходится вас тревожить в таком состоянии, но нам надо знать: как это случилось, что вас… Что на вас покушались? Кто это был?
– Я не знаю.
– Вы совсем не узнали нападавших?
– Нет.
– Но как же все произошло?
– Я пришла, дверь открыта, свет горит… Кто-то ходит в комнате. Смотрю – грабители. В масках…
– В масках?
– Да, в этих… шапочках с дырками для глаз. Двое. Один высокий, другой с пистолетом. Схватил сковородку и ударил. Потом… потом не помню. Темнота…
– Примерно во сколько это было?
– Около семи вечера. Да. Я возвращалась из магазина… В семь.
– Дома больше никого не было?
– Никого. Аня куда-то ушла.
– Вы не успели рассмотреть – что они искали?
– Нет.
– Никто из этих грабителей не показался вам знакомым? Знаете, как бывает – может быть, голос, жест?
– Нет…
Я помолчала и поднялась с места. Было совершенно очевидно, что Елена лжет, но сейчас не то время и не то место, чтобы уличать ее в этом и требовать объяснений. Я подошла к кровати и успокаивающе коснулась кончиками пальцев края выступающей из-под бинта мягкой щеки.
– Поправляйтесь, Елена. И ни о чем не беспокойтесь.
Когда я покидала палату, ухо мне резанул отчаянный всхлип. Я обернулась. Елена плакала, закрыв лицо тыльной стороной правой ладони – другая, привязанная к койке рука ходила ходуном, и пальцы лихорадочно сжимались и разжимались в классическом жесте бессилия.
Выйдя из больницы, я уселась в «Фольксваген» и долго сидела, не включая зажигания. Все-таки во мне крепло раздражение, несмотря на то что я воочию убедилась, в каком тяжелом состоянии находится Елена. Но… зачем же врать?! Грабители на нее напали, как же! Сразу целая банда головорезов из Шервудского леса! Правдоподобно соврать – и то не сумела…
И, между прочим, очень просто доказать, что она соврала. Допустим, к ней в дом действительно пришли двое грабителей. И… И что?
Один из них – причем, по рассказам самой же Елены, он якобы был с пистолетом! – схватил сковородку и огрел ее по голове? Быть этого не может! Во-первых, этот грабитель, раз уж ему приспичило драться, треснул бы ее рукояткой пистолета (а то бы и просто выстрелил). Ну, допустим, убивать он не хотел – но тогда зачем ему пистолет?
Во-вторых, на минуту представим себе: вот грабителя застают на месте преступления, а он, вместо того чтобы сбежать или пустить в ход оружие, начинает зачем-то метаться по квартире, забегает в кухню, ищет там по всем шкафам сковородку, снова возвращается к Елене и бьет ее – это же бред! В качестве крайней меры он бы мог пришибить ее табуреткой, телефоном или галошницей – нет, ему понадобилась именно сковородка!
В-третьих, вспомним, какой порядок был в квартире: что-то не похоже, чтобы там побывали посторонние грабители, которые никогда не убирают за собой. Насколько я помню.
И в-четвертых, Анина мать говорит, что по дому эти двое мифических грабителей расхаживали в масках. Зачем? Ведь до ее прихода квартира была пуста, а в масках неудобно – элементарно – даже переговариваться! А?
Ну и в-пятых, помимо видика и магнитофона, которые стояли на виду, исчезли деньги из чайницы и золото из комода. То есть из мест, о которых знали очень немногие, практически – только свои, домашние. И входная дверь, заметим себе, взломана не была! То есть не была до нашего с Анькой прихода. О чем это говорит?
«О наводчике», – с готовностью подсказал мне внутренний голос.
Наводчик? Что ж… Может быть, да, а может, и нет… Потому что вот еще что меня смущает: почему грабители выбрали такое странное время для грабежа? Светлый день, когда хозяев, в частности, девочку, у которой сейчас каникулы, вероятнее всего застать дома!
Итак, я лично была уверена, что Елена Вадимовна узнала нападавшего, но отчего-то перепугалась до ужаса, когда я стала о нем расспрашивать.
Во время всех этих размышлений я машинально смотрела на здание больницы и так же машинально вычисляла окна палаты Елены: получалось – крайние справа на втором этаже. Скользнув по ним взглядом без какой-либо очевидной цели, я машинально скосила глаза вниз – и тут заметила стоящую в тени деревьев сутулую фигуру в мешковатом вылинявшем больничном халате.
Лица стоявшего было не разглядеть, он развернулся ко мне спиной, а затылок его прикрывала сложенная из газетной страницы шапочка-пилотка, надвинутая на самые уши. Мужчина (или женщина, ибо так тоже вполне могло быть), задравши голову, не сводил глаз с окон палаты, в которой лежала Елена. Похоже было, что он стоял так довольно давно.
Я подождала минуты три, картина не менялась.
Тогда, решив во что бы то ни стало рассмотреть личность Елениного воздыхателя, я осторожно выползла из машины и начала красться в его сторону – шаг, другой, третий, но тут он нервно оглянулся на издаваемый мною еле слышный шорох – я так и не успела рассмотреть его наружность – и быстро удалился по узкой тропинке между больничных корпусов, то и дело нервно запахивая на себе полы халата и убыстряя шаг.
Кричать «Стой!» и устраивать на территории больничного комплекса погоню мне никто бы не позволил. К тому же я могла ошибаться: вдруг на моем пути попался всего-навсего скучающий от безделия «ходячий» больной-зевака? Подумав секунду, я приняла другое решение.
Если удиравший был не скучающим больным, а кем-то другим, следившим за окнами Елены, то, испуганный погоней, он попытается покинуть территорию больничного городка через другой вход. Он не знает, что у меня машина, – поэтому перехватить его весьма возможно.
Я рванула авто с места, сделав невероятный вираж, на предельной скорости выехала за ограду и понеслась вдоль железного забора, держа курс на второй выход.
И, как оказалось, не зря: действительно, у кованой калитки маячила знакомая фигура. Теперь видно было, что это мужчина: беглец торопливо, на ходу расстегивал на себе больничный халат, вот он сдернул его одним рывком с плеч, смял и бросил в кусты, туда же полетела шапочка. Оставшись в помятом пиджаке и брюках, он вышел за калитку и, то и дело сбиваясь на бег, пошел по тротуару. Он нервно оглядывался и судорожно двигал обеими руками – только боязнь привлечь к себе внимание мешала ему припустить что есть духу.
Может быть, я и сумела бы подъехать к незнакомцу на минимальное расстояние, но я очень некстати высунулась из окна машины, – как раз в этот момент мужчина в очередной раз оглянулся, – и вот тут уж он задал стрекача, расталкивая прохожих и являя моему взору лишь вытершиеся подошвы дешевых кроссовок.
К счастью, впереди не намечалось ни одной подворотни или аллеи, куда бы он мог свернуть. Это дало мне возможность прибавить газу и за каких-нибудь две или три минуты прижать беглеца к стене одного из домов.
Он стоял, прильнув к стене, и смотрел на меня исподлобья из-под спутанной челки. Теперь я смогла рассмотреть этого удиралу: на вид ему было лет сорок – сорок пять, простое скуластое лицо с тяжелым подбородком, невысокая, скорее кряжистая фигура.
– Привет, – сказала я, распахнув дверцу машины и спустив на тротуар правую, толчковую ногу.
– Что тебе надо? – спросил он сквозь зубы, засунув в карман правую руку.
Именно по этому жесту я и догадалась, кто он.
– Невоспитанный ты человек, господин Юрий Стоянов!
– Иди отсюда! Я тебя не знаю!
– Велика беда! Знакомство наше не займет и двух минут.
– Мне некогда!
– Ах, какой торопыга! Когда ты огрел собственную жену по голове сковородкой, то так же торопился?
Вздрогнув, человек попытался быстро выставить перед собой руку с газовым пистолетом, но к этому я уже была готова. Пригнувшись, чтобы не попасть под струю газового выхлопа, я рванула из машины, на ходу развернулась на триста шестьдесят градусов и боковой стороной руки, сложенной «лодочкой», огрела его по челюсти снизу вверх.
Уже заваливаясь на меня, противник тем не менее попытался оглушить меня, нанеся удар мне в висок рукояткой пистолета, так что пришлось применить еще один прием – ударить его со всей силой в пах снизу вверх, одновременно руками рванув его вниз за одежду.
Безжизненное тело навалилось на меня всей своей тяжестью.
В «Фольксваген» мне пришлось его запихивать, как куль с картошкой.
* * *
Юрия Стоянова я привезла на свою конспиративную квартиру. А куда же еще?
И долго приводила его в чувство – сперва отмачивая под душем, запихав его туда прямо в костюме, а потом сунув папашке под нос вату, обильно смоченную аммиаком. Очень уж он был слаб на голову, этот человек с газовым пистолетом. Он так долго не хотел приходить в себя, что мне даже пришлось самостоятельно разоблачать его и закутывать в собственный купальный халат.
– Ааааа… а…а…а… – невразумительно замычал он наконец.
Пришлось еще раз сунуть ему под нос комочек ваты, а потом, продев руку ему под мышку, волочь в комнату , как тяжелораненого.
– Ну все, хватит, – сказала я, усадив его на диван и заметив, что глаза его под плотно прикрытыми веками задвигались. – Где была правда – там правда, а сейчас ты просто ломаешь комедию. Давай, приходи в себя и начинай отвечать на мои вопросы. Иначе на эти же самые вопросы тебе придется отвечать в другом месте.
Юрий все-таки открыл глаза и мутно посмотрел на меня.
– Готов?
Ответа не последовало.
– Хорошо, я начну первая. За что ты ударил Елену? Ты хотел ее убить?
Юрий молчал, привалившись к стенке дивана, и не отрывал от меня взгляда.
– Только не говори мне, что это был не ты! Елена не могла не узнать того, кто покушался на нее, – и тем не менее молчала, защищала его, а, спрашивается, зачем бы ей это делать, если только в это время ею не двигала… любовь. Да, любовь! Не так-то просто вот так взять – и в одночасье записать в предатели человека, с которым ты прожила без малого пять лет, деля с ним и радости, и горе! Сперва, правда, мне пришло в голову, что несостоявшимся убийцей был некто, кого Елена испугалась, оттого и молчит, а потом я решила: с чего бы ей молчать-то, если сама она в больнице, под круглосуточным наблюдением, дочка Аня… тоже спрятана в хорошем месте, а муж ушел к другой? И потом, эти фотографии, что были у вас по дому разбросаны, – ну на кой черт они грабителю, что это за странный грабитель такой, что первым делом лезет смотреть семейные альбомы? Кому вообще интересны эти альбомы, кроме вас троих – нет, четверых, если считать биологическую мать Ани. Дальше: украденные вещи – видеокамеру и магнитофон – воры упаковали в принадлежащую Елене хозяйственную сумку. Что же это – грабители шли «на дело», не позаботившись о том, куда они сложат наворованное? Не говоря уже о том, что еще надо было знать, где эта сумка лежит…
– Я не хотел убивать… Нет, я даже не думал о том, чтобы убить… напротив, я… я и в больницу пришел, чтобы узнать, как она… я только войти внутрь не решился…
Он говорил, запинаясь почти на каждом слове. Но говорил!
– Почему ты ударил ее? Потому что она не хотела отдавать вам Аню?
– Нет… это получилось случайно… я не хотел…
– Ну да, ты еще скажи, что она сама виновата. Все мужья, которые издеваются над женами, в конечном счете говорят то же самое.
– Нет. Все дело в том, что…
* * *
Тринадцать лет назад молодой красивый художник Юра Стоянов получил заказ от одного издательства, выпускающего иллюстрированный этнографический атлас, на цикл картин и зарисовок о Средней Азии. Юрий страшно обрадовался этому заказу – по счастливой случайности, он отвечал тайному замыслу художника: он давно мечтал побывать на родине турецких ковров, узбекского плова и Ходжи Насреддина. Романтическое воображение молодого художника рисовало завлекательные картины: Восток – дело тонкое, пустыня под белым солнцем, басмачи, трава, вздымающиеся к небу хребты Джунгарского Алатау…
Пройдя пешком с мольбертом через плечо немалую часть Ферганской долины, волею судьбы Юра приехал в поселок Голиблар Джизакской области Узбекистана. В этом живописном кишлаке он остановился на постой в небольшом глинобитном домике семьи Торешоевых и сразу же принялся зарисовывать картины сельского быта.
Увы, они были неутешительны: селение постепенно превращалось в развалины, напоминающие отдельные аулы в степях; на порогах мазанок, пол которых был устлан полусгнившим камышом, день и ночь сидели никому не нужные высохшие старики; женщины с закутанными в платки лицами с раннего утра уходили на хлопковые поля, мужчины пасли немногочисленный скот. На дорогах клубилась белая пыль, как бы затуманивая общую неприглядную картину.
– Послушай, сынок, нет ли для нас какой работы? Вшестером живем на пенсию матери. А мать вот-вот умрет, и сам я нездоров, сыну давно пора жениться, а где на калым деньги взять? – спрашивал его хозяин дома, шестидесятилетний Сабит, почти все время проводивший на лежанке из старых ковров, устроенной в тени большого карагача.
Строго говоря, насчет невесты для сына старик беспокоился напрасно. Брат Гульнары, семнадцатилетний Надир, вот уж год как ушел из дому с бродячим цирком, невесть как забредшим в это заброшенное селение. Юноша, который ни разу в жизни не видел даже простого карточного фокуса, был поражен нехитрыми трюками факира, искусством канатоходца, жонглера, укротителя питона… очаровательной танцовщицей на барабане…
О сыне давно не было вестей, но старик Сабит говорил о нем так, будто он вышел куда-нибудь к соседнему арыку.
Юра отвечал что-то, большей частью невпопад. Проблемы семьи, приютившей его, как-то не доходили до сознания молодого человека: его взгляд был прикован к босоногой хрупкой девушке – дочери хозяина, которой, казалось, нипочем были и нищета, и общее минорное настроение жителей деревни. Она на минуту выбегала из женской половины дома и, прикрывая платком нижнюю часть лица, быстро оглядывала Юру веселыми, черными, как антрацит, глазами. Волосы, тоже иссиня-черные, были заплетены в тугую россыпь косичек. Их было так много, что, когда Гульнара, взмахивая головой, взметала свои косички за секунду до того, как скрыться в доме, у Юры рябило в глазах.
Еще ни одна женщина в мире не производила на него такого острого впечатления. Сам того не замечая, он вскоре уже возил кистью по бумаге только для вида, а по-настоящему целыми днями занимался только тем, что прислушивался: не хлопнет ли дверь на женской половине, не раздастся ли ее быстрый говорок, который всегда заканчивался звонким и переливчатым, как серебряный колокольчик, смехом, не застучат ли по твердой земле ее босые пятки.
Он очень быстро понял, что девушку страшно интересует его работа, и намеренно садился так, чтобы она могла незаметно подглядывать за ним из тени алычи. У него был уже целый альбом ее портретов, и Юра очень хотел, чтобы Гульнара это заметила. И в конце концов он добился того, чего хотел: худенькая смуглая рука, высунувшись из рукава цветастого платья, тронула его за плечо:
– Эй… ты зачем меня рисуешь? На чужую бике смотреть нельзя!
– А ты, значит, чужая?
– Не твоя – значит, чужая.
– А может, моя?
Она убегала, и где-то в глубине двора снова слышался ее смех. «Красавица… жалко ее… завянет», – рассеянно думал Юра. За два месяца скитаний по Фергане он хорошо изучил, какая печальная судьба уготована каждой мало-мальски красивой девушке в кишлаках и аулах Средней Азии.
Тяжкий труд на полях, от восхода солнца до самого его заката, домашняя работа, которая немногим легче – ведь все здесь приходится делать вручную, на иссушающей жаре и в пыли. Вот почему женщины в отдаленных кишлаках так рано стареют и умирают – в основном из-за инфекционных болезней. И вот почему если девушка на выданье хоть сколько-нибудь хороша собой, то выйти замуж по любви ей почти никогда не удается.
Девять шансов из десяти, что такую девушку украдут.
Для многих современных джигитов украсть девушку – значит доказать свою доблесть. Богатые молодые люди снимают похищения на мобильные телефоны и с гордостью демонстрируют видео своим сверстникам.
Здесь это тоже не считается преступлением. В большинстве случаев главный стимул украсть невесту – банальные финансовые проблемы. Свадьба – удовольствие дорогое, а для многодетных семей это и вовсе грозит разорением.
Похищенные девушки редко бывают старше двадцати лет. Самым младшим невестам поневоле – всего тринадцать. Девушка может идти в школу – и вдруг подскакивают несколько молодых людей на конях или подъезжают на машине, хватают ее и увозят, часто в соседний кишлак. Родители могут не знать о судьбе дочери несколько недель – до тех пор пока она не даст согласие на брак. А жених, будь он хоть трижды косой и кривой, это согласие получит. Потому что нет большего позора для украденной девушки, чем вернуться обратно к родителям. В этом случае считаются опозоренными не только она сама, но и весь ее род.
У самого Сабита, хозяина дома, несмотря на бедность, было две жены.
– Понравилась женщина, ну и решил жениться. Первая сказала, мол, хочешь – бери вторую. Правда, родственники второй жены сначала возражали, а потом – нет, когда я ее умыкнул… – так он рассказывал о себе Юрию.
– Так вы ее украли?!
– А как же. Первая жена пригласила ее к себе, якобы поболтать, а потом двери и закрыла. Потом муллы подъехали, все обряды совершили. Месяц свадьбу гуляли! У моего отца было пять жен… А что, лучше, когда мужик бросает первую жену, чтобы жениться на другой?
Юра не знал, что на это ответить, и только неопределенно улыбался.
Время шло, художник закончил свои дела в Голибларе и не без сожаления готовился расстаться с гостеприимным домом Сабита. И именно в это время он заметил, как погас огонь во всегда блестящих глазах Гульнары. Она уже не подглядывала за ним из-за плеча, не старалась попасться ему на глаза, не слышно было ее серебристого смеха.
Юра и сам чувствовал огромную печаль оттого, что никогда ее больше не увидит.
И вот наступил день, когда художник уложил свой нехитрый скарб в дорожную сумку, перетянул мольберт ремнями и собрался в путь. Было ранее утро, горы вдали стояли, укутанные туманом. Пожав руку Сабиту, который, несмотря на наличие двух жен, предпочитал ночевать тут же, на лежанке под карагачом, Юра тронулся в путь.
Он прошел спящее селение, вышел на большую дорогу, пересек вброд ледяной горный ручей, небольшую рощицу и снова побрел по дороге, держа курс на остановку рейсового автобуса, который через пять-шесть часов мог бы довести его до Ташкента.
Но не прошло и часа с начала его пути, как за спиной парня послышался конский топот. Он оглянулся с удивлением – и узнал лучшего жеребца соседа Сабита, зажиточного старика Нязыма. Айран, так звали этого красивейшего коня, несся во весь опор, и на спине у него…
– Стой! Сто-о-оой!!! – закричал Юра и бросился навстречу коню.
Но мог бы этого и не делать: Гульнара сама остановила Айрана, как только поравнялась с Юрой. На ней были мужские, очевидно, братнины штаны и яхтак – распашная, подвязанная кушаком рубаха, которую, по всей видимости, тоже пришлось умыкнуть из того же гардероба.
Выпустив поводья, Гульнара с ходу, словно бросаясь в холодную воду, упала на руки Юры.
– Не уходи… Возьми меня… Хочу быть с тобой, с ним – не хочу… Ты не такой, как все, ты хороший, умный… ты красивый… возьми меня, я буду хорошей женой, верной женой… – бормотала она, обнимая опешившего от неожиданности парня.
– Постой, погоди! Гульнара, ты что – сбежала? Из дому сбежала?!
– Да, да… Мать шепнула – ко мне Расул сватов хочет заслать. Не хочу с ним, хочу с тобой. Возьми меня… – Она жарко дышала и плакала.
Теперь стало хоть что-то понятно. Расул прислал к Гульнаре сватов. Не было ничего удивительного в том, что девушка, чьего мнения никто и не спрашивал, всем сердцем противилась этому браку: всему кишлаку был известен суровый нрав этого сорокалетнего обрюзгшего человека, всегда смотревшего на мир щелочками глаз, из которых источались злоба и недовольство всем подряд. Всему Голиблару, да и другим окрестным селениям, было известно, что у Расула крутой нрав: по улицам ходил он всегда с нагайкой, засунутой за пояс, а три его жены были настолько запуганы и забиты, что сильно походили на слабоумных. Поговаривали, что Расул бьет жен смертным боем, и все за то, что ни одна из них не смогла родить ему ребенка: несмотря на свои сорок лет, этот человек был бездетен. Не потому ли он решился заслать сватов к юной красивой Гульнаре?
В том, что Сабит, еле сводящий концы с концами, с радостью отдаст этому зверю свою родную дочь, Юрий не сомневался: за невесту полагается большой калым, а Расул был самым зажиточным жителем кишлака. Счет его баранам и овцам, не говоря уже о конях, которые ценились особенно, шел на сотни. Продать такому жениху своего ребенка, пусть и всего только в качестве очередной жены, – большая честь для такого бедняка, как Сабит.
– Увези меня… спаси меня…
Голова у Юры шла кругом, а руки сами собой уже обнимали горячее, это чувствовалось даже через рубашку, тело Гульнары. Девушка прижалась к нему, а он, ощутив щекой прикосновение тугой и гладкой, как шелковый канат, черной косы, вдруг подумал с отчаяньем: «Господи, да я же люблю ее! Больше жизни люблю, больше самого себя… что же нам делать, помоги нам, господи!»
– Если ты не возьмешь меня, то меня убьют, – как бы довершая содеянное, прошептала Гульнара, доверчиво прижимаясь к нему. – Дома мать убьет, отец убьет. За то, что опозорила их. И Расул убьет – за то, что сбежала. Он камчой жеребенка надвое может перешибить. Он и тебя убьет…
Укрывшись в тени пирамидальных тополей, они сели рядышком и долго решали, как им быть. Опасность была слишком велика, чтобы решиться отправиться в путь так, как есть. Было решено, что Гульнара расплетет волосы (Юрий сам обрезал их большим дорожным ножом), покроет свое свежее лицо пылью, перекинет через плечо переметную суму – в общем, будет изображать мужчину. Так, выдавая себя за попутчиков, они постараются добраться до Ташкента. А там… там что-нибудь придумается. Столица все-таки.
– Только пешком пойдем, – предупредила Гульнара. – В автобус я не сяду. Там много знакомых, меня могут узнать…
Наивные мысли, еще более наивные надежды! Но они искренне верили, что смогут спастись от судьбы. Две недели они шли по пыльной дороге, когда верхом на Айране, когда пешком, иногда, чтобы дать коню попастись, присаживались на редких лужайках у ручья, сняв запыленные сапоги, и тогда Юра рассказывал ей о России. Когда наступала ночь – ложились спать, расстелив под собой попону, и в прохладные степные ночи согревались теплом друг друга…
Так провели они четырнадцать ночей, а на пятнадцатую их настигли люди Расула.
– Налетели с нагайками, подняли нас, сонных, покидали через седла и увезли обратно в Голиблар. Как оказалось потом, на наш след вывел Айран: его хозяин поднял шум на всю долину, и кто-то из путников сказал ему, что похожего жеребца видели на ташкентской дороге. Так они вышли на нас…
– Так, и что же было потом?
– Потом… Ужас, кошмар – нет слов, чтобы описать, что было потом! Нас привезли в дом к Расулу. Гульнару я с того момента не видел, а меня избивали каждый день… избивали, выгоняли на работу – я рыл у него во дворе яму, Расул говорил, что я копаю сам себе могилу, хотя потом оказалось, что я рыл выгребную яму… потом я строил сарай, снова что-то рыл и копал, обмазывал глиной… Жил в каком-то колодце, меня спускали туда на ночь, давали черствую лепешку и сушеную дыню с водой – это была вся моя еда… Это было настоящее рабство.
– А Гульнара?
– Ей пришлось еще хуже. Ее тоже избили, но самое страшное даже не это. А то, что Расул все же женился на ней. Я сам видел эту свадьбу – из-за сарая, который строил тогда… видимо, желание обладать моей Гульнарой у этого зверя было сильнее, чем тамошнее представление о чести, ведь по азиатским законам Гульнара считалась опозоренной, на таких там не женятся… На ней было тяжелое расшитое покрывало, она сидела между тремя другими женами… и была увядшая, бледная, поникшая, как цветок… А потом я слышал ее крики. Каждую ночь! Ему мало было обладать ею, он хотел, чтобы моя девочка страдала! Потом, через много лет, она мне рассказала, что тело ее в ту пору было все синее от его побоев… Он бил ее сам и заставлял бить своих слуг… А потом еще и те, другие жены. Они тоже не упускали случая поиздеваться над Гульнарой. Может быть, вымещали на ней свои несчастья – не знаю…
– И чем же все закончилось?
Юрий провел руками по лицу, словно снимая с него невидимую паутину.
– Закончилось… Это и до сих пор не закончилось… Если вы имеете в виду, как я оттуда выбрался… Это случилось почти через год. За все это время я видел Гульнару не более трех раз, да и то мельком.
…Однажды ночью, изможденного и исхудалого, его подняли из ямы, где он жил, вернее сказать, ночевал, когда хозяин милостиво позволял своему рабу отдохнуть несколько часов. Подняли, вывели за дувал – высокие, больше человеческого роста, ворота.
– На, – один из батраков Расула швырнул Юрию увязанную в узел одежду и еще какой-то сверток, который тот принял сначала за упакованную в тряпки куклу. – Забирай своего щенка и сам убирайся! Убить бы тебя, как собаку, да хозяин мараться не захотел. Иди! – И напоследок дюжий батрак пнул его босой ногой в лицо.
Ворота закрылись. Юрий с трудом поднялся с земли, сплевывая сухую пыль. Развернул узел с одеждой, натянул на худое тело рваный свитер и джинсы. Тронул второй сверток – и отдернул руку, услышав тонкий, почти щенячий писк…
– Не буду рассказывать, как я пробирался к русской границе. Без денег, почти без документов – с одним только удостоверением Союза художников, с грудным младенцем на руках! Как Аня тогда не померла, почему выжила – не знаю… я ей соску сделал из тряпочки и жеваного хлеба. Пять дней мы шли, а на шестой нас подобрали русские миротворцы, возвращавшиеся из Афганистана. Через день меня с дочерью довезли до госпиталя, где мы пролежали месяц… а потом мы вернулись в Тарасов. Восемь лет я и дочь прожили вдвоем – чтобы не травмировать ее психику, я придумал историю про ее маму, которая погибла в горах. А потом в нашей жизни появилась Елена…
– Которую ты едва не убил.
– Это неправда! Я всего лишь защищался.
– Ну да?
– Да. Вы просто всего не знаете.
– И?
– Мне не нравится, что вы смотрите на все это с какой-то долей иронии. На самом деле это очень трагичная история, никому не пожелаю такое пережить… Это был какой-то кадр из зарубежного боевика: через двенадцать лет – через целую жизнь! – в моей жизни снова появилась Гульнара – женщина, которую я действительно, по-настоящему любил… и с которой столько пережил. Это даже сравнить нельзя с тем, что у нас было с Еленой! Я чуть с ума не сошел. При одной только мысли, что все мы можем зажить одной семьей, у меня просто захватывало дух…
– Прекрасный план. Только вот каким образом вы рассчитывали вписать в него свою вторую жену? Ту, которая, собственно говоря, вырастила и воспитала Аню?
Стоянов молчал. Он сидел на диване, все так же устало привалившись к его спинке и как-то безнадежно опустив глаза. А может быть, это стыд мешал ему поднять на меня взгляд? Горький стыд…
– Я думал об этом… То есть мы вместе думали… И… и… я знаю, вам это покажется дикостью… И решили предложить ей денег. Много денег. Столько, сколько Елене хватило бы на всю жизнь…
– Ого! Откуда же такое богатство?
– Гульнара… Она теперь стала… как это говорят… богатая вдова.
– Вот как?
– Да. Расул умер, оставив ей целое состояние. Он так и не обзавелся наследником и пережил трех первых жен… И умер полгода назад, будучи очень состоятельным человеком. Причем состояние это вполне материальное: деньги, алмазы, недвижимость на европейских и панамских курортах… Это настоящее состояние, миллионное! И все оно перешло к Гульнаре.
Я была так удивлена, что сильно потерла лоб и уставилась на своего подследственного в немом обалдении. Образ некоего восточного басмача, который ходил в стеганом халате, заткнув за пояс камчу, и жил в затерянном среди гор нищем кишлаке, никак не монтировался у меня с представлением о миллионере, имеющем валютные счета в международных банках.
– Откуда же у этого Расула появились такие деньги? – спросила я, пристально глядя на Стоянова, который так и не поднял на меня глаз. – Только не надо мне говорить, будто он нажил их на торговле баранами!
– Нет, почему баранами?! – Наконец Юрий посмотрел на меня, и лицо его приобрело сосредоточенное выражение. – Не баранами. Расул был проводником – долгие годы он проводил по горным дорогам, минуя таможенные посты, афганские караваны. По два-три каравана в неделю. Нам с вами и представить трудно, какие это огромные деньги…
О нет, чуть было не сорвалось у меня с языка, как раз это я себе хорошо представляю! Проводник караванов, идущих в Узбекистан из Афганистана! Прекрасно известно, что за этим стоит: тысячи и тысячи тонн героина и опиума, который затем нелегально переправляется в Россию и другие европейские страны. Огромные. Просто колоссальные деньги! Прибыльный бизнес…
Еще в то время, когда я была бойцом спецназа, нашей группе приходилось перемещаться по горным тропам, вдоль которых располагались горные кишлаки, и останавливать караваны с большими партиями наркотиков, груженных на лошадей и ослов. Наркотики изготавливались в Афганистане из мака, которым засеяны там гигантские плантации. В этот бизнес были вовлечены тогда все: от простых проводников вроде Расула до работников спецслужб приграничных с Афганом стран. В тот раз, о котором я говорю, нашей группой только за один «заход» было изъято из оборота четыре тонны героина – и весь этот героин был афганского происхождения. А четыре тонны героина – это сорок миллионов доз, в то время как для формирования наркозависимости достаточно двух, максимум трех уколов…
Если Расул и в самом деле работал проводником, то ему и впрямь ничего не стоило за несколько лет сколотить себе княжеское состояние. Увы, Юрий, похоже, не врал .
– И этими деньгами вы хотели откупиться от Елены?
– «Откупиться»… – вскинул он голову. – Не откупиться, а отблагодарить!
Ах ты, гад… Отблагодарить! Женщину, которая растила твоего ребенка как своего собственного!
– Мы оба понимали, как ей будет тяжело… Но деньги, которые Гульнара готова была предложить за Аню… Их хватило бы Елене на всю жизнь.
– И что же, такое предложение было сделано?
– Да. Я пришел… к ней. К счастью, Ани дома не было, я был рад, зачем девочке знать все это? Елена тоже куда-то ушла, но ненадолго, я это понял по тому, что замок в двери был закрыт всего на один оборот. Я стал ждать ее, заодно решил забрать из дома все фотографии Ани. Зачем они Елене, правда? Я вынул альбомы из шкафа, и… вдруг хлопнула дверь – Лена вернулась. Не раздеваясь, она заглянула в комнату, на лице ее было написано изумление, она не ожидала застать меня дома – и тут я, не давая ей прийти в себя, взял ее руки в свои и сделал… сказал ей… в общем, предложение прозвучало. А Лена… она… Ей не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Она резко толкнула меня в грудь, освободилась и перешла в оборону, уперев руки в бока и выплевывая мне прямо в лицо неистовые, дикие оскорбления – все, чем только женщина может обидеть мужчину, и наступала, все наступала на меня, обвиняя меня в предательстве, в подлости. Она кричала, что я – не человек! Я попятился в кухню… «Замолчи, замолчи!..» – но она не отступала и вызывающе запрокидывала голову с разметавшимися волосами – они падали ей на глаза, и тогда я видел только ее раскрытый, перекошенный в крике рот. Первый раз я видел, чтобы Елена кричала, я даже не знал, что она на это способна, что она знает и может сказать мне такие слова… Я почувствовал, что хочу только одного: пусть она умолкнет! Но она кричала, и в бессильном отчаянии я отступил к шкафу с посудой – дальше было некуда – и нащупал за спиной какой-то тяжелый предмет, и ударил… И тут она… ее крики оборвались сразу, как будто ее выключили. Она схватилась за голову обеими руками – а между пальцами уже появилась кровь, она стекала по рукавам ее плаща и вскоре хлынула широкой алой лентой, и Елена рухнула как подкошенная на пол в коридоре, уставив в стену напротив страшно открытые глаза. Я понял, что убил ее. Убил!
Стоянова начала бить крупная дрожь. Я смотрела на него без всякой жалости. Но этот человек был еще мне нужен. Подождав минуту-другую, я все-таки сходила в кухню, принесла стакан воды и выплеснула ее в это дрожащее лицо. Издав длинный, всхрипывающий звук, Стоянов прекратил истерику.
– Успокойся, Елена жива. Врачи говорят, что она будет жить. Но все, что пережили в этот день Елена и твоя дочь, остается на вашей совести, дорогие мои влюбленные… Где теперь твоя Гульнара?
– Она… она в гостинице. Мы решили, что без особой необходимости Гуля не будет выходить из номера.
– Ей что, угрожает опасность?
– Да, и очень серьезная. Клан ее родственников по мужу претендовал на часть наследства Расула. Причем на весьма значительную часть. Она уехала, не переговорив ни с кем из них, не уважив просьбу старейшин… Такого там не прощают.
– Почему же она с ними не переговорила?
– Она хотела, чтобы Ане, ее прямой наследнице, досталось как можно больше… Все эти годы Гуля не знала, что стало с ее единственной дочерью, но верила: она жива. Уехав из Узбекистана, Гуля первым делом наняла частного детектива. Им понадобилось три месяца, чтобы выйти на наш след.
– Что вы хотели делать дальше?
– Забрать дочь и уехать. Аня противилась, не хотела ехать с нами. Гульнара сказала, чтобы я привез ее, любой ценой. Дело в том, что… она больше не может иметь детей.
– Уехать… Куда?
– Далеко… За границу.
– Так-так…
Я задумалась. Для Елены и Ани, которым я безусловно симпатизировала, ситуация была безвыходная. Елена не имеет на девочку никаких прав, а Ане никто не позволит самостоятельно принимать решение. Что делать, что же дел ать…
– Кажется, я знаю, что делать, – словно подслушав мои мысли, сказал вдруг Юрий Стоянов. – Я не знаю, кто вы, но догадываюсь, что вы можете многое. Помогите нам найти Аню, и я… то есть мы вам хорошо заплатим. Мы дадим вам такой гонорар, что вы сможете… я не знаю… сможете осуществить самую заветную свою мечту! У вас есть мечта?
Я посмотрела в полубезумные глаза этого человека и отказалась от мысли донести до его сознания, что не все в этом мире меряется деньгами. Интересно, что все-таки привлекало его в этой ситуации больше всего? Возможность воссоединиться со своей первой любовью или пьянящая мысль о свалившемся вдруг на голову богатстве? Все, что мне было известно о Стоянове до сих пор, давало все основания считать его бессребреником. Но у меня большой жизненный опыт, и этот опыт позволял говорить о том, что много, ох много есть в жизни примеров, когда вчерашние бессребреники, получив наследство, враз становились чахнущими над своими сундуками Кощеями Бессмертными.
И кто не знает сказку о мальчике, который отправился на бой со стерегущим сокровища драконом и победил его, но потом, увидев принадлежащие теперь ему богатства, сам превратился в дракона?
– Я не буду на тебя работать, – сказала я просто.
Брови Стоянова поползли вверх – и уползли так высоко, что дошли почти до плеши.
– Сейчас я отвезу тебя к гостинице, где ждет твоя разлюбезная Гульнара, и надеюсь, что мы больше никогда не увидимся.
С оскорбленным видом он поднялся с дивана:
– Благодарю покорно, я могу уйти и сам… В крайнем случае поймаю такси…
– Сказано – я тебя отвезу.
На то у меня были особые соображения. Конспиративная квартира – на то и называется конспиративной, что очень мало народу осведомлено о ее точном адресе. Сюда Стоянов прибыл практически без сознания, запомнить он ничего не мог, так зачем давать ему возможность не к месту включить свою память?
Покружу его немного по городу, а потом отпущу.
* * *
– Мне кажется, вы в конце концов пожалеете, что упустили такую возможность, – пробормотал Стоянов, глубоко вдохнув сырой вечерний воздух.
– Не думаю. И вообще, эта тема исчерпана, так что лучше просто молчи.
Мы не прошли и половины пути до моего «Фольксвагена», который я оставила неподалеку от подъезда, как я шестым чувством ощутила нечто недоброе.
Бездомная собака Клякса, которую время от времени подкармливал весь двор, увязалась за нами. И она вдруг учуяла в темноте что-то, что ей не понравилось. И заворчала, переступая лапами.
– В чем дело? – спросил Стоянов, остановившись на полшага сзади.
– Не знаю… молчи.
– Что происходит?!
– Молчи! – Я прислушивалась к темноте, а этот дурак так некстати развопился!
Вдруг из темноты возник рыжий огонек пламени – щелкнули зажигалкой. В полуметре от нас возникло лицо – хотя какое лицо? Голова в натянутой на лицо черной шапочке с узкими прорезями для глаз.
– Ложись! – крикнула я Стоянову, ныряя вниз, под ноги человеку в черной маске.
– Позвольте, позвольте, кто вы такой? – забормотал он вместо того, чтобы последовать моему примеру.
– Я? Смерть твоя, – глухим голосом ответил незнакомец и, коротко размахнувшись, впечатал кулак прямо в центр стояновской физиономии.
Надо отдать Анькиному отцу должное: ответный удар не заставил себя долго ждать. Я не успела подняться на ноги (хотя всегда делаю это очень резво), как оба противника, сцепившись, покатились по земле. Клякса с рычанием наскакивала на клубок тел, но от этого было мало толку.
– Шаххх! – так или примерно так вдруг выдохнул враг, отпадая от Стоянова. Быстро перекатился на бок, вскочил. И кинулся прочь, сопровождаемый по пятам захлебывающейся от лая Кляксой.
А Анин отец остался лежать на земле, схватившись обеими руками за живот и нелепо подогнув ноги. Ринувшись было вслед за убегавшим убийцей, я на секунду обернулась на Стоянова – и замерла, увидев, как сквозь его пальцы, маслянисто поблескивая в свете фонарей, вытекает темная жидкость.
Кровь…
За те десять минут, пока ехала «Скорая» – уже вторая за день, – я, ломая спички, успела бегло осмотреть рану. Проникающее ножевое ранение. Густая темно-красная жидкость быстро заливала рубашку.
Нож вошел в подреберье, в область печени. Смертельно опасно! Но главное – надо остановить кровь. Уже на ощупь, потому что мне нужны были обе свободные руки, я порвала на Юрии рубашку, вытащила ее из-под него, изодрала на полосы и перевязала рану. Не столько с целью остановить кровотечение, сколько чтобы не допустить заражения: мужчина лежал на голой сырой земле.
В кармане его брюк я нащупала мобильник и бумажник. Вынула. Ему, раненому, некоторое время не будут нужны ни деньги, ни телефон, а в моем расследовании пригодится и то, и другое.
По асфальту прошелестели шины: в темноте забелел белый бок фургона «Скорой помощи».
– Сюда! – крикнула я, поднимаясь. – Пожалуйста, скорее!